Должно быть, он задремал. Его вернуло к действительности нежное позвякивание фарфора. Андрей вздрогнул и открыл глаза. Поморцев согнулся над журнальным столиком, составляя на него с подноса чашки с чаем, сахарницу и тарелочку с печеньем.
– Вот видите, вам тоже нужно взбодриться, – проскрипел он, глядя на Андрея.
– Пожалуй, вы правы, – кивнул тот, протягивая к столику руку. – Спасибо, Николай Сергеевич.
– Не зная вашего вкуса, принес сахар, – поймал его движение Поморцев. – Но позволю при этом дать вам совет: если у вас нет каких-то особых предубеждений, не кладите его. Только так вы сможете насладиться вкусом напитка.
Андрей с улыбкой кивнул и, убрав руку от сахарницы, взял со стола чашку. Чай был крепким и обладал необычным вкусом.
– Фруктовый? – показав глазами на чашку, спросил Андрей Поморцева. – Я не пойму, с чем он?
– Что вы, что вы, – почти испуганно замахал руками краевед,– отнюдь не фруктовый. Выдумали тоже. То уже не чай, а компот. Все эти новомодные новшества – сплошная химия. Нет, это обычный чай, настоящий, крупнолистовой. Единственно, что я сделал, так это позволил себе добавить в него немного душицы и мелиссы. Абсолютно натуральные продукты. Кстати, собраны были мною собственноручно прошедшим летом.
– Вкусно, – закивал Андрей.
По правде сказать, он не был большим ценителем тонизирующих напитков, но счел необходимым похвалить хозяина. Впрочем, чай действительно выполнил возложенную на него функцию: выпив его, Андрей почувствовал себя значительно бодрее.
– Еще чашечку? – предложил Поморцев.
– Нет, – отказался Андрей, – спасибо, Николай Сергеевич.
– Тогда о деле, – закивал Поморцев, мелкими глотками прихлебывая чай из своей чашки.
35.
– Кое-что я вам уже рассказал во время прошлого визита, – начал Поморцев, немного искоса, как-то по-птичьи, поглядывая на своего гостя. – Да только это не все. Тогда, признаться, я подумал, что вы просто любопытствуете насчет предков. Сейчас это стало модным. Люди выращивают генеалогические древа с азартом садоводов. Я, безусловно, не вижу в том греха. Но, честно сказать, и не питаю к тому больших симпатий. Исторический туризм, знаете ли. Не более того. Как человек, который опускается в батискафе к подножию кораллового рифа единственно для того, чтобы разглядеть экзотических рыб, не вызовет умиления у серьезного океанолога, так и эти старатели не привлекают к себе настоящего историка. А потому я рассказал вам только то, что – как бы это лучше выразиться? – нужно было для заполнения недостающих граф в родовой книге: родился, жил, умер.
Андрей дернулся в кресле, пытаясь что-то объяснить, еще раз убедить Поморцева в том, что его интерес к Прову носит отнюдь не отвлеченно культурологический характер, что он…
– Да, да, теперь я изменил свое мнение о вас, – жестом остановил уже готовые сорваться с губ Андрея объяснения краевед. – Я вижу, что вы действительно напуганы. А потому готов рассказать вам все, что знаю. Единственная просьба: не требуйте каких-то выводов и объяснений. История – наука прикладная, описательная, она не дает рецептов. Скажу более: те несуразности и странности, которые всплывают в деле, которым вы интересуетесь, вообще ставят под сомнение возможность каких бы то ни было логических выводов. Ранее, до вашего звонка прошлым вечером я не объединял в один ряд эти разрозненные исторические факты. Но теперь мне кажется, что они прочно связаны фигурой вашего предка. Как бы странно все это не показалось…
Андрей напряженно кивнул. Витиеватый стиль краеведа уже начинал его раздражать.
– Да, да, – хихикнул Поморцев, – я понимаю, что слишком злоупотребляю вашим терпением. Но, друг мой… Вы позволите мне называть вас так?
Андрей вновь нервно кивнул в знак согласия.
