И не вырваться ему из плена ее глаз и рук. Смотрел бы и смотрел на нее не отрываясь, но девушка скормила ему ягоды и встала:
— Нам пора Оррик. Предчувствую недовольство твоего друга.
До Оррика с полминуты доходило, о чем речь идет. Из головы смыло все, что не имело значения, даже то, что было незыблемо для него — это было там, на земле, а Исвильда вознесла его на небо… но она же и опустила, заставляя очнуться.
Оррик увидел лес, меч под своей рукой, а следом пришло воспоминание, почему он здесь.
— Гарт… — прошептал, с трудом избавляясь от блаженного наваждения, и с сожалением поднялся — почему малины так мало и ее нельзя есть с маленькой ладошки века?
— Гарт, мессир, — кивнула Исвильда. — Он невзлюбил меня.
— Нет…
— Он считает, что я отбираю вас у него.
— Скорее считает… — а впрочем, не стоит оскорблять слух девушки гадостями, что пришли на ум Гарта. — Идем? — предложил ей руку.
— Мы могли подождать еще пару веков, — сухо бросил Гарт другу и хотел добавить «милуйтесь» видя как нежно и, в тоже время, надежно Оррик держит Ису за руку, но не стал привлекать лишнее внимание стражников и добавлять пищи для сплетен. Позже тет-а-тет поговорит и выскажет глупцу все, что думает о его поведении, а доведется и по голове чем-нибудь увесистым постучит, чтоб в ум вошел.
Что они в лесу делали: целовались или грибы собирали, мужчина знать не хотел. Другое тревожило — Оррик явно сошел с ума если выставляет свою возмутительную привязанность к пажу не стесняясь и не думая о последствиях. И ладно бы в продолжение того бреда, что нес на следующий день после женитьбы — Гарт бы понял его. Но нет, здесь было совсем другое, настолько возмутительное, насколько удивительное. Такой трепетной нежности, заботы и внимания в чистом виде Гарту встречать не доводилось. И он бы похлопал в ладони, аплодируя находке друга, порадовался за него и даже позавидовал от души, если б на месте пажа была женщина. Ни понять, ни принять однополой любви Гарт не мог, и тем более не хотел даже представлять, что на это способен его друг. Может, братство рыцарей в крестовом походе настолько извратило его? Но тогда наклонности Оррика проявились бы не сегодня, а много раньше. В любом случае за три года Гарт бы заметил отклонения в поведении друга, но их не было, а тяга к женскому полу была стабильной и естественной. Да, пылкой влюбленности, как и долгих связей не наблюдалось, но Даган в принципе человек рассудочный, твердо стоящий на земле и предпочитающий не мечты, а дело. Тут же перед Гартом предстал совсем иной Оррик, незнакомый ему и тем пугающий.
Галиган с хитрой улыбкой посмотрел на Фогина и вскочил в седло. Видно его радовало состояние брата. Ну, еще бы, слухи шли, что молодой герцог Даган приверженец именно однополых отношений.
Стражники садились на коней, готовясь продолжить путь. Оррик помог сесть мальчику, заботливо придерживая его, и пошел к своей лошади.
Гарт остановил его, придержав поводья:
— Орри, объясни, что происходит.
Мужчина смущенно покосился на него — тяжело молчать, когда привык доверять другу самое сокровенное, но безопасность Исвильды превыше всего.
— Извини. Не могу сказать.
— Ты понимаешь, что выставляешь себя в дурном свете, портишь свою репутацию?
— Это неважно, — забрал поводья и сел в седло.
У Гарта лицо перекосило: что же это такое?! Что может быть важнее репутации, которую Оррик заработал собственной кровью и потом, риском на грани жизни и смерти?! Она была его единственным богатством, но зато дорогим!
— Ты рехнулся!
Оррик улыбнулся, услышав недоумение и страх в голосе друга, и склонился над ним, чтоб заверить:
— И рад тому.
И направил лошадь в сторону Исы:
— Догоняй, — бросил Гарту. Тот посмотрел им в спину и понял, что перечить, вразумлять Оррика бесполезно, нужно действовать иначе — разбить парочку, вклиниваясь в нее.
Он готов?
Да, он готов! Готов изображать хоть извращенца, хоть людоеда, лишь бы спасти друга и его репутацию от неминуемой гибели.
