И тут висевшая у нас с Торми на плечах Джурия вырвалась и принялась сбрасывать сандалии, а потом понеслась по глубокому песку босыми ступнями. Ноги вязли по щиколотку, где-то там наверняка встречались колючки и камни, но они ее не останавливали. Джурия все кружила и кружила вокруг скалы, усталости как не бывало. Она расставила в стороны руки и залилась иступленным смехом.
— Я слышу! Я слышу ее!
Только тогда Жерард открыл глаза и пораженно уставился на нее.
— Всеблагую мать Калтащ! Она здесь, повсюду! В каждом камне, в каждой песчинке, в каждой колючке. Разве вы не слышите ее песнь?!
Мы с Торми удивленно переглянулись. Никогда прежде мы не видели столько энергии и нерациональных эмоций у нашей обычно сухой и сдержанной подруги. Да ее никогда ничего кроме цифр и порядка не интересовало!
— Она прекрасна, как же она прекрасна! Она баюкает деревья на ветру, щебечет голосами птиц, крадется зверем лесным, жужжит букашкой. Она везде, повсюду, в вас и во мне! Как же я раньше могла этого не видеть?!
Теперь Джурия крутилась на месте волчком, быстро-быстро, не останавливаясь. Жерард сделал к ней два шага, а потом сорвался на бег.
— Она любит всех. Она хочет всех обнять, обогреть и пожалеть. Всех: и праведных, и заблудших. Она плачет кровавыми слезами деревьев, когда ее любимые чада убивают друг друга. Она плачет, когда мы глухи к ее предупреждениям. А погибель уже близко, у нас на пороге, но мы не чувствует ее смрадного дыхания так, как чувствует она!
Джурия, наконец, замерла. Запрокинула голову и выпучила глаза. С хрипом начала заваливаться на спину, с краев губ вытекала белая пена. Жерард подхватил Джурию в последний момент, иначе бы она разбила голову о камень. Она еще долго тяжело дышала и судорожно дергалась. Повезло, что рядом нас ждал возница с телегой. Мы помогли Жерарду уложить Джурию устеленное соломой и покрытое мешковиной днище. Он сам устроился рядом, массировал ее виски, делал пассы ладонями. Я видела, как густеет его красная целительская аура и живительным потоком вливается в Джурию, облегчая ее муки.
Мы с Торми устроились на козлах рядом с возницей. Лошадки побежали плавной рысцой, возница старательно увертывался от ухабов и камней, чтобы нас поменьше трясло. Джурия затихла и обмякла. Я наблюдала за ней и Жерардом краем глаза. Он напоил ее, а потом смочил тряпку водой из фляги и принялся заботливо вытирать лицо.
— Ты молодец. Ты справилась. Даже лучше, чем я думал, — бормотал он над ней.
Она не отвечала. Слишком устала или и вовсе потеряла сознание.
— Эй, а нам ведь не придется тоже, ну как ей… — зашептала мне на ухо Торми. – Это страшно.
— Не думаю. Мне в прошлый раз плохо не было, — неуверенно повела плечами я. Плохо не было телесно, а вот душу как будто когтями исполосовали. И дальше уход Вейса, мое помешательство, восхождение на Мельдау. Нет, пожалуй, мне было хуже. Но Торми так боится любой боли, ей лучше не знать.
— Тебе ведь тоже было плохо после казни, — видимо, мои слова оказались недостаточно убедительными.
— Ты же слышала, что сказал мастер Жерард. Я просто истощила свой резерв на чтение заключенных. Способности норн тут ни при чем.
Она вздохнула и отвернулась:
— Сбежать бы с табором и не оставаться в этом дурятнике.
А я наоборот немного завидовала Джурие. Она смогла услышать Калтащ, а Безликий меня игнорирует. Скоро и у Жерарда в любимицах ходить перестану. Я снова обернулась к ним. Жерард кутал Джурию в плащ, чтобы не замерзла, и нам тоже передал по плащу, что было весьма кстати. Пустыня-не пустыня, а ночной холод и здесь зимой пронимает.
Джурия выздоравливала почти также долго, как и я после казни. Она плохо помнила, что произошло накануне: ни своих слов, ни ощущений толком описать не смогла. Жерард неусыпно ухаживал за ней, а наши занятия отложили, освободив нам немного времени.
Несмотря на недовольство Жерарда, я продолжала навещать семью Машкари в нижнем городе. Малыш Бурро выздоровел и вернулся домой.