– Так вот, друг мой, – тут же продолжил краевед, – сказать по правде, я и сам не вполне знаю, как подступиться к этому делу. А для того чтобы привести мысли в порядок, нужно, друг мой, хорошо разбежаться словом, обкатать его туда и сюда, попробовать разные подходы, пока один из них не покажется вам истинным. Итак, я уже говорил вам, что вашего прапрапрапрадеда убили возле села Погорельцева четыре года спустя с того момента, когда он ударился в бега. Было это в тысяча восемьсот шестидесятом году. Но я нарочно опустил тогда одну детальку. Вас не заинтересовало, откуда я вообще так хорошо знаю историю Прова?
– Ну, вы здесь просто знаменитость, – начал Андрей, – ваши знания…
– Оставим комплименты, – перебил его Поморцев. – Любые знания всегда ограничены. История Прова действительно не совсем обычная, не рядовая, я бы сказал. Но, не занимаясь ею специально, вряд ли я был бы столь хорошо о ней осведомлен. Так вот, молодой человек, все дело в том, что эта история для меня, как я уже заметил ранее, отчасти личная. Ведь я сам из Погорельцева. Поморцевы жили там испокон веков. Не буду сейчас рассказывать, откуда взялась в окрестных лесах такая фамилия. Не об этом речь. Мы ведь говорим о Прове. Дня за два до того, как его труп обнаружили возле околицы села, пропал мой прапрадед, Аким Поморцев. Пропал да и пропал. Может, в прорубь провалился. А, может, просто замерз в лесу. А тут и Прова нашли. Но почему это был именно Пров? Напомню, он к тому времени уже четыре года был в бегах, жена его погибла, фотографий тогда не было и никого из бывших его односельчан из Митрошина на опознание не привозили. Да и не помогло бы никакое опознание. Ведь все лицо у трупа было изрублено топором – так, что и родная мать бы не узнала покойника.
– Должно быть, полиции были известны какие-то особые приметы? – предположил Андрей.
– Совершенно верно, – с готовностью ухватился за эту мысль Поморцев, – у полиции были приметы. И кроме какой-то там родинки на щеке, каковая совсем не пригодилась в силу того, что лица-то как такового и не осталось, примет было две: старинный перстень красного золота и отсутствие фаланги или двух на одном из мизинцев. Что касается перстня, то его более или менее точное описание предоставил полиции Леопольдов. Перстень, повторюсь, был старинный даже по тем уже временам. Не по чину, не по рангу однодворцу. Видать, Пров выиграл его у какого-то барина в те же карты. И проиграл Леопольдову в тот проклятый для себя день. На кон-то он его поставил, да перстень так врос в палец, что не снимался. И Леопольдов, когда оценивал ставку, внимательно его рассмотрел прямо на руке Киржакова. Договорились, что Пров, коли проиграет, потом скрутит его с пальца по нитке. Ну а позже про перстень просто-напросто забыли. Вот Леопольдов, когда заявлял на Прова розыск, перстень-то подробнейшим образом и описал. А что до мизинца, то твой предок лишился его еще в детстве – отхватил по рассеянности сам себе топором, когда колол дрова. Вот тебе и приметы. Все это отражено в документах. Я изучал их с максимальной дотошностью, имея в том свой личный интерес. Теперь собственно о деле, которое полиция тут же и закрыла. Ибо обе приметы были на месте: и перстень на пальце, и изуродованный мизинец. Это то, что, опять-таки, проходит по бумагам полицейского управления. И тут бы мы уже никогда и ничего больше не узнали, если бы, повторяю, во все это не оказалась впутана моя семья.
