Следом в ноги ему полетели ботинки, брюки, майка.
Стася нырнула в запруду и с трудом сдержалась, чтобы не остаться на ее дне. Вода вытолкнула ее на поверхность, охлаждая горячую голову, и подумалось Русановой: рано она панихиду устраивает. Ведь неизвестно ничего. Как можно верить сновидениям? Почему им она поверила, а сердцу нет? А сердце молчит, не щемит, не ноет. Значит, жив еще Чиж, есть еще шанс.
Только не кисни, Стаська!
Было уже такое, закрывали «зеленку», когда профессор стансер украл. И ничего, восстановили коридор, ликвидировали помехи. А здесь… Ну, естественно, что-то не так! Кинуло их в неизвестность, а Вита и Дон вовсе обратно вернуло. Перебои, сбой какой-то. Восстановят. Бывает.
— А ты ничего, — послышалось почти над ухом. Кир стоял над ней и бесцеремонно разглядывал фигуру. А взгляд не робота — мужчины.
Стася села на камни, руками грудь прикрыла:
— Отвернись, озабоченный.
— Стесняешься?
— Опасаюсь. Взгляд у тебя неоднозначный.
Мужчина усмехнулся:
— Почему нет? Ты красивая женщина, а я чертовски привлекательный…
— Робот! С гормонами переборщили?
— Почему? В норме для мужского типа.
— Видно, — заверила. — Отвернись и одежду кинь.
Вот ведь только ей забот с роботом не хватало. Хуже нет, когда разлад в группе. А как ему не быть, если Кир даст сбой программы и пойдет на приставания или, того хуже, на насилие. Кто его знает, что у него в голове? Человека убедить можно, переубедить, охладить старым бабушкиным способом, в конце концов, а роботу какие доводы приведешь?
Кир подобрал ее одежду, кинул, помедлив, и нехотя отвернулся:
— Ты мне нравишься. Тогда еще понравилась.
— Польщена, "но я другому отдана и буду век ему верна".
— Пушкин.
— В точку, — натянула на мокрое тело брюки, майку. Прошлепала по камням босыми ногами, села на пригорок, ботинки натягивать принялась.
— У тебя программа по охране человека сбой дала?
— Почему? В приоритетной базе.
— Что-то не похоже.
— Наоборот, — повернулся, руки в бока упер. — Я просканировал варианты выхода из кризисной ситуации. Результат один — устраиваться как-то в этом мире и ждать когда за нами вышлют патруль. Шансы, что наши проявятся в ближайшее время, равны нулю. Временные рамки возможных изменений варьируются в отрезке трехсот дней. Значит, почти год нам нужно как-то прожить и устроиться так, чтобы нас без труда нашли наши, чужаки не устроили неприятности.
Еще не легче! — бухнула на камень ботинок Стася.
— Предлагаешь стать твоей женой?
— Так у меня будет больше шансов сберечь тебя от ненужных проблем и закрыть от посягательств.
— Есть другой вариант — сестра.
— Не подходит. Ты привлекательна. Сестра, значит свободная женщина, и брат тут не помеха. Жена другое. Мужской тип мышления определяет женщину как свою собственность. Пять из десяти не захотят владеть чужой во избежание проблем и из санитарных норм. Поведение трех из оставшихся пяти будет зависеть от меня. А двое входят в ряды невменяемых, поведение которых просчитать трудно.
— Хорошее резюме, — накинула куртку. — Но у меня предложение лучше — будем считать, что я твой брат. Напророченные тобой проблемы будут снижены до минимума, а количество возможных претендентов снизится до одного на миллион.
— Не факт. Я рассматривал этот вариант, проанализировав два дня, что мы здесь провели. Итог: только пятьдесят процентов населения принимают тебя за мужчину. Это те, кто прошел рубеж половой зрелости либо не достиг его.
— А старик?
— Старец? Он и натолкнул меня на эту мысль. Он сразу без всяких колебаний принял тебя за женщину. Притом, что сам признался — много лет не видел людей и вообще не покидал свой скит десятилетия. Вывод сама сделаешь?
— Нет уж, озвучь.
— Возраст, что-то около сорока пяти, по данным организма. Длительное воздержание и переизбыток энергии. В таком состоянии мужчина может причинить женщине вред поневоле. Инстинкт.
— Что-то я не заметила поползновений с его стороны, — застегнула куртку Стася и пошла в лес.