Даже сам не знаю, что меня в Хлое так проняло, схожесть ли с погибшей Айкой и желание замять свою вину или просто видела в ней ту живость и искренность, которой мне так не хватало среди своих. Нижний город очаровал меня чем-то. В нем кипела жизнь, о которой я раньше знала лишь понаслышке, люди здесь не следовали этикету и не опускали глаз долу, а говорили все как на духу. Никакого двуличия и волков в овечьих шкурах. Обитали здесь не только разбойники и попрошайки, но и просто бедняки, беженцы, разорившиеся торговцы. Они тихо налаживали свой быт, желая лишь одного – выжить и не скатиться на самое дно, в которое превращались грязные кривые улочки с наступлением темноты. Головорезы лезли из каждой подворотни, спали прямо на мостовой пьяные и курильщики опия, устраивали кровавые разборки шайки разбойников. Я старалась уходить к этому времени даже несмотря на то, что Лелю приставил ко мне парочку верзил для защиты, которые тенью следовали за мной по пятам. На глаза не попадались, но я всегда явственно ощущала их ауры у себя за спиной.
Я раззнакомилась с местными жителями. Кто-то принимал меня хорошо, кто-то побаивался, были и те, от кого я чувствовала неприязнь, но из-за покровительства Лелю выказывать враждебность открыто они побаивались. Часть вещей и еды, что мы собирали для сирот из храма Вулкана, я стала приносить сюда. Никто особо не смотрел, куда идут пожертвования, и я решила, что дети бедняков и беспризорники ничем не хуже. Они налетали на меня шумной стайкой, наперебой что-то рассказывали, жаловались, просили. Я старалась помочь всем, кому могла и возвращалась домой вымотанной до предела. Но хотя бы там чувствовала какое-то удовлетворение от жизни и от себя самой.
Хлое я пыталась привить хороший вкус, манеры, любовь к чистоте и порядку, но выходило как-то плохо. Стоило надавить, чуть сильнее натянуть поводья, как она закусывала удила и несла, как бешенный конь, не глядя даже себе под ноги. Того и гляди, рухнет. В конце концов я оставила попытки чему-то ее научить против ее воли. Когда она просила, с удовольствием рассказывала и показывала ей все, что знаю сама. А когда наотрез отказывалась меня слушать, то я молча пыталась ее понять.
Хлоя быстро взрослела и хорошела буквально на глазах. Угловатые детские черты смягчались, формы приобретали пленительную округлость, глаза и улыбка становились еще более чарующе-невинными, движения – по-кошачьи плавными. Я нет-нет, да замечала, какие заинтересованные взгляды бросали на нее юноши. Да и вела она себя дерзко, а порой и вовсе вызывающе. Я пыталась ее предупредить, какие опасности это может таить, но она будто не слышала. Я даже рассказала ей про случай с Петрасом, но она только посмеялась. Сказала, что она не настолько наивна, чтобы попасться на такие глупые уловки. Я могла только печально вздохнуть на это. Каким бы ты ни был умным и проницательным, всегда есть шанс, что близкий, тот, кому ты веришь больше всего, обманет и ударит в спину. Не подставляться, значит, закрыться ото всех, забиться в самую глухую щель и не казать из нее носа. А чтобы жить среди людей, так или иначе нужно открываться и доверять. Хотя бы тем, кому хочется довериться.
В этот ненастный день я не пошла к дому Машкари, а прогуливалась вдоль разбитой набережной в одиночестве. Вид увядающего запустения, каменного крошева, пошарканных старинных дышащих на ладан домов и убогих покосившихся лачуг, а также неприхотливых уток, вроде бы свободных лететь отсюда, куда глаза глядят, но все же преданно дрейфующих по грязным водам реки навевал таинственные, почти мистические мысли о бренности и смысле жизни. Тучи стояли такие серые и удушливые, как камень вокруг, накрапывал мелкий дождь, ветер стремился пробиться под плащ и продрать пронизывающим холодом. Подходящая погода для такого места.
— Лайсве! – окликнул меня знакомый голос.
Ну да, сама не приду, так меня все равно найдут. Сегодня Хлоя, кажется, превзошла саму себя по пестроте одеяния: вся ее накидка состояла из лент и лоскутов всех мыслимых и немыслимых оттенков. Волосы украшали сразу несколько огромных блестящих и в то же время щербатых заколок. Мочки ушей оттягивали тяжелые сережки-гроздья, почерневшие от времени и тоже с выпавшими стекляшками. Однажды мне уже приходилось лечить ее гниющие уши, но она упорно не желала слушать, что носить надо только чистое и свое.