Поморцев перевел дух, отпил еще несколько глотков чаю и продолжил свой рассказ:
– Так вот, стало быть, о моей семье. У нас история этого происшествия передавалась из поколения в поколение. Потому что уж слишком большая была обида. Не простили ее Поморцевы. А как же можно было не обидеться, спрошу я вас? Да, приметы были на месте. Да только не все было так гладко, как представлено в официальном рапорте. Я уж молчу о том, что никто не удосужился измерить хотя бы рост найденного убиенным человека. А ведь данные Прова, хотя бы описательные, неточные все же были в распоряжении полиции. Но на них никто не обратил внимания перед вопиющим фактом наличия двух основных примет. Да только, как я уже сказал, с ними не все было гладко. Перстень, когда труп поднимали, соскользнул с пальца. Это притом, что покойный вовсе не выглядел изможденным. И даже если допустить, что Пров за время своих бегов отчасти похудел, то уж не настолько, чтобы впившийся до того в палец перстень теперь с легкостью соскакивал с руки. Впрочем, и одежка на трупе была явно не по размеру – велика, как с чужого плеча. Но и это еще не самое главное. Палец-то – нет, не тот, с перстнем, а изуродованный в детстве мизинец, – кровоточил. Как хочешь, так и понимай. И селяне то видели, не только наша семья. Требовали более внимательного расследования. Сказывали о пропаже Акима. Да только полицейские чины на то никакого внимания не обратили. Что ж, в полицию всегда шла служить одна дрянь. Рану на пальце землей присыпали, чтобы крови не было видно. Так и записали себе в отчет: мол, найден беглый злодей. А в деталях, что не сходились, никто разбираться не стал. Кому был нужен Аким? А Прова они искали. И даже уже не с тем, чтобы вернуть его барину. Леопольдов давно о том деле забыл и никакого давления на полицию не оказывал. Да в том была беда, что за четыре года бегов Прова подозревали в ряде убийств, учиненных в округе. Так что власти за ним охотились с особым рвением. И очень удачно, можно сказать, поймали.
– Значит, вы предполагаете, что Пров убил вашего прапрадеда? – пробормотал Андрей.
– Молодой человек, – вновь хихикнул Поморцев, – не хватает еще, чтобы мы с вами сейчас перессорились из-за наших предков.
– Да я не в том смысле, – хмыкнул Андрей.
– Он ли убил или не он, – продолжил краевед, – Аким ли то был или нет. Наверняка теперь сказать нельзя. Но то, что мы имеем полное право предположить подобное, отрицать нельзя.
– А Акима так и не нашли, насколько я понимаю? – поинтересовался Андрей.
– Нет, не нашли, – скрипнул Поморцев. – Весьма любопытен, а по прошествии стольких лет, я бы сказал, даже комичен и еще один факт. Поскольку полиция решительно не знала, что делать с трупом, опознанным ею как Пров Киржаков, она не нашла ничего лучшего, как захоронить его там же, в Погорельцеве, на местном кладбище. И чудное дело – прошло уже полторы сотни лет, а могила та цела. Как будто ждет кого-то. Просто чертовщина какая-то. Впрочем, об этом я уже рассказывал вам во время вашего первого визита.
– Может быть, родственники приглядывали? – предположил Андрей. – За могилой, я имею в виду. Ваши родственники, Поморцевы. Если в семье считали, что там Аким.
– Может, что и так, – охотно скрипнул его собеседник. – Да дело в том, что род Поморцевых давно перевелся. Остался я один. Да и тот бобыль. Еще с довоенных времен никто из нашей семьи в Погорельцеве не жил. Хоть бы даже и за эти годы, а могила должна была прийти в упадок.
– В упадок! – фыркнул Андрей. – Да от нее и следа не должно было остаться. Я был на старом, как они его называют, кладбище в Митрошине. Там нет ни одного дореволюционного захоронения.
– То-то и оно, – хихикнул Поморцев. – А она целехонька. И крест деревянный стоит. Вроде даже как будто с позапрошлого века. Я сам видел. Навещал, так сказать. Чудеса да и только.
При слове «чудеса» Андрей невольно вздрогнул – так не вязалось оно с тем, что происходило в последнее время вокруг него. Он опять вспомнил об Ане, и его сердце в очередной раз сжалось в комок, готовый, казалось, выпрыгнуть у него изо рта. Впрочем, сердечные приступы стали мучить его так часто, что он, похоже, перестал обращать на них внимание. И страх смерти, который их сопровождал, постепенно притупился.
