Пока живности, если не считать лягушек, не видно. Зато их, как раз, навалом. Уселись они на берегу, то ли песенки на своём, лягушачьем, языке горланят, то ли над нами потешаются.
Партизан обтесал молодое деревце - получился длинный посох. Так лесник и полез в воду: палка в одной руке, узел с одеждой - в другой. Идёт, дно щупает, а за спиной рюкзак и ружьё болтаются. Оказалось, болото мелкое, вода едва живота касается. Шаг за шагом лесник, оставляя за собой полосу чёрной, свободной от ряски, воды, добрался то ли до небольшого островка, то ли до большой кочки, на которой всё же можно слегка отдышаться. И снова в болото - до следующей кочки. Антон, стягивая штаны, усмехнулся:
- Ну что, наш черёд смешить лягух. Полезли?
Водица на удивление тёплая, ступни увязли в мягком и скользком иле. Вокруг забулькало - со дна поднимались и лопались, оставляя после себя тухлый запах, пузырьки. Мы шли за Партизаном, стараясь держаться дорожки, которую лесник проложил в ряске. Когда, одолев заросли рогоза, мы выбрались на топкий берег, подумалось - всё, переправились, но Партизан объяснил, что сейчас мы в самом сердце болота, то ли на большом острове, то ли на длинной полосе земли, переметнувшейся через топь с востока на запад, и рассёкшей её на две части. Шириной этот остров шагов сто, а длину его никто не измерял. Одно известно наверняка: пройдя пару километров на восток, мы вновь окажемся на железке, по ней и переправимся на нужную нам сторону. А прямо здесь перебраться на тот берег не получится, потому что впереди и не болото вовсе, а, можно сказать, озеро. Вода в нём чистая, даже ила на дне почти нет, одна беда - глубоко, а у нас ни лодки, ни, хотя бы, плота завалящего.
Хорошо вокруг, покойно. Справа зеленеет лужок. И слева зеленеет лужок. И впереди тоже зеленеет. Только не травка это, а мох. Из него редкие берёзки тонкие веточки к небу тянут. Какие-то непонятные, приземистые, с бледными желтоватыми листиками эти деревца. Несладко им посреди болота живётся, оттого стволы изогнутые, а крона реденькая.
Мох, словно ворсистое покрывало - иду, а под ногами расползается и пружинит, будто ступаю по матрасу, набитому холодцом. Страшновато. Вдруг, сейчас подо мной разверзнется, и ухну в самую топь! Умом понимаю: если растут деревья, опасаться нечего - грунт внизу. Плохонькая, жиденькая, но земля. Только всё равно неуютно.
Шагов через пятьдесят Партизан разрешил отдохнуть. Мы обтёрли от ила перепачканные ступни. Подул прохладный ветерок, и от духоты, изнурявшей в лесу, остались лишь воспоминания. Я надел штаны, а куртку, наоборот, снял - пусть ветер просушит мокрое от пота тело.
Молча - разговаривать было лень - перекусили. Савка замычал незнакомый или не узнанный мной мотивчик - ему для счастья, много не надо.
Я лениво дожевал холодный кусок мяса, и вновь ощутил неладное: началась мелкая внутренняя дрожь, опять заскреблась льдинка. Чуть отдохнул, расслабился - она тут как тут! Я прилёг, закинув руки за голову. В бездонном небе сереют облака, на чахлых деревцах шуршат листочки, а на душе вновь мутно. Эх, жизнь горемычная...
- Что-то замёрз я, - Партизан потянулся так, что захрустели суставы. - Хочется нутро прогреть. Кто-нибудь, сходите до тех деревьев, может, наберёте сушняка. Чаёк организуем.
И то верно, неплохо бы горяченького попить. Но топать за дровами не хочется, лучше отдохнуть. Антон с Савкой взяли топоры. Идите, если силы девать некуда, опять же, Савкино мычание порядком раздражает. Пусть он где-нибудь там поёт...
Букашка уселась на лоб, ползёт-щекочет. Я смахнул её. Как же, оказывается, уютно лежать во мху. Не вставал бы!
- Партизан, - лениво поинтересовался Леший. - А что, если, там, за болотом тоже люди живут, а мы про них не знаем. Скажи, может быть, или не может? Вдруг, они - как мы? Глядишь, повстречаемся.
- Не приведи господь! - ответил Сашка. - От своих не знаешь, чего ждать.
- И то верно, - согласился Партизан. - Что-то ты, Лёха, размечтался. Где там жить? Посёлков нету! А чужаков уж лет десять никто не видел.
И вовсе не десять, а семь. Точно семь. Уж я-то не забыл! Это потом начались дожди, а в то лето солнечные дни были не в диковинку.
* * *
На траве, на листьях шиповника и на плоских белых камешках, разбросанных вокруг, искрится роса. Жужжат насекомые. Пахнет цветами и травами.
Я за Оградой. Рядом лес, и там копошатся люди: штрафники валят деревья, обтёсывают стволы и волокут брёвна. Частокол зияет щелями. Столбы повалены и переломлены, торчат в раскорячку. Плотники заделывают бреши. Ночью приходили твари, днём Посёлок зализывает раны.