Фогин сел на коня и поспешил за парочкой, прикидывая чтобы такое съесть или выпить, чтобы его физиономия, когда он будет ухлестывать за мальчишкой, не выглядела слишком кислой, а неприязнь и отвращение не просачивались во взгляд?
Еще б поднатужиться и изобразить близко к натуральному интерес к пажу…
К мужчине!
Фу, ты!
Нет, неспроста все это — не иначе жена Оррика — ведьма, сглазила его, оморочила за то, что тот пренебрег ею. Вот ведь дьявольское семя!
Да ничего, если дело в этом — впереди, в трех днях пути, монастырь, уж там-то можно разжиться ладанками против колдовских чар, причаститься, спасаясь от порчи.
Лишь бы поздно не было.
Гарт пристроился слева от Исайя и, не приметив во взгляде Оррика недовольства, нарисовал на губах улыбку, а во взгляд напустил восхищения окружающим пейзажем:
— Красивые у нас места, неправда ли мессир Губерт? — спросил вежливо.
— Да, — заверила Исвильда, любуясь густым хвойным лесом вокруг. Сейчас, когда рядом был Оррик ее не страшила сумрачность чащи. А впрочем, и раньше она любила более гулять в лесу и общаться с зверьками, чем с людьми, и ориентировалась в мире деревьев и животных лучше, чем в мире человеческом. Если б не эта ее особенность, вечно пропадать в лесу, в свое время ставшая предметом ссор меж родителями, наверное она бы не выжила после нападения на замок Де Ли. Не каждый, оставшись один в чаще, сможет выбраться из нее живым, прокормиться, отличая какие ягоды и грибы пригодны в пищу, какие нет, обойти логово волка и медведя, не попасть в трясину, которая коварно прячется под ровным слоем мха.
— Бывали здесь раньше?
— Не доводилось.
— А где доводилось? Вы сами откуда?
— Издалека.
Исчерпывающий ответ. А сосунок-то сам себе на уме, — отметил Гарт.
— Откуда же вы родом?
— Из мест священных родников, вереска и приветливых лесов.
— Где же находятся эти уникальные места?
— Гарт, — осадил любопытство друга Оррик, глянув на него через пажа.
Понял, — заверил тот с самой благодушной физиономией и продолжил беседу:
— Вашим родителям, наверное, пришлось постараться, пристраивая сына к Филиппу Лавсли? Говорят, он берет в оруженосцы и пажи только сыновей высокородных дворян, славных родов.
— Молва любит преувеличивать.
— Как и приуменьшать? Извращать?
— Да.
— Например? Поделитесь своим опытом?
— Пожалуйста: мессир, Галиган. Молва наделила его самыми отвратными качествами, приуменьшив достоинства и преувеличив недостатки. Он добрый, милый человек…
— Милый?
— Да, благородный, порядочный и сильный, но ему приписали поступки родителя и брата, смешав понятия и лица. Так ангела одевают в черные одежды, а демону рисуют нимб и воздают хвалу. И страдают не только они, но и люди, что творят подобные низости. Хотя возможно ли укорять их? Невежество и страхи правят народом не хуже королей.
— Это очень удобно, если разобраться.
— И оскорбительно для людей пытливых.
— Многих вы встречали?
— Доводилось. Бог был милостив ко мне.
— Сколько же вам лет мессир мудрец?
— Я уже говорил, мессир Гарт, мне сравнялось четырнадцать лет.
— Да вы почти старик! — рассмеялся Фогин.
— Мудрость не годами исчисляется мессир, а опытом, что вы приняли или не приняли.
— У вас хорошие учителя и видно хорошие родители.
— Мои родители самые лучшие, — согласился мальчик.
— Завидую. Моя мать была шлюхой и могла меня научить лишь…
— Гарт! — осек его опять Оррик.
— А что? — не понял тот. — Ну, шлюха…
— Кем бы не считали люди женщину, что родила вас, она, прежде всего ваша мать, — попеняла ему Исвильда.
Он еще учить меня будет! — фыркнул мужчина.
— Вижу, вы уважаете своих родителей.
— По-вашему это постыдно?
