— Я получил твое письмо, — сказал он, когда нам удалось немного перевести дыхание. — Спасибо.
Он достал из-за пазухи серебряный медальон, немного повозился с застежкой — открывать одной рукой было неудобно — и показал мне мой локон внутри.
— Не стоило им тебя беспокоить.
— Нет. Ничего не может быть хуже неведения.
Он не стал спорить. Я хотела подставить ему плечо, чтобы помочь подняться наверх, но он отказался и поковылял сам. Гордый.
Дни с ним всегда летели быстро, полные пьянящего безудержного счастья даже в не самый радужные времена, как сейчас. Просто от того, что рядом есть кто-то, в чьих глазах я вижу свое отражение, кто-то, кто готов разделить мое одиночество и не требовать ничего взамен.
Рана действительно было жуткой. Целители наложили с дюжину швов, за прошедшее время она начала затягиваться, но все равно рваные края, покрытые жесткой темной коркой внушали ужас. Их нужно было постоянно промывать, обрабатывать разными снадобьями, чтобы рана не воспалилась и не загноилась, наносить заживляющие мази на пчелином воске, менять повязки на свежие. Еще приходилось три раза в день поить его травяными отварами, которые укрепляли тело и подстегивали его быстрее выздороветь.
Микаш действительно изменился. Всю заботу сносил стоически и ни на что не жаловался, стал на редкость податлив, мягок и улыбчив, хотя говорил как и раньше очень мало. Даже выспросить, как его угораздило, не удалось толком. Говорил, что по глупости, ринулся кого-то спасать и не рассчитал силы. Но это мне в нем и нравилось: безрассудная храбрость, страсть и искренность. Если бы мне кто-то сказал, что спасать всех на своем пути, рискуя собственной шкурой, глупо, то я бы посчитала его трусом и не стала бы уважать даже вполовину также сильно.
Мы много занимались: я делала ему массаж, аккуратно разминала мышцы на раненной руке, чтобы они не одрябли. Микаш и сам за этим очень следил. Как-то выдавил из себя, что вначале целители и вовсе хотели отнять ему руку, настолько сильная была рана, но мастер Гэвин не позволил.
— Опять будешь в нем сомневаться? — спросил Микаш, печально улыбаясь в ответ на мой скептичный взгляд.
— Нет. Если ты ему веришь, то и мне придется.
Я миролюбиво коснулась его ладони, чем заслужила долгий и сладкий поцелуй.
Микаш беспрерывно стремился себя занять. Мы снова набрали в библиотеке горы книг для него. Он обкладывался толстыми фолиантами и что-то переписывал из них на листочки левой рукой. Почерк выходил корявый и неразборчивый. Микаш в сердцах комкал листки, отбрасывал прочь и принимался за новые.
Ел он тоже левой рукой. Да еще зачем-то снова взялся за столовые приборы. Каждая трапеза напоминала хождение по мукам. Пальцы путались вокруг вилки, она непослушно извивалась, будто живая, и со звоном падала на пол. Еда крошилась и вываливалась через край. Но Микаш стойко терпел и отказывался от помощи. И потихоньку мне начало казаться, что у него получается. Даже лучше, чем правой. И почерк стал аккуратней и разборчивей.
Через неделю Микаш уломал меня развеяться верхом. Я переживала, что он еще слаб и может разбередить рану, но он уверил меня, что будет осторожен. Я видела, что он чахнет в четырех стенах и не могла запретить. На рассвете мы выехали из городских ворот и пустили лошадей легкой рысью. Гулко и бодро стучали подковы по твердой землей. Прохладный осенний ветер играл в волосах. Солнце торопилось разогнать утренний туман.
Микаш хорошо держался, легко управляя Беркутом только ногами, а здоровой рукой просто не давал поводу соскользнуть с шеи. Кони горячились, прибавляли ходу, азарт гнал вперед, заставляя забыть о здравом смысле.
— Хей-хей! — радостно воскликнул Микаш, и Беркут перешел на галоп, радостно подкидывая вверх задние ноги.
— Осторожно, рука! — взмолилась я, глядя, как Микаша мотает над конской спиной.
— Тише, малыш, — донес ветер обрывок его шепота. — Не видишь, принцессочка волнуется. Не будем ее пугать?
Беркут послушно сбавил темп, галопируя теперь настолько плавно и размеренно, что Микаш, казалось, слился с ним в единое целое и даже не шевелился. Они словно плыли над землей.