Мне тринадцать, и меня иногда берут в охранение, а сегодня доверили настоящее оружие - самострел. Таким не повоюешь, но воевать я и не собираюсь. Война для взрослых, а моя задача - смотреть. Если возникнет угроза, предупрежу людей и вместе с ними уйду за Ограду. У опушки - десяток дружинников. За деревьями притаились лесники. Я меж Посёлком и лесом - стою на холмике и добросовестно верчу головой. Главное, не забывать следить за небом.
Я понимаю: пользы от меня немного, и место, где я стою, не считается опасным. Смущает неглубокий овражек, заросший колючими, в нежно-розовых цветах, кустами шиповника. За этим овражком и надо смотреть. Крупная тварь по нему не проберётся, а всё же...
Откуда ни возьмись - большая стрекоза, ей вздумалось передохнуть на кончике стрелы, торчащей из заряженного самострела - посиди, не жалко. Затрещал кузнечик. На камешек забралась ящерка. В клевере гудят шмели.
Показалось, или на самом деле куст шиповника подозрительно колыхнулся? Наверное, это ветерок потрепал листву ... опять... нужно проверить.
Осторожно, выставив перед собой самострел, я приближаюсь к привлекшему внимание кусту. Вот и овражек; опустившись на корточки, я сверху осматриваю заросли. Ничего подозрительного, лишь басовитое гудение шмелей и пчёл. Я продираюсь сквозь шиповник, и оказываюсь на дне. Конечно, и здесь никого, А жаль. Вот бы...
Выпрямившись, я ощущаю - острое и твёрдое царапнуло спину. Сначала я даже не испугался, мало ли? Ветка зацепила. Показалось, я уловил сдерживаемое дыхание, тогда и понял - сзади кто-то есть. Это не наши, значит... что значит? Я в овражке; меня не видно, никто не поможет. Что же делать?
Я медленно, очень медленно поворачиваюсь. Передо мной... человек? Какой-то неправильный человек - невысокий, ниже меня, и жутко худой. Тощие ноги в бугорках мускулов, костлявые руки перевиты мышцами, словно верёвками. А тело прикрыто накидкой, сплетённой из грубых растительных волокон. Пришла догадка: это - чужак. У него длинные, спутанные волосы, на теле - будто слой жирной грязи. Стоит создание в странной неудобной позе. Одна нога согнута в колене, вторая отведена вбок. Сутулая спина, тело скособочено, в руке у чужака копьё. Большой и ржавый кусок заострённого металла примотан к сучковатой палке, наконечник упирается мне в живот. И почему-то нет сомнений - если чужак захочет, ему понадобится доля секунды, чтобы намотать мои кишки на своё нелепое оружие. Странный человек сверкает белками глаз, рот превращается в оскал. Меня удивляют зубы - белые и ровные. Сделав неуверенное движение губами, чужак выдавливает слова:
- Е-да давай.
И угрожающие тычет копьём. Ух, больно же! Куртка распорота, на животе появилась неглубокая царапинка.
- Одеж-да давай.
Ещё один тычок.
- Оружи-е давай.
Обошлось без тычков. Я киваю и говорю:
- Нет еды. Сейчас принесу.
Оскал, тихое рычание.
- Не ходи, давай еду.
На глаза наворачиваются слёзы, я понимаю - это всерьёз, если не послушаюсь, меня убьют. Я готов отдать одежду и даже оружие, но у меня нет еды. Я говорю:
- Возьми, вот.
Медленно, очень медленно, я подаю чужаку самострел. Дикарь растерянно косится на оружие, потом на меня, рука нерешительно тянется к самострелу. Теперь некогда бояться. Слегка довернув запястье, я жму на спуск. Одновременно - разворот, свободная рука перехватывает копьё, отводит его в сторону. В упор трудно промахнуться, но этот выстрел получился отменным - точно в левый глаз! Копьё остаётся у меня в руке, а чужак валится на спину. Его пальцы скребут по лицу, хватают оперение стрелы, пятки колотят по земле. Как просто - даже не верится!
Выскочив из овражка, я машу руками. Дружинники заметили мои сигналы, трое спешат на помощь. Тогда ещё живой Ермоленко спрашивает:
- Чего звал-то?
- Вон там, - говорю, - посмотри.
Дружинник лезет в овражек. Из кустов раздаётся удивлённый возглас. Подтягиваются любопытные.
Щуплое тельце за волосы выволокли из зарослей, ну краю овражка собрались люди. Смотрят, обсуждают.
- Молодец, Олежка, такого чёрта завалил!
- Боец вырос!
- Загнал точно в глаз! Меток, хлопчик!
Лесники шуршат по кустам, Ермоленко заявляет:
- Ночью прокрался, устроил засаду. Пришил бы кого-нибудь, и по оврагу в лес. Ищи потом ветра в поле.
- Я думал, они все передохли, - говорит кто-то из штрафников, он за моей спиной, и я не вижу, кто это.
- Видать, не все. Человек такая скотина, что хуже таракана, ко всему привыкает. Этот, вон, молодой ещё. Кроме леса ничего в жизни не знал.