— Он фанатик. Перераспределение энергии в информационный поток увеличивает его волю и инстинкты находятся под контролем. Но немногие могут этим похвастаться.
— Понятно. Остальное разжевывать не надо, тоже ясно. Итог: спасибо за желание оберегать меня, но женой я тебе не стану. У меня тоже есть нормы, морально-этические.
— Зря. Мое предложение было оптимальным для твоего сохранения.
"А мне плевать на себя", — хмуро посмотрела в гущу лесного массива.
Отчаянье так и не отпускало ее, и хотя она смогла справиться с его внешними проявлениями, на душе все равно хороводила глухая тоска, и в ее свете Стасе казалось, что жить ей незачем, что она никчемна, отвратительна и заслуживает худшей доли. Вина гнула ее и она готова была пройти ад, лишь избавиться от нее, выпросить прощение у Чижа и отдать ему свою жизнь, не нужную, пустую без него.
Когда Илья исчез, она чувствовала себя потерянной, скучала так, что места себе не находила, но не было тогда состояния опустошенности, что накрыло ее сейчас. Душа плакала, как затянутое тучами небо, и не могла остановиться. Что-то словно треснуло внутри, надломилось и сгинуло. Какая-то очень важная часть ее исчезла, и ее не хватало как воздуха, как крыльев птице, как рук и ног калеке. От них осталась лишь память, и та жгла, усиливая чувство вины не только перед Чижом, но и перед собой, такой глупой, такой дурной, что она не успела не только спасти его, но по каким-то пустым поводам отодвигала его при жизни, отметала естественное желание ответить ему «люблю», признаться себе и ему в том, что было ясно. Она мешкала. Она придумывала контраргументы, как старец шла на воле, молясь своему Богу — рутинной работе патрульной. К чему, если ни одна цель не стоит таких средств?
И поразилась в который раз сама себе, своим мыслям — недостойным, неприсущим ее мировоззрению. Что с ней произошло, какую директорию перемолол переход? Какое поле перевернуло с ног на голову привычные понятия, долг сделало пустым, а личные эмоции важным?
"Нужно верить, что Николай жив и все еще наладится. Он выживет, мы встретимся и все еще будет", — сглатывая ком в горле, уверяла себя Стася, продолжая шагать по лесу: "Прочь. Даже мысль о том, что с Николаем… прочь! Главное вера! Он жив. Он жив!"
Они прошагали полдня, никого не встретив, кроме птиц и белки. Кир молчал, а Стася подавно. Сил не было говорить, желания. Горе, разъедающее ее душу, ширилось, несмотря на ее уверенья и готово было вырваться наружу истерикой. Нельзя. Не выход. И она молчала, кусала губы, цеплялась сознанием за что угодно. Вот листик, такой красивый, прозрачный, что любоваться бы им и любоваться, вот неизвестный ей цветок, нежный, как ладонь младенца, вот мох у корней дуба, настолько яркий, изумрудно зеленый и мягкий, что кажется, манит — приляг, отдохни.
Природа здесь была удивительной, самой необычной и яркой расцветки. А может и обычной, может просто раньше Стася не замечала насколько удивителен самый банальный листик, насколько многообразен и прекрасен мухомор, как приятна ласка ветра и зной, что не жжет, а утоляет, непостижим в своей красоте.
А может она вдруг поняла, что может умереть, так и не обратив внимание на простую, привычную и потому незамеченную красоту? На этот лес, траву, шишку на камне, пожухлые иголки сосны. Она пройдет мимо, как мимо Чижа, и не заметит их, пока не потеряет. В гонке за призрачной целью она не увидит того, что не менее важно, чем спасение чужой жизни.
Как она могла распределять на главное и не главное. Как можно было ставить одно выше другого, если они равны? Патруль стал смыслом ее жизни, но разве Николай занял меньше места в сердце и душе, разве он был не важен? Что она делала? Чем занималась? На что обращала внимание, а что отметала, отодвигала на потом? А разве есть это «потом». Миг и все меняется и не повторится больше в точности. Дуб, в листве которого запутался солнечный луч, и завтра останется дубом, но уже не с этим листиком будет играть солнечный зайчик и будет жаль пропустить именно этот момент, сегодняшний день, его, таким, каким он есть сейчас, в этот миг. Иначе ты не поймешь, не проникнешься всем объемом, многообразием его красоты, не осознаешь, что он равен тебе и так же мыслит, переживает, стремится к чему-то, чего-то боится. Живет, как любой человек: чувствуя, сопереживая, радуясь и печалясь, ожидая, мечтая и веря.