После нашей первой прогулки я немного осмелела и не выпучивала уже глаза каждый раз, когда Микаш делал сложную работу или перенапрягался.
Рана не открывалась, корки размягчались и отходили все больше, но каждый раз появлялись новые, и снова надо было их промывать и мазать.
Однажды Микаш загорелся возобновить тренировки с оружием. Разную гимнастику мы делали и до этого, дыхательные упражнения, Микаш даже метал ножи в мишень левой рукой. Но сражаться на мечах… эта идея не показалась мне такой удачной. Но Микаш и на это меня уговорил. И кто после этого из кого веревки вьет?
Теперь проводил на тренировочном дворе во дворце Стражей дни напролет. Колошматил надетое на деревянный шест соломенное чучело тупым тренировочным мечом. Вокруг собиралась толпа зевак: оруженосцев, новобранцев, простых рыцарей. Нет-нет, да я замечала среди них знакомые лица командиров. А Микаш ни на кого не обращал внимания и продолжал упражняться, вначале как и со всем остальным неловко, постоянно роняя клинок и едва не попадая себе по ногам, но с каждым разом все уверенней и лучше.
Однажды Микаш засиделся допоздна, все корпел над своими записями, педантично выводя каждый штришок в очередной руне. Я устала ждать, когда же он уляжется и решила напомнить о себе. Закашлялась. Когда он не отреагировал, подкралась на цыпочках со спины и закрыла руками глаза.
— Не слепись. Надо больше отдыхать, если хочешь быстрее выздороветь.
— Я стараюсь, — тихо пробормотал он, убирая со своих глаз мои руки и поднося их к губам, чтобы поцеловать. — Тебе скучно со мной?
— Нет, наоборот, — я уселась ему на колени, заставив отложить перо с чернильницей. — Ты изменился. Перестал расстраиваться, если что-то идет не так. С завидным упорством идешь к своей цели и не жалуешься на трудности. Это вдохновляет.
Он усмехнулся мне в волосы и принялся легонько поглаживать спину.
— Хочу научиться пользоваться левой рукой также свободно, как правой. Не люблю чувствовать себя беспомощным.
— Это сложно. Не у всех получается.
— Не настраивая меня на неудачу заранее. У мастера Гэвина вышло, значит, у меня получится.
Я попыталась вызвать в памяти, как маршал писал и двигался.
— Он левша. Им проще.
— Ну и пусть. Сложности только закаляют. Я справлюсь.
Он упрямо выпятил нижнюю губу. Я не выдержала и поцеловала его.
— Справишься, только не сейчас.
Я настырно потянула его за собой к постели. Он сдался: забрал свечу со стола и переставил на тумбу у кровати. Я помогла ему раздеться и опрокинула на кровать.
— А если я перенапрягусь? — улыбаясь, как кот на сметану, спросил он. Серые глаза лукаво щурились.
— Не перенапряжешься. Ты будешь лежать спокойно, а все сделаю сама.
— Ого, — усмехнулся он, нетерпеливо ерзая на простынях. — Хотел бы я на это посмотреть.
Я одарила его игривой улыбкой и забралась сверху. Хорошо было с ним, тепло и можно все, что угодно, быть, кем хочешь, делать, что хочешь. И он никогда не упрекнет и не посмотрит с разочарованием. В его глазах всегда будет восхищение и любовь. Его губы целуют мои пальцы по одному. Мои ладони соскальзывают ему на грудь, пальцы зарылись в завитках на груди, описали темные ореолы сосков. Предвкушение — сладкое чувство. Я ощутила его желание еще там, на стуле сидя у него на коленях. Видела, как темнели глаза от накатывающей волнами страсти, густые белые ресницы томно трепетали, его запах обволакивал, дурманил голову. Стыдливость уступала место чему-то первозданному, казавшемуся самым правильным и чистым. Не может быть плохим то, от чего чувствуешься себя таким счастливым. Я подхватила его в этом танце, вела сама, медленным покачиванием бедер, кружащими движениями, пока разум не перестал отмечать происходящее и все слилось в ошеломляющий звездный вихрь перед глазами. И мы одно единое существо, живущее одной слаженной жизнью, ведомое одной судьбой. Его раны — моя боль, мои беды — его печаль. И общий стон, в котором умирает ночь и опадает лепесток свечного пламени.
Утром я проснулась первой и долго наблюдала за его безмятежным сном.
