— Ах, вот оно что? — прохрипел Алеша, ошеломленно посмотрев на Веру.
— Да, да, — отозвалась она, выдержав его взгляд.
— Бессонница, конечно, результат безделья, — с тревогой проговорила Анна Герасимовна. — А каникулы на исходе…
«Вот напустились! Психическая атака! — думал Алеша, нервно расхаживая по комнате. — Митька тоже хорош! Что ж, теперь будем знать, как разговаривать с тобой. А Верка вовсе зазналась. Учитель жизни в юбке!»
Вера посмотрела на встревоженное и утомленное лицо матери, на худенькие, чуть приподнятые плечи, и ей до слез стало жаль ее.
— Мамулька, ну давай так попьем, а то чай совсем остынет…
Анна Герасимовна махнула рукой, сказала:
— Ты обвиняешь нас в скупости. Но неужели ты сможешь сказать, что мы чем-нибудь обременяем тебя, мешаем учиться! Что же ты думаешь, Леша?
Он молчал.
— Ты, может, все-таки ответишь матери?
— Тебя это не касается! — быстро повернувшись к сестре, рявкнул Алеша. — Во всяком случае, у тебя помощи не попрошу!
— Как ты груб! — ужаснулась Анна Герасимовна. — Что с тобой? Будто подменили…
— Да ему просто нечего сказать, — рассудительно заметила Вера. — Надеется на чудо. А кончится все позором…
— Может случиться, — удрученно согласилась Анна Герасимовна.
Алеша подошел к раскрытому окну, навалился локтями на подоконник и вдруг увидел себя в темном стекле. Стекло было чуть волнистое, и лицо в нем выглядело до безобразия вытянутым, уши были уродливо длинными. Он с отвращением отвернулся.
А мать в это время негромко и печально рассказывала о Горбуновой, санитарке из госпиталя. Муж на фронте, женщина осталась с тремя ребятами. Живется ей трудно, едва сводит концы с концами. Но есть у нее опора и помощь — старший сын Вова. Он нянчит сестер, колет дрова, носит воду, иной раз и обед приготовит, если мать не успела. И каждую свободную минуту — с книгой. Перешел в седьмой класс, круглый отличник…
— Ну как не позавидуешь такому счастью? — глубоко вздохнула Анна Герасимовна.
Алеша круто повернулся. Глаза его колюче сузились. Светлые прямые волосы рассыпались и торчали в разные стороны.
— Об этом гениальном Вовочке я уже слыхал, — взвизгнул он. — Можешь завидовать. Все, все лучше меня. Хуже меня нет на свете. И не надо…
Он задохнулся, выбежал в другую комнату и, скинув на ходу тапки, бросился на кровать.
Утром его разбудила Вера:
— Вставай, побереги свои бока…
Опустив на пол ноги, Алеша сонно покачивался и лениво почесывал спину. Вдруг почему-то вспомнились карпы, тоже сонные, медлительные, и он сплюнул.
Вера подсела к брату и, обняв его, захныкала притворно:
— Ах, до чего же тяжела наша жизнь!
— Страшно легкая! Хоть топись! — проворчал он, высвобождаясь из ее объятий.
Вера обиженно поднялась.
— Потому что живешь одним днем. Если будущего не видно, всегда тяжело…
— Философ! — зевнул Алеша.
— Лешка, Лешка, — с чувством заговорила Вера, — неужели мы враги тебе? Пойми же наконец. Когда отец предал нас, я решила: надо так вести себя — во всем, во всем, — чтоб маме было легче жить. Я подумала: мы с тобой должны такими людьми стать, чтоб он потом локти себе кусал, что бросил нас. А ты? Докатился до переэкзаменовки, бежал из дому. Отец решит: пока я жил с ними, были дети как дети, а без меня свихнулись. А разве мы не можем доказать, что мы и без него… Только нужно чувствовать ответственность… А ты… — Глаза у Веры замерцали, и Алеше показалось, что она расплачется сейчас.
Он был поражен и словами сестры — ему никогда почему-то не приходили эти мысли, — и тем, как задушевно и взволнованно она произнесла их.
В этот день он ни разу не завел патефон. Даже не подходил к дивану. Из головы не шли Верины слова. Чем больше он о них думал, тем решительнее не соглашался с Верой. Как враждебно говорила она об отце! Будто отец ждет не дождется, когда они свихнутся, станут никчемными людьми… Она, чего доброго, считает, что отец пришел бы в восторг, узнав про переэкзаменовку. Она представляет, будто отец им враг лютый, будто он хочет им зла, — надо же очерстветь до такой степени! Видно, не солгала она, сказав, что вычеркнула его из своего сердца. Что бы ни произошло между родителями, но отцу наверняка не безразличны судьбы его детей, и не такой он человек, чтоб забыть о них.
