Электроды на висках едва заметно завибрировали, слегка нагрелись. Фархад точно знал, что веки его плотно закрыты, да еще и прижаты дисками датчиков, но вдруг начал ясно видеть через них, через глухое черное забрало шлема. Невысокий потолок — полированный камень, черно-белый узор, переплетение снежинок по верхнему краю стены. Бесстрастное лицо седого старика с длинной белой бородой, пронзительный взгляд глаза в глаза…
Дальнейшее было чередой путаных и бессвязных видений, сменявшихся слишком быстро для того, чтобы Фархад полностью запомнил хотя бы один сюжет. Ему казалось, что с ним сразу происходит несколько никак не связанных между собой событий. Одни были забавными и казались сюжетами коллективных компьютерных игр, где цитаты из книги законов служили пропусками на следующий уровень. Другие заставляли кричать от ужаса и боли, биться в судороге страха — и параллельно бежать, бежать, бежать по коридорам за какой-нибудь пустячной безделушкой.
Сколько длился этот морок, Фархад не знал. Может быть, полчаса, может быть, полгода. Кажется, кто-то давал ему напиться, а может быть, вода, стекающая по губам в пересохшую глотку, была лишь частью очередного сюжета, как и умелые, но слишком равнодушные пальцы, разминавшие ему плечи и кисти рук. Он очнулся внезапно, вынырнув из недолгого сна, как со дна бассейна. Сознание еще беспокойно трепыхалось, не в силах избавиться от отголосков чужеродного влияния, но Фархаду подали кружку с крепким травяным чаем, потом полотенце — отереть пот с лица. Реальность оказалась солнечно-светлой, невзирая на полумрак зала испытаний.
Напротив на трехногом табурете сидел белобородый удивительно прямой старик. Одеяние из тонкого шелка складками ниспадало с костлявых плеч. Глаза у жреца оказались молодыми, слишком яркими для его лет. Прозрачная теплая голубизна не поблекла и не выцвела.
— Конечно, ты понимаешь суть этого испытания, — голос тоже оказался на диво звучным, без старческой хрипотцы. — Мы проверяем, способен ли ты принимать верные решения интуитивно, без рассуждений, способен ли ты действовать при неполной активности мозга… В этом больше науки, чем веры, хочешь сказать ты?
Фархад неловко кивнул, досадуя, что его удивление слишком явно проступило на лице. По правде сказать, он был весьма неприятно удивлен и процедурой испытания, и наукообразными рассуждениями жреца.
— Это еще не само испытание, но проверка, — покачал старик головой. — Впрочем, и ритуал испытания тебя удивит. Пойдем!
Жрец легко поднялся со своего табурета. Фархад сейчас не мог блеснуть той же плавной величавостью движений: голова все еще шла кругом. Идти оказалось недалеко, всего лишь к дальней стене зала, где за занавесью из плотной ткани пряталась крохотная комнатка. В ней стояли только два кресла — настоящее дерево, отполированное задами и спинами многих поколений, с удивлением понял Фархад, прикоснувшись к изголовью.
— Скажи, в Университете и поныне изучают обычаи наших врагов? — усаживаясь в кресло, спросил жрец.
— Да, конечно.
— Что больше всего в них удивило тебя?
Фархад помедлил, подбирая нужное слово. Хотелось ответить коротко и точно, как учили его до сих пор. Собеседник не торопил, глядя прямо перед собой. Взгляд упирался в грудь юноши, но не тревожил, не заставлял волноваться или суетиться. Должно быть, в выпитом чае содержался хороший транквилизатор: он успокаивал, но не лишал сознание ясности. Одна из многочисленных храмовых тайн. В курс фармакологии сведения о подобном препарате не входили.
— Бессмыслица, — подумав, сказал он. — Весь этот хаос без установлений и обычаев…
— У них есть свои обычаи, — не принял ответ жрец. — Они кажутся менее строгими, чем наши, но они существуют.
— Отсутствие почтения к старшим? — спросил Фархад, вспоминая недавно просмотренный фильм о вольнинских домах престарелых.
— Иногда правильный ответ кроется не в размышлении, а в его отсутствии.
— Женщины, — ляпнул наобум Фархад и слегка покраснел.