— Ничуть. Я завидую, — улыбнулся примирительно, правда, вышло более саркастически. — Мне не за что было уважать и любить своих родителей. Отец знать меня не хотел, мать пыталась заработать на мне, впихивая в семью отца, но понятно, безрезультатно. С ней было столько мужчин, что, пожалуй, самой трудно было понять, от кого я появился на свет. Я ублюдок, Иса, как Орри. А ты законнорожденный?
— Гарт, еще слово, — предостерег мужчину Даган, видя, что Исвильда расстроена замечанием Фогина.
— Я считаю, что не имеет значения, на какой стороне постели родился ребенок.
— И готовы якшаться с бастардами?
— Разве вы устроены иначе, чем рожденные в законном браке? У вас копыта вместо ног и на голове растут рожки? Может быть, в бою ваша рука слабее, а кодекс чести не таков как у других?
— Ваши речи дурно пахнут. Вы еретик?
— Полно вам, я истинно верующий христианин.
— И сын славных родителей? Только что-то я не слышал о Губертах.
Исвильда пожала плечами.
— Невеста у вас есть?
— Нет.
— Подружка?
— Была…
Но можно ли назвать подругой женщину много старше себя, которая спасла ее от смерти?…
Три года назад
Она с трудом выбралась из оврага, после того как ее скинула лошадь, и помчалась, не чуя ног под собой, не зная куда бежит. Ужас и боль гнали ее, как зверька почуявшего пожар за спиной. Так оно и было — замок пылал вместе с привычной жизнью, любимыми вещами, близкими и родными людьми. Она не могла почувствовать запах гари, услышать испуганное ржание лошадей в конюшне — слишком отдалилась от дома, и все же ей мерещился запах пожарища, слышались крики отчаянья, горькие рыдания и жалобное ржание ее любимицы Эстеллы.
Ее искали — мелькнувшая меж деревьев рубашка привлекла внимание одного из всадников и тот, призывая других, во весь опор погнался за девушкой.
Тот галоп наперегонки с лошадью, больше схожий с бешенным бегом от смерти, горя и видений того ужаса, что накрыл в предрассветном тумане ее родной дом, Исвильда никогда не забудет. В босые ноги впивались камни и сучки, слезы заливали лицо, и только лес впереди, однотипный пейзаж, где одна сосна похожа на другую. А позади топот летящих коней, крик, хохот и улюлюканье.
Гонка за жизнь длилась, казалось вечность и, убила бы ее, продлись дольше. Воздуха уже не хватало, легкие разрывало от боли, ноги в крови и не слушались, а сердце давно перешло на беспорядочный ритм.
Ей повезло — она запнулась и упала в кусты, с треском ломая телом ветки, покатилась вниз по склону и оказалась на краю болота. Не соображая, что делает, поползла к нему, поднимаясь и падая, рвалась вглубь.
Когда погоня остановилась на краю трясины, Исвильда была еле заметна на кочках мха меж деревьев.
— Оставь ее, сама подохнет, — услышала грубое. — Из этого болота лишь один путь — в преисподнюю.
Кто-то засмеялся и заулюлюкал ей, и Исвильда сорвалась в трясину, сразу ушла по пояс в грязь.
— Все. Передавай привет дьяволу!!
Девушка разрыдалась, понимая что это конец и весь бешенный бег всего лишь глупое метание, пустая мечта вырваться.
Грязь давила на бедра, засасывала. Исвильда барахталась, пытаясь выбраться, и не понимала зачем. Наверное, чувство самосохранения и жажда жизни не умерли еще и пытались спасти хозяйку, заставляя цепляться за жизнь, как за воздух.
Как она вылезла девушка так и не поняла.
Откатилась на твердое место и уставилась в солнце, что проглядывало сквозь облака.
Она ничего не чувствовала и не понимала — отупение и пустота накрыли ее как болотная жижа, с головой, и только боль во всем теле давала знать, что оно еще живо.
Сутки, вторые она шла по болоту, не зная как выбраться, куда двигается. Замерзала по ночам, скрючиваясь, как тритон перед спячкой от боли и голода, и вновь шла.
Потом ползла, уже не помня даже своего имени и, кажется, умерла.
Свет погас, желания погибли, мыслей не осталось.
Ее спасла нищенка живущая с краю болот, которые, оказалось, тянулись на сотню миль. Женщина была стара, худа и грязна и первое, что подумала Исвильда открыв глаза — она попала в ад.