– Что-то вы побледнели, молодой человек, – озабоченно констатировал Поморцев своим скрипучим голосом, внимательно глядя на Андрея.– Может, водички?
– Нет, спасибо, – только и смог выдавить из себя Андрей, зашедшись удушливым кашлем.
Поморцев озабоченно покачал головой.
– Я в порядке, Николай Сергеевич, – пытаясь выровнять дыхание, пробормотал Андрей. – То, что вы рассказали, очень интересно, но…
– Совершенно верно, – тут же подхватил Поморцев, как будто только и ждал того, что Андрей усомнится в ценности его информации, – то, что я вам сейчас рассказал, если, конечно, отбросить в сторону феноменальную стойкость могилы, чему, в конце концов, может найтись какое-нибудь вполне логическое объяснение, косвенно доказывает только то, что в могиле, скорее всего, покоится прах не Прова Киржакова, а безвинно убиенного Акима Поморцева. И большой пользы для вас подобные сведения не имеют. Не похоронен Пров в Погорельцеве, так, может, похоронен в Митрошине. Или вообще окончил дни свои без дома и семьи в какой-нибудь сточной канаве. А у вас, насколько я могу судить по тому, что вы, молодой человек, наговорили мне ранее по телефону, возникло, мягко скажем, не вполне логически объяснимое подозрение относительно того, что Пров Киржаков вообще не умер.
– Не вполне логически объяснимое? – вознегодовал Андрей. – Николай Сергеевич, когда я вам все расскажу…
– Чуть позже, если это возможно, – решительно прервал его Поморцев своим скрипучим голосом. – Старики, знаете ли, народ бестолковый. Прервусь сейчас – могу и не вспомнить всего, о чем хотел вам поведать.
Андрей покорно кивнул и стал слушать.
– Так вот, – продолжил краевед, – в любом случае вы не можете отрицать, что ваша мысль о, так сказать, нетипичном долголетии вашего прапрапрапрадеда не может не вызывать сомнений в… – он замялся, подыскивая, очевидно, более мягкую формулировку, чем просто констатация сумасшествия, – в том, что вы адекватно оцениваете действительность. Все мы с детства привыкли к незыблемым истинам физического мира. И по-прежнему живем под впечатлением сформулированных учеными мужами законов природы, которые не оставляют возможности для всякого рода фантазий. Впрочем, я отвлекся. Итак, в ситуации, когда я стал сомневаться в вашем психическом здоровье, я ни за что не стал бы вам перезванивать только для того, чтобы сообщить то, что я только что вам сообщил. Ибо, повторяю, это не дает ровным счетом ничего для лучшего понимания происходящего. И не является даже косвенным подтверждением вашей теории. Но после вашего звонка я, как ни старался, не смог уснуть. Вспомнил о приметах, по которым был якобы опознан Пров. И тут… – краевед сделал почти театральную паузу, – мне на ум пришли другие исторические события. Из разных времен. Ничем между собой не связанные. По крайней мере, раньше я никогда не объединял их даже мысленно. Я натолкнулся на них в разные годы во время своих исследований, работая с разными документами. Но вчера вечером, когда вы так настойчиво пытались убедить меня в том, что Пров Киржаков все еще где-то здесь, все эти разрозненные факты странным образом соткались в моей голове в некое единое полотно событий…
– Николай Сергеевич… – не выдержал Андрей, которого окончательно утомил витиеватый стиль краеведа.
– Да не перебивайте же, – скрипнул Поморцев, – а то я никогда не закончу. Я изложу сейчас вам эти факты без всяких комментариев, ибо сам своим разумом не в силах выразить то, на что они недвусмысленно намекают. Слушайте же, молодой человек. В революцию был в здешних местах – я имею в виду Курскую область – комиссар. Время не донесло до нас даже его фамилию. Ибо сам он был весьма доволен, когда его называли просто Беспалым.
– Беспалым? – переспросил Андрей.