Перечитав старые письма, хранившиеся под каменным пресс-папье, Алеша еще больше убедился, что сестра неправа. Письма были такие, что, прочитай их посторонний человек, ему было бы невдомек, что произошло в семье. Письма еще больше разожгли Алешины чувства. Да, только с отцом он мог бы поговорить по-настоящему, от всей души, и только отец понял бы его.
Алеша с тоской вспомнил, что не ответил ни на одно отцовское письмо, и теперь оправдывался перед собой: плохое писать рука не поднималась, а хорошего не было. А Вера писала. Правда, под маминым нажимом, но все же писала. И вполне возможно, в каком-нибудь письме дала волю своему язычку… А что, если его уже нет в живых? И Вера и мама, видно, забыли думать о нем, им, наверное, все равно, что с ним. Только он, Алеша, ждет его писем, по нескольку раз бегает к почтовому ящику и возвращается с пустыми руками. Чего бы он не дал сейчас за коротенькое, в несколько слов, письмо!
Но почему же все-таки нет писем? Может, он ранен? А если с ним ничего не случилось и он не пишет потому, что его обидела Вера? Тогда, может быть, он пишет дяде Борису, своему брату?
Уже выйдя на улицу, Алеша подумал, что вряд ли застанет дядю дома, но не вернулся.
Дверь ему открыл дядя Борис, длинный, сухой, с пепельным лицом пожилой человек.
— Алексей! — обрадованно проговорил он и задохнулся от кашля. — Все-таки вспомнил про дядьку. А я уж было заготовил для тебя несколько прозвищ…
— Каких?
— Сначала обзывал тебя обыкновенным свинтусом. Потом выяснилось, что ты вроде ископаемого…
— Это почему же?
— Хвостат.
— Не понимаю.
— Говорят, заимел алгебраический хвостик.
— А-а, — мрачновато процедил Алеша.
— В наш век быть хвостатым несовременно. Впрочем, не сомневаюсь, пересдашь, парень ты способный… Признайся, Верочка сагитировала дядьку навестить?
— При чем тут Вера?
Заслоняя рот ладонью и кашляя, Борис Семенович внимательно посмотрел на Алешу:
— Тем более ценно. Астма, понимаешь, разыгралась. Совсем извела, окаянная…
— Я не знал, что вы болеете, — признался Алеша.
— А Вера не сказала? Ах, она такая!.. — Борис Семенович откашлялся и, все еще часто дыша, уселся на диване, застегивая на груди пижаму. — Вчера забегала. Вижу, взволнована девочка, хочет сказать что-то и не решается, мнется, а я не могу догадаться. Потом наконец спрашивает, нет ли писем от отца…
— Вера? — вскрикнул Алеша.
— Вера, я о ней говорю… — Борис Семенович раскинул длинные жилистые руки. — Два месяца — ни строчки. Сам ума не приложу. Я, разумеется, постарался успокоить ее. Ну, а мы с тобой мужчины. На войне как на войне, говорят. Но будем надеяться на лучшее, Алексей…
Рассеянно глядя на поблескивавшие на большом письменном столе друзы хрусталя, напоминавшие ледяные торосы, Алеша долго не мог вымолвить ни слова.
— Дядя Боря… — с усилием сказал он. — Вы знаете новый папин адрес?
— Какой новый? У него не менялся адрес, та же самая полевая почта.
— Нет, я о другом… Ну… куда он от нас переехал…
Борис Семенович опять закашлялся. Было похоже, что под зеленой пижамой у него вразброд пиликают маленькие скрипки.
— Этого адреса я не знал и знать не желаю, — сказал он прерывающимся голосом. — А тебе-то зачем?
Алеша не ответил. Борис Семенович скрутил «целебную» папиросу, закурил и на секунду исчез в облаке удушающего дыма.
Алеша посидел еще несколько минут и, пожелав дяде поскорее поправиться, ушел.
Через полчаса он был в отделении дороги. Немолодая полная женщина с крупным мужеподобным лицом, нахмурившись, спросила, кто он такой и зачем ему адрес. Дорогой Алеша «подготовился», и вопрос не застал его врасплох. Дело в том, что его отец приехал с фронта в отпуск, хотел передать личный привет жене инженера Белоногова, но утерял листок с адресом…
Женщина довольно легко при ее полноте поднялась, отперла шкаф и стала перебирать папки, тесно стоявшие на полках. Алеша не мог разобрать, ворчит она или напевает что-то грубоватым голосом.