— Знаешь, если бы кто-то другой на меня так смотрел, я бы поседел от страха, — пробормотал он хриплым голосом и потянулся, разминая затекшие мышцы.
— Я тут подумала — тебя надо поощрить, — сказала я, разглядывая его все еще сонное лицо.
— Еще поощрить? — Микаш шаловливо выгнул бровь и подтянул меня к себе здоровой рукой. В глазах горели алмазные искорки-хитринки.
— Верховая прогулка и совместная тренировка, м? Если осторожно, я разрешаю.
Микаш воспринял эту затею с должным энтузиазмом. Через пару часов мы уже были на нашем излюбленном месте у излучины реки. Лязгали тренировочные мечи, стучали об твердую землю кованные каблуки сапог. У меня было преимущество впервые за долгое время. Микаш еще не орудовал левой рукой также легко и свободно, как правой. Удары были заметно слабее, никаких тебе хитрых замахов и обманных маневров. Но он не унывал, и мне это нравилось. Я даже готова была проиграть, лишь бы он оставался в таком же приподнятом расположении духа. Счастье такое хрупкое, как тончайшее изделие стеклодувов.
Проигрывать не пришлось, потому что Микаш остановился сам:
— Передохнем?
Я кивнула.
— Мне еще многому предстоит научиться, — задумчиво констатировал он, положив оружие на землю.
— В общем-то, это и неплохо, — я последовала его примеру. — Когда нечему больше учиться, нечего открывать и некуда стремиться, жизнь теряет смысл.
— А твой жизнь потеряет смысл, когда ты встретишься со своим Безликим?
— Не знаю. Наверное, я просто найду другую цель и буду стараться ради нее.
— Вряд ли что-то сравнится с миссией оживить бога и спасти мир.
— Может быть. Я пока не знаю. Не уверена даже, что я на правильном пути. Иногда мне кажется, что я делаю все не то и не так. Иду в обратном направлении. Как справится с неверием и унынием?
Микаш задумчиво повел плечами.
— Нужно просто идти и не оглядываться. Жизнь будет испытывать тебя каждый раз, и если ты не сломаешься, то станешь сильнее и куда-то да придешь. А если все время останавливаться на полдороги и возвращаться, то ты всегда будешь приходить на то же место, где стоишь сейчас.
— Но согласись, наше место не так уж плохо.
Микаш счастливо сощурился и приобнял меня за талию:
— И я бы провел здесь всю вечность. С тобой.
Мы звонко рассмеялись, опускаясь на одеяло, укрывавшее кучу опавшей листвы. Она шелестела у нас под спинами, сырой осенний ветер пытался в ветвях плакучих ив, солнце не жарило, а обволакивало нежным увядающим тепло. Тихо и покойно. И так невероятно хорошо вместе.
Вскоре Микашу сняли швы. Целители сказали, что он идет на поправку даже быстрее, чем они рассчитывали, но руку все еще велели беречь и оставили на перевязи. Приближался день смотра войск перед походом, где должны были решить, возьмут они Микаша с собой или оставят выздоравливать дальше. Засветло я помогала ему одеться.
— Я буду держать за кулаки! — неловко попыталась подбодрить его я, когда он уже собирался выходить за порог и проверял, как крепятся ножны на поясе.
— Ну, я даже левой дерусь лучше, чем многие новобранцы, — усмехнулся он, показывая, что не унывает несмотря ни на что. — Все будет хорошо, если я не опоздаю.
Я поцеловала его в щеку на удачу, и он отбыл. Вернулся к полудню. По виду было трудно сказать, доволен он или наоборот раздосадован.
— Не дали даже показать себя, — опередил он мои расспросы. — Сказали, что Гэвин велел держать меня при штабе, пока целители не подтвердят, что я полностью здоров.
— Ну может это и правильно. Береженого Безликий бережет.
— Быть штабной крысой скучно.
— Может взять пару книг в дорогу. Я договорюсь с библиотекарями. Ты же сам сетовал, что не успел дочитать что-то интересное.
Он задумчиво повел плечами и улыбнулся. Последующие дни мы занимались сборами. Я аккуратно упаковала всего его мази, снадобья и травы, написала подробный список, что и когда следует применять и заставила его прочитать и вникнуть несмотря на недовольные гримасы и отговорки: «Целители сами обо всем побеспокоятся».
— Береги себя и будь осторожен, прошу, — говорила я ему на прощание.