— На третий раз ты оказался удивительно близок к тому, о чем я хотел бы тебе поведать. Должно быть, изучая историю колонизации, ты не раз задавался вопросом, в чем причина разделения наших миров. В школьном курсе об этом говорится лишь вскользь. О, это поистине интригующая история…
Фархад машинально подтянул колени к подбородку, потом покраснел и попытался сесть приличным образом, но жрец коротким взмахом кисти велел ему сидеть, как угодно.
— Некогда двенадцать стран… ты знаком с этим понятием — страна?
— Да. Примерно как наши полисы. Территории, разделенные границами.
— Не только. Территории, на которых говорят на разных языках, пользуются разными деньгами, на них живут разные народности… Так вот, двенадцать таких территорий Терры, нашей прародины, снарядили два корабля для заселения пригодной к этому планеты. Одной планеты. Вторая должна была стать колонией, полезные ископаемые добывали бы роботы. Да, Фархад, изначально никто не планировал заселять Синрин. Корабли летели долгих шесть лет, и по дороге вспыхнул бунт. К нему было много причин, культурных и религиозных. Наши прародители стали жертвой несправедливости при распределении благ и не согласились ее терпеть. Далее восставшие, их была лишь шестая часть от общего числа, потребовали отдельный корабль и долю в имуществе. Изначально планировалось, что они заселят второй из континентов Вольны, но капитан первого корабля предал их повторно. Им не дали совершить посадку. Десять тысяч человек, с долей оборудования, худшей и меньшей, оказались принуждены высадиться на Синрин. Они надеялись на эвакуацию, но буквально через две декады произошла катастрофа — связь между колонистами и Террой прервалась, и, как оказалось, навсегда…
Фархад с интересом слушал жреца, еще не слишком понимая, какое отношение эта история, не слишком-то отличающаяся от школьной, имеет к его ответу.
— Чтобы выжить на планете, которая казалась непригодной к этому, нам нужно было все мужество и помощь высших сил. По счастью, на корабле нашлись двое, посвященных в истинную веру.
Юноша насторожился. На этом моменте история пошла вразрез с изученным прежде. По канонической общеупотребительной версии все колонисты изначально поклонялись Ману, но часть, увлекшаяся ересью маздакизма, восстала против правоверных.
— Мы создали наш мир, не слишком похожий на мир предков. По сути дела, мы отвергли обычаи Терры, все и сразу. Одна из тайн, которые не сообщают посвященным первого и второго круга, состоит в том, что традиции наших прародителей были близки к тем, что существуют на Вольне. Равноправие полов в том числе. Нам пришлось отказаться практически от всего…
— Я правильно понял, что предки на Терре жили так, как эти еретики? — стараясь говорить спокойно, поинтересовался Фархад. Последнее известие произвело эффект ведра ледяной воды.
— Совершенно верно. Но мудрые среди первых поселенцев сразу поняли, что эти обычаи для нас будут подобны смерти. Взгляни на мужчин Вольны, на этих презренных, лишь обликом подобных мужчинам, расслабленных и безвольных выродков. Зато женщины их мужеподобны и распущенны, по сути, не нуждаются в мужчинах. Как быстро они вымерли бы среди наших бесплодных снегов?
Фархад погрыз кончик косы, представил себе вольнинцев, оказавшихся в том же положении, что и предки, презрительно фыркнул.
— Маскулинизация женщин, феминизация мужчин — путь к вырождению общества. Мы делаем наших женщин покорными и связанными сетью обычаев, чтобы ни одному из мужчин не пришло в голову, что он может снять с себя бремя ответственности. Представляешь ли ты себе, как твоя мать состоит на службе, а твой отец прохлаждается в безделье? Как ты сам бездельничаешь, в то время как твоя супруга, забыв о деторождении и управлении домом, занимает начальственный пост?
— Глупость какая… ох, простите, господин жрец!
— Не стоит просить прощения за верные слова, — усмехнулся тот. — Каждая пятая семья на Вольне живет примерно так. Оттого уже второй век они стоят на пороге вырождения. Женщины не хотят рожать, ибо помощь государства ничтожна, а мужчина имеет возможность покинуть их в любой момент. Мужчины не приспособлены ни к труду, ни к умственным упражнениям, зато женщины преуспевают во всем. Если ты думаешь, что женщины не пригодны к этому по своей природе, то ошибаешься, Фархад. Мы заставляем всех думать так, но одна из главных наших тайн состоит в том, что они могли бы стать равными нам, мужчинам. Увы, тогда бы мы стали жалкими и беспомощными… В теплом климате Вольны эта роскошь убивает медленно. Нас бы она убила быстро. Подумай об этом, завтра я пришлю за тобой.