– Именно, – кивнул Поморцев. – Потому что не было у него фаланги или двух на одном из мизинцев. Так он и вошел в историю – комиссар Беспалый. Жестокостью этот человек обладал неимоверной. Словно, прикрываясь революционной целесообразностью, мстил за что-то личное. Известный факт: Леопольдовы, местные дворяне, о которых я вам уж рассказывал, но не те, конечно, что жили при Прове, а потомки их, были захвачены здесь, так сказать, осознавшими себя крестьянскими массами. Так Беспалый лично проткнул живот молодой барыне штыком. И никому не дал ее добить. Следил, говорят, как она чуть не полдня еще корчилась на дворе, прежде чем помереть. Да барыня-то к тому же была беременна. В общем, двоих – одним ударом…
Андрей содрогнулся, представив описанную Поморцевым картину.
– Но это еще можно объяснить некой классовой ненавистью, хотя, конечно, и в зверском исполнении, – проскрипел краевед. – Но от Беспалого досталось и его же, как говорится, классовым братьям. Испокон веков местные крестьяне вымачивали коноплю в специально вырытых для того ямах, которые наполняли водой. Звались они копани. Дело в том, что растение это весьма ядовито. Что, кстати, и объясняет его нынешнее использование в качестве сырья для наркотического зелья. Тогда, впрочем, из его волокон делали веревки. Но я слишком углубился в малозначительные детали. Так вот, Беспалый, став председателем одного из местных колхозов, заставил селян вымачивать коноплю прямо в заводях реки. Дескать, не по-революционному тратить столько сил, которые запросто могут пригодиться для классовой борьбы, на рытье дурацких ям. Что ж, стали вымачивать, где сказал. В результате вся рыба в реке передохла. Но и это еще не все. Как закончил дни свои комиссар Беспалый, неизвестно. Словно сгинул куда-то году этак в тридцатом. По крайней мере, по архивам получается именно так. Да только в войну объявился здесь же полицай. Вроде как не из местных. Пришел он уже вместе с немцами. Что называется, в обозе. Звали его Однорукий Ганс. Что касается Ганса, то это он сам себя так называл. Видно, в угоду немцам. Уж больно хотел сойти для них за своего. Да, видно, и переименовался, чтобы не ломали языки, выговаривая его подлинное имя. А, может, и имя он хотел скрыть. Не от немцев, понятно, им он служил верой и правдой, а от своих. А насчет однорукого было явное, так сказать, преувеличение. Потому что, как вы, молодой человек, уже, наверное, и сами догадались, не было у него всего-навсего фаланги на мизинце. Зверства его также были неисчислимы. Говорят, иногда даже самим немцам приходилось его сдерживать. Заставлял людей рыть самим себе могилы. Причем особое удовольствие доставляло ему только ранить человека, в живот, например, и закопать еще живого. Подолгу, говорят, смотрел, как земля шевелилась. Кто за ним только ни охотился. И партизаны, и советская войсковая разведка, когда уже фронт подошел ближе. Да только Однорукий Ганс был словно намыленный. Уходил отовсюду. Ввиду особой ценности немцы даже приставили к нему специальную команду. Вроде телохранителей. Потому как его уж в окрестные села без эскорта отпускать стало опасно – убили б его сами люди без всяких партизан и разведчиков, вилами бы закололи. И множество раз попадала та команда с Гансом в переплет. То, забыв выставить караульного, ложились спать в избе. И кто-то, подперев дверь, поджигал домишко. То – тут уж явная была случайность – попадали под авианалет на проселочной дороге. Короче говоря, службисты его из команды гибли, как мухи. Думаю, должность эта не пользовалась у немцев особой популярностью. Наподобие нашего штрафбата получалось. А вот сам Однорукий Ганс всегда оставался невредимым. Точно заколдованный. Говорят даже, что, когда уже немцев погнали отсюда, кто-то из их генералов, чувствуя, что времена для германской армии наступают тяжелые, прикомандировал Ганса к себе в штаб. Вроде талисмана. Дескать, пока он при нем, и генерал уцелеет. Чуть ли не спал с ним в одной комнате. Чтобы только выжить…