Стася не удержалась, не захотела сдерживаться и прижалась к дубу, обхватив руками его ствол. Минута тишины, минута единения, вслушиваясь в гудящие токи внутри дерева, и произошло что-то необычное, необъяснимое. Ей вдруг захотелось рассказать ему что она чувствует, поделиться болью и спросить совета, но слов не было… и они не понадобились. Сумбур из чувств был понят сам собой и пришло успокоение, тихая грусть сменила грызущую тоску и подкрепила веру.
— Он жив… жив, верь, — будто услышала в гудении ствола. И поверила безоговорочно.
Кир не мешал ей, слова не проронил. Только когда она рассталась с дубом, спросил:
— Что же все-таки случилось?
— Не хочу об этом говорить, — отрезала и прибавила шаг.
За кустами что-то блеснуло и Кир оставил расспросы, направился к привлекшему его кусту. Раздвинул ветки и присвистнул.
— Что? — развернулась женщина.
— Иди сюда. Сюрприз.
— Еще один? Не нравятся мне сюрпризы в этой параллели.
— Чем богаты, — присел на корточки, изучая то, что нашел.
Русанова ожидала увидеть все, что угодно, но то, что предстало перед ней, выходило за рамки предположений — в кустах лежал труп молодого мужчины с перекошенным от страха лицом. Отрубленная рука, которой он, видно, пытался прикрыться, лежала рядом. Через лоб и щеку шла длинная ровная полоса.
— Рубленая рана, — констатировал Кир.
— Вижу. Думаешь?
— Выводы делать рано. Но такие раны обычно наносит меч. Видишь. В месте соприкосновения более глубокий след.
— Одет интересно: галстук с бриллиантовой булавкой.
— Угу. Строгий костюм, ботиночки из кожи крокодила, стрижка. Типично для середины двадцать первого века.
— Как он здесь оказался?
— Я не эксперт. Могу лишь сказать, что умер от разрыва сердца. Испугался. Рана уже мертвому нанесена. Разница в пару секунд.
— Давно?
— Похоже с вечера. Хотя… — Кир, пристально щурясь, оглядел тело. — Нет, не больше шести часов как погиб.
— Выходит, утром?
— Выходит, — дотронулся до галстука. — Новенький. На свидание, что ли, в лес пришел…
И замер, как и Стася, от увиденного: труп стал таять, на глазах сморщился, съежился и над ним образовалось поле. Загустевший воздух пошел всполохами и будто захватил погибшего, втянул в себя вместе с галстуком, ботинками, булавкой. Секунда: тишина и чистота. Никого, ничего.
Женщина и мужчина переглянулись:
— Не понял? Что это было?
— Э-э-э…пыф!
— Угу? — выпрямился и внимательно оглядел лес. Он выглядел вполне приветливым, спокойным, но чудилось, что сюрпризы не закончились. — Пойдем туда, — кивнул влево, вниз по заросшему деревьями и кустами пригорку.
— Что там?
— Что-то есть. Держись за спиной, на всякий случай.
— Тепловое пятно?
— Энергосгусток.
— Поле? Опять порадуемся виду исчезающего на глазах тела?
— Лучше не спрашивай.
— Не собираюсь, — заверила хмуро. Ясно — ответа нет ни у нее, ни у него, хотя вариантов масса.
— Особый состав воздуха, — выдал одну теорию Кир. — В определенный момнент разложения кислород и углекислота испаряют тело.
— Сказка, — кивнула Русанова. — Еще пара басен в запасе есть?
Робот вздохнул, и женщина согласно кивнула: у меня столько же, и в столь же бредовом изложении.
Через сто метров они наткнулись на тело молодой женщины в сланцах и короткой юбочке. Было ясно, что она ползла, умирала тяжело, долго. Вниз от нее вела кровавая дорожка, а тело было скрючено от боли.
— Брюшину вскрыли, — констатировал уже ясное Кир, перевернув несчастную. И в тот же миг она испарилась, как мужчина. Это уже было похоже на норму, а вот на помутнение рассудка и видения — нет.
— Кажется, твоя теория не настолько бредова, — нехотя признала Стася, настороженно оглядывалась и сжимая рукоять меча. Не нравились ей метаморфозы с телами, как в принципе не нравились убитые.