Наконец она вытащила одну папку и прочитала: «Комсомольская, 23, квартира 10». Это был адрес, по которому жил Алеша с мамой и Верой.
— И-извините… — сказал он, заикаясь и чувствуя как все в нем дрожит. — Я уже был на Комсомольской… Это не то…
Женщина удивленно уставилась на него, темные глаза ее внезапно заиграли, нос сморщился, словно она собиралась чихнуть.
— Ах, я совсем забыла! Да, ведь у Белоногова произошли кое-какие перемены. Сейчас найдем анкету посвежее…
Не столько от собственного вранья, сколько от этой многозначительной улыбочки у Алеши затрепыхалось сердце.
— Так и есть, — сказала женщина. — Нагорная, три, квартира пять.
«Нагорная, три, квартира пять», — лихорадочно повторил про себя Алеша.
— Вы запишете? — Женщина обернулась.
Но посетителя уже не было в комнате.
Великий потоп
Поезд бежал в узком лесном коридоре, мимо вечно молодой зелени елей и сосен, мимо белых колоннад березовых рощ, уже вызолоченных дыханием осени, мимо ярко полыхающих рябин и зарумяненных, словно подкаленных на огне, осинников, и в паровозной будке было так сумрачно, что Чижов зажег лампочки возле манометра и водомерного стекла.
Но лес быстро стал редеть, промелькнуло дремучее малахитовое болотце, стук колес будто сделался слабее и глуше — кончился лесной коридор, поезд вышел на равнину, и сразу стало светлее. Справа медленно уплывала назад синеватая зазубренная кромка леса, под которой блекло розовел, словно подплавленный закатом, край неба. А впереди показались дымы Горноуральска: пепельно-серые, курчавые над домнами, ядовито-желтые над высокими трубами мартенов, туманно-белые и ленивые над башнями градирен. В небе над городом затрепетало еще не яркое багровое зарево, похожее то ли на отблеск далекого пожара, то ли на северное сияние.
Как только Митя увидел это небо, знакомые массивные очертания завода, угольно-черный шихан Лысой горы, различил темное уступчатое здание депо, он внезапно почувствовал невыносимую, чугунную тяжесть в теле. Сейчас поезд подойдет к перевалочной площадке, паровоз отцепят и Максим Андреевич поведет его в депо; Митя передаст кочегару из другой бригады свой пост — и домой. Даже в душевую не пойдет сегодня, как-нибудь пополощется дома — и спать, спать.
Чижов осмотрел инструменты, бросил взгляд на лобовую часть котла, где сияли вычищенные инжекторы, манометры, бесчисленные ручки и вентильки, и одобрительно улыбнулся. Эта улыбка напомнила Мите, что он был в поездке не дублером, а полноправным третьим лицом, что он отлично справился, и его захлестнуло отрадное чувство исполненного долга, способное не только отогнать всякую усталость, но и зарядить свежими силами.
Когда паровоз отцепили, Максим Андреевич нагнулся над тендерным люком и крякнул:
— Э-э, друзья мои, так сдавать машину негоже, будут попрекать нас… — и повел паровоз «под воду», к водоразборной колонке.
Выйдя на палубу тендера, Митя ухватился за цепь, потянул ее к себе, и хобот колонки неторопливо, но податливо повернулся. Чижов спрыгнул на землю, положил руки на штурвальное колесо, ожидающе поднял голову.
— Готово! — крикнул Митя, и помощник быстрыми, сильными движениями крутанул колесо.
Дымчато-белая струя воды, толстая, как ствол дерева, ударила из хобота в круглый темный люк. В тендере забурлил, загудел водоворот. Белая прохладная водяная пыль закружилась в воздухе. Митя подставил ей лицо, чтобы не задремать под это однообразное пение…
Максим Андреевич отправился к дежурному по депо сдавать маршрутный лист; Чижов постоял возле колонки, посмотрел на часы и вскинул на Митю узенькие глаза.
— Давай! — поняв его, крикнул Митя, перекрывая шум воды.
— А управишься?
— Что за вопрос!
— Я в комитет на минутку…
Митя закивал в ответ. Он обрадовался уходу помощника: если бы Чижов не доверял, ни за что не ушел бы.