— Буду. Теперь хочу жить. Больше, чем когда-либо.
Беркут повез его прочь, а мне хотелось бежать следом и махать рукой, пока воинство не скроется за горизонтом.
========== 11. ==========
К учебе я возвращалась нехотя. Однообразие начало утомлять. Жерард немного разбавил нашу скуку редкими вылазками на природу, когда сырая зима баловала хорошей погодой. Говорил, что медитация в уединенных местах может помочь проникнуть в божественные сферы. Я тихо усмехалась на это, но не возражала. Поездки мне нравились. Жерард исполнил свое давнее обещание и показал мне пустыню.
Правда, сказал, что она не настоящая, а опустыненная степь с редкими одинокими скалами из красного песчаника, похожие на драконовы гребни. Далеко не такая таинственная и величественная, как Балез Рухез на границе с Муспельсхеймом. То и дело мозаикой на красном песке попадались клочья сухих колючек, заросли хвоща, редкие кусты мятлика и полыни. Тихо было вокруг, безлюдно. Ветер поднимал в воздух песочную взвесь и закручивал мелкими вихрями. Мы кутались в платки, чтобы он не ободрал кожу и не набился в нос, не давая дышать.
Жерард провел нас узкими козьими тропами – козы, кролики и змеи с ящерицами были тут самыми многочисленными обитателями – на вершину одной из скал. Оттуда открывался поистине величественный вид на всю долину от горизонта до горизонта с мелкими колебаниями ландшафта. Вдали виднелись сиротливые одинокие акации, сбросившие листву и устремившие скрюченные ветви к милосердному зимой солнцу. Торчали пики скал, вспучивались барханы, поросшие низкой травой, совсем далеко поблескивала речушка.
Умиротворенно.
Созерцать природу мне нравилось, как и сидеть в тишине и ни о чем не думать. С молитвами и медитациями на образ Безликого выходило хуже. Так же, как и в храмах, в голову лезли всякие мысли, тревожные воспоминания, нерешенные вопросы, которые я предпочитала не замечать за делами. Отрешиться не удавалось. Точил червь сомнения. И будто бы я воспаряла к небесам, преодолевала ярусы-сферы, устремляясь все выше и выше, но перед глазами вдруг вставал почерневший Благословенный город, покинутые Девятые небеса, разоренный древней войной. Безликого там не было, он спал в других сферах или сторожил собственного брата в Тэйкуоли, долине духов, я не могла сказать. Сколько бы я его не звала, он не откликался, словно и вовсе забыл обо мне. Ни голубое сияние, ни сны-видения об Огненном звере больше не посещали меня. Я боялась говорить об этом с Жерардом, разочаровывать его, хотя он сам вроде бы все понимал, относился терпеливо и ничего не требовал, только наблюдал.
Из задумчивости пришлось вернуться, когда настало время спускаться и идти домой. Мы ничего не ели со вчерашнего дня. Жерард настаивал попробовать поголодать. Говорил, в чрезвычайных ситуациях открываются резервные силы родового дара, а следовательно и способностей Норн. Животы сводило от голода, то и дело раздавалось болезненное урчание, мысли о еде настырно атаковали разум. Мне-то еще ничего. Во время путешествий в юности жить впроголодь приходилось часто и гораздо дольше, чем день, ощущение жгучей пустоты в желудке не было чем-то новым. Наоборот, даже в чем-то приятным – наполняло тело воздушностью и легкостью, а мысли и впрямь стали неземными. Но вот остальным пришлось хуже, особенно Джурие. Ей всегда было нехорошо, если она не перекусывала каждые несколько часов. А сейчас и вовсе находилась в каком-то трансе, брела, низко опустив голову, как сомнамбула, пошатываясь, брела вниз. Шаркала ногами. Споткнулась об камень и едва не полетела кубарем вниз – мы в последний момент подхватили под руки и потащили за собой.
Она была тяжелая, широкостная, хотя и худая, как и мы. Когда дотащили ее до подножья, все взмокли и с натугой глотали ртами воздух. Мы с Торми менялись, чтобы дать друг другу отдых, а вот Жерард всю дорогу волок ее один, взяв на себя большую часть веса. Мы остановились, чтобы перевести дух. Жерард прислонился спиной к горячему камню, закрыл глаза и запрокинул голову. Солнце клонилось за горизонт и дул холодный ветер. Нужно было возвращаться…