Пошла по следам крови и увидела еще один труп, рядом второй, ниже третий. Чем дальше они спускались вниз, тем больше убитых попадалось. И каждый труп исчезал, стоило его коснуться.
— Пространственная дестабилизация, — пробурчал Кир.
— Мистика, — согласилась женщина.
Вскоре за ветками деревьев заблестела вода.
Пара вышла на открытое место и замерла.
Это был пляж. Белый песок и синие просторы озерка были бы приятным приютом любому желающему освежиться или отдохнуть на берегу. Но берег был усыпан трупами. Женщины, мужчины, дети лежали где как. Валялись перевернутые лежаки, детские игрушки, надувные матрасы, перевернутые корзины с провиантом, бутылки из-под прохладительных напитков, солнцезащитные очки.
Пока Стася в ужасе и отупении смотрела на все это, Кир изучал следы на песке. Прошелся, осторожно ступая, по берегу и покосился на женщину:
— Здесь лошади гарцевали.
— Теофил, — выдохнула Русанова, сердце от ненависти сжалось. — Убью ублюдка!
— Да, неслабо твой дружок порезвился.
— Он мне не друг! — сжала рукоять меча, так что пальцы побелели. Показался бы Теофил — взглядом бы испепелила.
Кир что-то нашел засыпанное песком, потянул и извлек на свет кусок черной материи. Все сомнения отпали:
— Край плаща. Кто-то вырвал.
— Надо было сердце вырвать!
— Возможно эту акцию оставили для тебя. Уговор: я с тобой, — и отвернулся, поморщившись от вида мертвого малыша. — Не люблю, когда детей трогают.
— Как ты корректен! — процедила Русанова и пошла по пляжу прочь от мест массового убийства.
— Какие планы? — нагнал ее Кир.
— У меня появилась цель, спасибо Теофилу. Встретимся, я ему сердце вырежу.
— Хорошая цель, — самым серьезным образом согласился Кир.
— Это не мир, а колония смертников.
— Испаряющихся, заметь.
— Заметила. Еще бы понять, что к чему. Одни трупы сжигают, багром таскают, другие от прикосновения тают.
— Этот мир полон загадок, — согласился мужчина.
— Теофил не загадка, и появление массовых жертв его упырянства — тоже.
— Устроим революцию?
— Называй, как хочешь. Но если уж мы застряли здесь, нужно провести время с толком. Организуем нечто навроде отрядов самообороны и загоним козла в его огород. Лорд Арлан, — прошипела с яростью. — Сволочь!
— Как тебя взвело. А говорила, он зачистку делает, чтобы чума не распространилась.
— Он сам хуже чумы! Тварь!
— Оправдать его хотела? Больно, что друг оказался редкой сволочью.
— Представь! Впрочем, сволочью он уже в технократии стал, а здесь вовсе деградировал. Зверь!
— Ладно, проехали. А в остальном я «за». Как понимаю, у нас поменялось задание со сложного на простое. Обычное: спасаем человечество.
— Можешь остаться здесь и позагорать, если вид убитых не осквернит твое эстетическое восприятие!
— Не злись, я всего лишь намекнул на третий пункт устава.
— Невмешательство? Мы уже вмешались. Напомнить деревню? Да и плевать мне на все пункты устава!
— Вопрос, как это скажется на нашем мире. Ты же «зеленая», понимаешь.
Русанова замедлила шаг, потом вовсе остановилась.
— Что предлагаешь?
— Разведку провести для начала. Понять, что все эти убийства значат. Может это ритуал? Месть? Чистка? Закономерное и нужное звено в цепи исторических событий этой параллели? Чингиз-хана напомнить? Аттилу? Гитлера, Пиночета?
Стася замялась, закружилась по песку. Слов было много, но все из разряда забытой ненармотивной лексики.
Это гребанное невмешательство!
— И все-таки я его убью!
— Не сомневаюсь. Сомневаюсь, что ты. Рано или поздно деспоты приходят именно к такому финалу — славной гибели от руки «любящих» подданых.
Стася хмуро глянула на него и двинулась дальше.
— Нам бы карту местности. Хоть узнать где окопался этот тарантул. Какие у них здесь княжества, автономные округа, страны, я не знаю, политические, религиозные течения.
— Нужно посетить населенный пункт, желательно с не меньшим развитием, чем тот городок, в котором дружище Саймон подает свиные грудки на завтрак.