В келье Фархада ждал все тот же скудный ужин, но сейчас его не волновал вкус пищи и воды. Общественная система, основанная на учении Мана, вдруг засияла в новом свете, обрела безупречную стройность. Он хотел нести ее людям, служить ей всеми силами души…
11
Через три месяца самостоятельной жизни в столице Аларья научилась «свистеть» по полной программе. Она быстро разобралась, что этим загадочным словом обозначается умение жить, ни перед кем не отчитываясь, нигде официально не работая — словно поперек движения всего мира. Аларье это удавалось лучше прочих, и скоро компания стала называться не «спевкой Левы», а «спевкой Аларьи и Левы», причем Леву все чаще забывали упомянуть. Она пока что была несовершеннолетней, и потому милиционеры, проверив документы, отпускали ее: по законам Вольны на задержание несовершеннолетних требовалось пригласить социального работника, и они предпочитали не связываться. Шансы нарваться на патруль с «соцрабом» были минимальны, да и человека без формы в сопровождении двух милиционеров можно было заметить издалека.
К тому же из всей компании только Аларья умела делать что-то толковое. Пусть она и рисовала, по словам Михала, в стиле «деревенской школы», но именно это устраивало директоров яслей и детских садов, столовых и продуктовых магазинов. Ей можно было заплатить втрое меньше, чем любому государственному художнику, оформить заказ на кого-то из родственников и положить разницу в карман. Работать за гроши было обидно, но все лучше, чем вкалывать с девяти до шести на какой-нибудь дурацкой должности типа помощника продавца.
Деньги требовались постоянно. Михал каждый день требовал по десятку злотых на компоненты «дымки», но после нее по утрам невозможно было проснуться, и Аларья быстро привыкла перед работой выпивать по паре стаканов травяного чая, заварку для которого где-то покупал белобрысый. После него мир казался медленным, простым и понятным, работа спорилась сама собой — кисти так и летали по бумаге или пластику, идеи рождались быстро. Получалось не отвлекаться, рисовать, не отходя от витрины или стены по пять-шесть часов подряд. Потом болела голова и немели мышцы, но можно было надышаться «дымки» или пожевать горько-соленую коричневую жвачку, которая отлично расслабляла. А ведь еще нужно было есть, пить…
Аларья знала, что все это — и чай, и жвачка, и «дымка» — запрещено, но ей было все равно, точнее, даже нравилось это понимать. Официальное, разрешенное накрепко связывалось с милиционерами, гонявшими спевку из парков, арестовывавшими старших; с родителями, их грошовой зарплатой, нудным трудом, тупым восхищением сестрицей, безмозглой военщиной; с директорами детских садов и школ, через раз платившими половину от обещанного.
За месяц до ее совершеннолетия всю спевку арестовали: уже не за нарушение режима проживания, а за сбыт наркотиков. Аларью отпустили на месте, но на возвращение приятелей рассчитывать смысла не было. С нее самой взяли обязательство не покидать город и явиться к указанной дате для дачи показаний. Девушка, конечно же, наплевала на все подписанные документы, тем более что адрес она указала фальшивый — одну из давно покинутых «полян» в нежилом квартале. Тем не менее, через пару дней оказалось, что самые главные проблемы состоят вовсе не в конфликте с властями.
Без чая еще как-то можно было выжить: пока что подрабатывать было негде. Раньше заказы для нее находили Лева или бритая налысо Кшися, дочь каких-то чинов из министерства культуры. Отсутствие «дымки» и жвачки оказалось куда более серьезной проблемой. На третий день Аларья проснулась в холодном поту, ее тошнило, но она едва смогла доковылять до унитаза: суставы распухли и болели. Что такое ломка, она пока что знала лишь понаслышке и сначала подумала, что просто отравилась. Рука, полезшая в карман за жвачкой, натолкнулась на пустоту.
Аларья в панике обшарила карманы куртки, рюкзак, поискала под подушкой, потом по всей квартире заброшенного дома, где ночевала. Все кончилось, а это означало, что нажеваться и отоспаться, пока кишки не перестанет крутить, не выйдет. Смешивать компоненты для «дымки» она тоже не умела. Михал показывал, но у девушки вышло плохо, и тот сказал, что не судьба, таланта нет — значит, и соваться не стоит, только продукт переводить.