Митя очень любил оставаться на паровозе один. Чудесные, незабываемые минуты! Жаль, случались они редко и неизменно кто-нибудь из бригады находился поблизости, не то что сейчас…
Сонливую усталость как рукой сняло. С занятым видом он прошелся вокруг паровоза и поднялся в будку. Машина работала отлично. Стрелка манометра, часто вздрагивая, подбиралась к красной черточке: давления хоть отбавляй; зеленоватый столбик занимал почти две трети высокой стеклянной трубки водомерного стекла: воды в котле достаточно; в топке также полный порядок, хоть сейчас в новый маршрут!
Митя высунулся из окошка и, глядя по сторонам, подосадовал, что его не могут увидеть ни Вера, ни Алешка.
По соседнему ширококолейному пути в это время загремели платформы, нагруженные железным ломом. Одна, другая, третья — целый поезд. Вполне возможно, Митя не обратил бы на них внимания, но пожилой сцепщик, проходивший мимо, кивнул головой на платформы и громко сказал:
— Хотел, вишь, до Урала дойти, вот и дошел. Только в битом виде…
Лишь теперь Митя все понял. Изувеченные туши орудий, разбитые, обгорелые танки в пауках свастики, свернутые толстыми клубками, мертвые змеи танковых гусениц, обломки самолетов, груды зеленого железа, обляпанного черно-белыми крестами, тяжело громоздились на платформах. Митя до половины вылез из окошка, с волнением провожая глазами примечательный поезд. Какая же нужна была силища, чтобы все это перемолоть, наворотить столько лома! Кто знает, может, потрудился и бронепоезд, где машинистом Черепанов? Может, сработали и те пушки, что он, Митя, перевозил из Кедровника? А платформы катились и катились мимо, тяжело гремя на стыках. Митя с восторгом и гордостью смотрел вслед, не подозревая о беде, подстерегавшей его.
Все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать. Митя почувствовал, что под ногами у него холодно и сыро, и тут же услышал шум воды. Из тендера бежал черный поток. Вода хлестала из лотка, увлекая с собой уголь, заливая будку.
С ужасом оглядевшись, Митя потоптался на месте; брызги попали на дверцу топки, железо сердито зашипело. Он кинулся из будки к штурвалу колонки. Вода лилась через борта тендера, со ступенек паровоза скатывался черный шумный водопад. Вода вырывалась из-под хобота, била ключом, кипела, бешено пенилась и со свирепым ревом шлепалась на землю…
Митя быстро вертел штурвал. Поток не унимался. Кажется, он бушевал еще яростнее. Студеные частые брызги кололи воспаленные щеки, слепили глаза. Отфыркиваясь, Митя начал крутить штурвал в другую сторону. Поток ревел по-прежнему. Огромная лужа растекалась вокруг паровоза, подбираясь к Митиным ногам. Он исступленно вертел колесо, ничего не видя аа сизым холодным туманом из водяной пыли, не слыша ничего, кроме шквального шума разбушевавшейся воды. Наконец в отчаянии, захватив руками голову, он съежился, навалился животом на штурвал. Внезапно сквозь грозный шум воды прорвался чей-то крик. Митя с ужасом узнал голос Мани Урусовой:
— Да ты что, балда осиновая! А ну, в сторону!
От сильного толчка он едва удержался на ногах. Поток стал замирать. Туман почти рассеялся. Протерев глаза, Митя увидел Чижова, стоявшего на расстоянии, чтобы не попасть под «душ». Маша согнулась над штурвальным колесом. Было похоже, что она управляет летящей с огромной скоростью машиной. Поток затих, только со ступенек еще сбегала вода и стучали о железо мелкие кусочки угля.
На высоких мачтах вокруг депо зажглись прожекторы, вблизи водоразборной колонки, на столбе, вспыхнула яркая лампа, и громадная лужа, в которой потонуло несколько путей, предательски засияла, сразу вобрав все огни…
Урусова выпрямилась, вытерла рукавом лицо и, стряхнув с комбинезона брызги, взяла свой сундучок. На темно-синем ее берете, в тонких каштановых колечках на висках самоцветами переливались капли воды.
— Эх, друг! — с упреком и сочувствием сказала Маня, показывая рукой на штурвал. — Это же самый обыкновенный винт. А ты, выходит, не кумекаешь, как он отвертывается, как завертывается. Азбука. Вот тебе и «егарминский университет»! — и повернулась, к Чижову: — Тоже хорош! Оставляешь человека одного! Жуть!