И куда так принарядилась?
— Я тебя искала, хотела кое-что показать, — она бесцеремонно схватила меня за руку и, не дождавшись ответа, потянула за собой.
Мы почти бежали. Воодушевление Хлои окатывало волной. Что случилось? Куда мы так торопимся?
— Скорее, тебе будет интересно – обещаю! – подгоняла она.
Ну надо же, и вправду что ли обо мне думала, а не о собственных играх?
Мы неслись по лужам, разбрызгивая воду круг себя, пачкая полы одежды. Башмаки промокали, вода просачивалась сквозь подошву, пальцы стыли от сырости. Мы шли косыми переулками, узкими темными улицами. Далеко, казалось, на другой край города. Я потихоньку узнавала местность даже сквозь серую пелену дождливого зимнего дня. Там, за домами пряталась круглая площадь с разбитым фонтаном, где мы с девчонками пару лет назад одаривали милостями обитателей трущоб. Через проход было видно, что тут снова собралась толпа, конечно, гораздо жиже, чем та, которая пробивалась к нам. Зато можно было легко протиснуться вперед и посмотреть. Мы так и поступили.
На возвышении у фонтана стоял молодой мужчина: худощавый, даже хрупкий, с мягкими мелкими чертами. Курчавые каштановые волосы заставляли его выглядеть совсем мальчишкой. Только по выдубленной на ветру и уже морщинящейся в уголках рта, глаз и на лбу коже и не по-детски умудренному и серьезному взгляду теплых глаз цвета гречишного меда. Грубый серый балахон, подпоясанный веревкой, висел на нем мешком. На шее болтался амулет, сплетенный из ивовых веток: круг с четырехконечной звездой внутри. Память с готовностью выдала казалось бы давно истлевший образ: перекошенное яростью лицо единоверца Лирия, блеснувшее в закатных лучах лезвие и кровь Айки на моих руках.
Сердце больно ударилось об ребра, паника давила на грудь каменной глыбой, стало трудно дышать. Я схватила Хлою за руку и попятилась. Не успела сделать и шага, как наткнулась спиной на кого-то из толпы. Прямо в ухо мне неразборчиво выругались и толкнули обратно. Шум привлек к нам внимание единоверца. Теплый, дружелюбный взгляд словно стремился подбодрить. Не чувствовалось в нем злобы или враждебности, даже страха не было. Это остудило, даже немного разожгло любопытство. Я замерла, с настороженностью ожидая, что будет дальше.
— Начнем, пожалуй, — единоверец хлопнул в ладоши, привлекая всеобщее внимание. – Кто хотел, уже пришел. Кто опоздал – подтянется позже и переспросит у остальных, да?
Толпа ответила что-то невнятое, но единоверец не смутился и продолжил.
— Как некоторые уже знают, мое имея Ферранте Диаз. Я пришел сюда из далекого знойного края, что мы зовем Священной империей, дабы принести в вашу обитель немного надежды и света, — он говорил громким, четким, хорошо поставленным голосом, умело его модулировал, выделяя нужные слова. После общения с Жерардом я научилась подмечать такие вещи. Единоверец явно был подкован в ораторском искусстве. Вот и толпа замолчала, пристально вслушиваясь, какую же истину он собирался открыть. – Ни для кого из вас не секрет, что нам, всему мидгардскому народу, было явлено чудо. Озарением осветила наш унылый быт истина: бог есть и он любит и заботится о нас, как отец заботится о своих чадах, пускай даже заплутавших и отбившихся от дома. Он протягивает к вам руки и говорит: впусти меня в ваши сердца и я покажу вам новый дивный мир, где каждый больной и обездоленный будет утешен. Где каждый удостоится счастья, доброты и милосердия, потому что каждый этого достоин. Каждый достоин шанса на исправление, на понимание и прощение. Все, что для этого нужно – открыть уши и глаза, услышать и узреть истинный свет, отринуть все ложное и суетное, без страха и сомнений устремиться за ним. Любовь – и есть тот свет. Любите себя, любите близких, а чужих любите еще больше. Если сосед попросит у вас денег, отдайте ему деньги, снимите последнюю рубаху и отдайте ему. Ибо блажен тот, кто отдает бескорыстно.