В аптеке она попросила обезболивающее. Провизор посмотрел на бледную и трясущуюся Аларью косо, долго расспрашивал о симптомах, предлагал обратиться в больницу. Девушка врала что-то связное и сама удивлялась тому, как хорошо и достоверно у нее получается. К счастью, проверять документы провизор не стал, а то имел бы право задержать ее и вызвать «Экстренную помощь».
Лекарства помогли лишь отчасти. Теперь суставы сгибались и разгибались без скрипучего ощущения попавшего под кожу песка, но ни боли, ни отека таблетки не сняли. К вечеру Аларья поняла, что придется идти на поклон к другим спевкам. Думать об этом было противно. За пять месяцев она успела перессориться почти со всеми лидерами, которых знала. Хваленая столичная молодежь оказалась плохо образованной, бездарной и не по уму амбициозной. Большинство спевщиков не представляли из себя ровным счетом ничего. Ни мозгов, ни вкуса, что уж там говорить о талантах. Природа не наделила. Да, конечно, они являлись лучшим из того, что породила Надежда, но, по правде сказать, до настоящих «свистков» им было, как до Синрин на вертолете…
Приходилось забыть об этом и отправиться в гости к кому-нибудь из «бакланов занудных». Деньги у нее пока что оставались. Достаточно вложиться в общий сбор, чтобы получить свою порцию счастья. Поблизости как раз обитала спевка Кирилла, или Кирю, как он предпочитал зваться на синринский манер, — вполне симпатичного парнишки, который давно уже подбивал к Аларье клинья.
В спевке Кирю Аларья продержалась недолго. Все там промышляли игрой на музыкальных инструментах, а ее учили только электронным клавикорду и органу, оба и весили, и стоили дорого, а потому найти их было негде. Вдобавок девицы в спевке оказались как на подбор ревнивыми и завистливыми ничтожествами, они постоянно интриговали против Аларьи и быстро начали цепляться к ней, найдя повод: не приносит денег, живет за их счет. Девушка скрипела зубами — ей дважды обещали заплатить, но указали на дверь, рисунки, которые она пыталась продавать, отобрала милиция, пообещав в следующий раз арестовать ее за нарушение правил торговли, ни одна художественная галерея разговаривать с ней не захотела.
Кирю тоже оказался тем еще бакланом занудным. Надышавшись «дымки», он первым делом лез к Аларье под юбку, впрочем, тогда еще его можно было терпеть, но по утрам оказывалось, что кувыркаться — это одна мелодия, а деньги в общий сбор — совсем другая. Через неделю Аларья окончательно рассорилась со всеми, и тут «вдруг» обнаружилось, что у двух девиц пропала дневная выручка. Часть денег нашли в кармане куртки Аларьи. Девушка прекрасно понимала, что ее подставили, но как выпутаться из этой ситуации, не представляла.
— Ты, значит, думаешь — я взяла? — спросила она Кирю, которого позвала покурить на кухне очередной поляны.
Парень покачал головой, пожал плечами и отвел глаза.
— Нет, ты все-таки ответь? — равнодушно спросила Аларья. Доказывать что-то она полагала ниже своего достоинства, но ей было интересно, достанет ли у собеседника подлости в открытую назвать ее воровкой.
— До тебя у нас ничего не пропадало. Уходи, Аларья…
Вместе с подкинутыми деньгами доблестные сыщицы забрали и остатки ее собственных. Спорить с ними означало опуститься до их уровня и расписаться в том, что она — такое же подлое быдло, и девушка предпочла уйти, гордо хлопнув на прощанье дверью.
В очередной раз ночуя в заброшенном пустом доме, Аларья осознала, что список ее имущества предельно короток — одежда, что на ней надета, пяток серебряных «памяток» на шее, набор кистей и огрызки гелевых мелков, которые она привезла с собой из родного города. Ни гроша, ни порции жвачки или заварки. Она пошла по гостям, но ее нигде не хотели принимать. Видимо, паршивки из спевки Кирю поведали свою ложь всем, до кого смогли дотянуться, и сплетня пошла гулять по «свисткам» Надежды, как пожар по осеннему лесу.