Но демон оказался ангелом и стойко выхаживал девушку, пичкая отварами, растирая онемевшее тело, врачуя многочисленные раны и гнойные нарывы. Всю зиму Исвильда плавала меж сном больше схожим с бредовым кошмаром, в котором на их замок нападают звери и рвут Максимильяна, мать, отца, слуг, гонят ее по болоту, рвут одежды и плоть; и реальностью, в которой покрытая пожухлой листвой земля, кривые стволы деревьев, покосившаяся холодная сарайка и женщина, укутанная в рваную шаль, подающая девушке в глиняной, черной от времени и использования миске, варево с противным запахом.
Они почти не разговаривали с ней. Исвильда не понимала, что женщина ни видение, ни продолжение кошмара, не верила, что та существует на яву. Она часами сидела на старом пне у сарайки, обнимая плечи, и смотрела на листву, укрывшую холмик, за которыми болота, в которых умерла Исвильда Де Ли, избалованная девчонка, что отжив пятнадцать лет ничего не приобрела, зато все потеряла.
Порой женщина гладила ее по голове, обнимала, укачивая как ребенка, и что-то говорила, но девушка не слышала, не понимала что. Мир в голове перевернулся и разбился на осколки которые никак не складывались воедино и, словно куски той ночной рубахи, изодранной в клочья во время погони, залатанной доброй женщиной, пришли в негодность, поблекли и одряхлели, путая Исвильду в воспоминаниях: было ли? Не было?
К весне она была уверена что живет на болоте вечность и никогда не была знатной дворянкой, наследницей рода Де Ли. Но женщина положила перед ней узелок, что нашла в лесу далеко от замка. И туда она тоже сходила, пропав на пару дней, в которых Исвильда не особо заметила ее отсутствие.
— Не надо тебе туда, — сказала тихо, глядя, как иссохшая рука девушки медленно перебирает драгоценности из узелка. — Пустошь. Опаленные стены и вороны. Ничего и никого не осталось, только кладбище у самых стен. Кресты, кресты… Теперь эти земли принадлежат королю. Кто знает, не он ли виновник злодеяния? Забудь кто ты, иначе убьют.
— Я Де Ли, — прошептали отвыкшие что-то говорить губы.
— Ты никто, — вздохнула женщина. — Ты погибла и похоронена вместе с родными у ворот замка. Кто-то уже положил эти цветы на твою могилку.
Протянула засохшую ромашку.
И до Исвильды вдруг дошло, что она права — она никто, ее нет, как нет той чудесной женщины, что была ее матерью и носила это жемчужное ожерелье, целовала на ночь дочь и сына, гладила их теплой ласковой ладонью. Как нет отца, строгого, но умного и благородного человека, который по праву считался одним из лучших воинов и защитников чести в округе и был награжден клинком с именным вензелем, выгравированным лично ему за заслуги перед королевством. Нет маленького проказника Максимильяна, любившего гонять голубей и трясти яблони в саду вместе с деревенскими мальчишками.
Он погиб, как погибли все Де Ли, не струсив, не предав, и лишь она бежала как последний трус, бросив родные стены, слуг и родных на смерть.
Исвильда разрыдалась. Слезы лились и лились, плачь, перешел в истерику и длился сутки…
— Малыш? — тихо позвал обеспокоенный Оррик видя, что девушка побледнела и смотрит перед собой остекленевшими глазами.
Исвильда очнулась, с минуту смотрела на него и спросила:
— Вы любите ромашки, мессир?
Мужчина нахмурился: странный вопрос.
— Любит, — заверил Гарт с мрачным видом. — На могилку одной девушки он водрузил целую охапку этого сена, а потом, пил как лесник и косил мечом деревья. До сих пор для меня загадка — что он хотел?… Но мы о другом говорили — о вашей подружке, мессир Исай.
— Ее убили. Она жила на болоте и никого не трогала, но по весне в деревне начался падеж скота и люди решили, что это ее рук дело. Пришла толпа с вилами и избила ее, а потом вздернула на суку… Ее вина была лишь в том, что она сторонилась людей, немало испытав от них…
— А падеж прекратился?
— Не знаю, — мне пришлось уйти…
Перед Исвильдой словно стеной тумана встали гневные озлобленные лица крестьян, что тащили женщину спасшую ее, к дереву на котором болталась веревка, а Исвильду били, пинали и гнали прочь, считая помощницей ведьмы.