Он распалялся. Прикрыл глаза от нахлынувшего вдохновения и заговорил еще горячее:
— Не просите ничего – отдавайте, живите малым. Он накормит вас пролившимися с неба вместе с водой хлебами, он оденет вас в одежды из листьев, он обогреет и приютит вас в ненастье, — словно бы в ответ на его слова дождь усилился, за домами завывал ветер, но на закрытую площадь не пробивался. Люди зябко кутались в плащи и накидки, но уходить пока не собирались. Единоверец хорошо держал их внимание.
— Я пришел к вам босой, — он показал свои стертые, покрытые жесткими мозолями ступни. Народ ахнул. – В одном этом балахоне, — все взгляды нацелились на его латаную-перелатаную одежду. – Чтобы показать вам свет и повести за собой в благостный край.
— Ну так да, — выкрикнул из толпы кто-то нетерпеливый. – Где оно все? Счастье и хлеба с неба? Нельзя ли покороче!
Единоверец одарил его широкой открытой улыбкой:
— Это будет не сейчас. Для этого мы все должны постараться и поверить, очиститься от скверны, отринуть все ложное и открыть свои сердца для любви. Возвести белые чертоги его небесного царства и вырастить сады благоуханных фруктовых деревьев. Подумайте над моими словами и приходите сюда через неделю. Я расскажу вам, что надо делать.
Голос упал до вкрадчивого шепота и затух в полной тишине. Но она продлилась недолго.
— А милостыня где? – послышался женский голос с противоположной стороны толпы. – В прошлый раз милостыню давали!
— Да, где хоть что-нибудь? Цацки, шмотки, жратва? – выкрикнул мужчина за моей спиной.
— Мои карманы пусты, а за душой нет ни ломаного гроша, но я могу дать вам гораздо больше, — спокойно и уверенно отвечал единоверец, протягивая к людям руки.
Подгоняемая любопытством толпа подалась вперед. Единоверец распростер руки к небу.
— Я вверяю вам всего себя. Я проведу вас по тернистому пути в благостный край. Я озарю вашу тьму светом моего пламенеющего от любви сердца!
— Вот тебе твое сердце! – кто-то из толпы швырнул в единоверца тухлым яйцом. Она разбилось об его лоб и потекло по лицу, но единоверец продолжал стоять, раскинув руки и добродушно улыбаясь.
— Вот же юродивый нашелся. Честных людей отвлекает! – послышался ото всюду возмущенный шепот.
Толпа зашевелилась огромным чудищем, развернулась к выходу и в общем порыве побрела прочь, распадаясь на мелкие группки, а потом и вовсе по одному. А единоверец все стоял в той же позе с текущим по лицу вонючим белком и осколками скорлупы. И мы тоже стояли. Когда все ушли, он, наконец, отмер, опустил руки и тяжело вздохнул. Я все же решила приблизиться и протянула ему платок.
— Вы очень интересно рассказывали. Простите, что они так… – было как-то неловко и страшно затевать с ним разговор.
Но он улыбнулся и с радостью принял помощь.
— Пустяки. Моих предшественников четвертовали, колесовали и натягивали кишки на ворот, — воображение живописало картины ужасающих мучений. Я сглотнула режущий горло ком, а Ферранте продолжи. — Если что-то дается легко, потом не ценится. А вам понравилось, да? – он принялся вытирать лицо платком, поглядывая на меня одним глазом.
— Да, я бы хотела узнать больше о вашем боге и вашей вере.
— Приходите через неделю. Я верю, что для того, чтобы истина осела и пустила корни, нужно время. Должна пробудиться и заработать душа, должна привыкнуть трудиться, — он говорил непривычно мягко и вежливо, мне даже сделалось совестно. Он ведь не догадывается, что я из Стражей, а я пытаюсь выпытать у него про его цели и про то, как он миновал караульных, ведь в город никого не пускали!
Хлоя подошла и вклинилась между нами.
— О, милая Хлоя, рад, что и вы пришли послушать, — он добродушно кивнул ей.
Хлоя похлопала длинными черными ресницами и загадочно улыбнулась одними уголками рта.
— Это очень здорово, что девушки интересуются такими серьезными вопросами, а не полагаются полностью на мужчин. Женщина – она как совесть, заставляет их становиться лучше.
Я никак не могла понять, всерьез он или говорит то, что я хочу услышать, как одна из ораторских техник, которым обучал Жерард. Ведь видно, речь у этого единоверца правильная, хорошо поставленная, он учился.