Дружинник склоняется над телом, внимательно осматривает. Нож разрезает необычную накидку чужака. Волокна режутся тяжело и при этом неприятно потрескивают. Выпрямившись, дружинник громко сплёвывает.
- Кажись, баба, - состроив брезгливую гримасу, говорит он.
На секунду люди замолкают, переваривая новость. Потом кто-то восклицает:
- Жуть! Глаза б не смотрели на такую бабу.
- Как дело было? - интересуется дружинник.
- Да как, - объясняю. - Тычет копьём. Есть, говорит, давай.
- Так накормил бы, - шутит кто-то. Все хохочут. Это смешная шутка.
- Он и накормил. Так обожралась, что встать не может, - эта шутка ещё смешнее. Все просто умирают...
Тело чужачки отволокут в Посёлок, и народ будет дивиться на очередную лесную невидаль. Ольга загрустит. "Не всем повезло выбраться из леса, кому-то пришлось научиться в нём жить" - скажет она. Потом заставит мужичков похоронить чужачку. Через неделю вырубят шиповник, и засыплют овражек землёй, а меня перестанут выпускать за Ограду: не случилось бы чего с "сыном полка". Но пока я чувствую непонятную гордость. Это мой первый бой, и первый убитый мной противник. Он даже немного похож на человека. Если бы я не справился с ним, он бы меня не пожалел. А что не ткнул копьём в спину, когда была такая возможность - его проблемы. Разве нет?
* * *
Долетел отчаянный вскрик, и следом застучала автоматная очередь. Я вскочил; в паху разлетелся на осколки ледяной ком, а сердце привычно заколотило в рёбра. Руки сами схватили оружие. В рощице, куда ушли Антон и Савелий, опять закричали, снова послышалась стрельба, и наступила тишина.
- За мной, - Партизан поспешил туда, откуда донеслись выстрелы. - Да не лезьте вперёд, олухи. За мной, значит, сзади!
Савелия мы нашли посреди большой, окружённой густыми вётлами лужайки. Он замер, руки в стороны, как у пугала, и, как у того же самого пугала, взъерошенный вид.
- Где Антон? - закричал Партизан. - Что случилось?
Савелий замычал, словно и те немногие слова, какие он знал, от волнения застряли в глотке. Механик шипел и давился, а его руки двигались сами по себе, будто Савка хотел предупредить, чтобы мы не приближались.
- Где стоите, там и замрите! - велел Партизан, а сам опустился на четвереньки, да так и пополз - корма оттопырена, нос пашет землю, натурально - вынюхивающая след псина. Лесник обнаружил то, что искал, и окликнул нас:
- А ну, двигайте сюда. Только идите по моему следу.
Мы осторожно подошли. Партизан указал на стебель пластающегося по земле растения. Оно ловко замаскировалось во мху, и прикрылось папоротниками - если специально не искать, и не заметишь. Толщиной эта штука не больше пальца, и вся, будто ёж, утыкана иголками, и усыпана мелкими продолговатыми листочками, между которыми, как вены, лиловеют прожилочки.
- Вот он, - сказал Партизан. - Всю поляну обмотал!
- Кровопивец, блин, - подтвердил Леший, - Плохо!
- Кровопивец? - переспросил Сашка. - Кто это?
- Про травку росянку слыхал? - объяснил Партизан.- Эта такая же. Антоха, стало быть, вместо мухи.
- Что-то такое мне рассказывали, - подтвердил Сашка. - Я думал, это враки.
- Полюбуйся на враки, - загорячился Леший, а потом неуклюже, как уж мог, попытался успокоить механика: - А ты, Савелий, того, не переживай. Чего теперь переживать... Покажи, где эта сволочь спряталась... я ж её... на клочки... покрошу на винегрет!
- Развоевались! Мстители, блин! Идите вон! - прогнал нас Партизан, а когда мы отошли, хлестнул кровопивца длинным берёзовым прутом, который здесь же, на поляне и подобрал. Ничего не случилось. Лесник продолжал неистово сечь растение. И тогда стебель затрясся, и, зацепив колючками прут, поволок его по мху. Через несколько мгновений спазмы, охватившие кровопивца, утихли, стебель, прежде, чем угомониться, ещё немного подёргался, и всё успокоилось.
- Видели? - спросил Леший. - И Антоху так же... обмотал, как верёвками, его и обездвижило. Топоры-то у парней были, надо было рубить. Тогда бы спасся. А он запсиховал, или, может, испужался. Если сразу не освободишься, потом можно и не пытаться - всё одно, умрёшь. Только перед тем обязательно помучаешься. Сначала тебя обездвижит, а потом умрёшь. Эта дрянь сейчас ленивая, потому что Антоху сожрала. А ежели будет голодная - всего замотает, да иголками утыкает, ты и глазом моргнуть не успеешь.
- Надо же, - заинтересовался Архип. - Хотелось бы понять, как оно усваивает органику? А как двигается?
- Ты, умник, нам головы не морочь, - ответил Леший. - Нет сейчас настроения, твои задачки разгадывать. Объяснили же: как росянка. Чего ещё-то?
- А сам Антон где? - спросил я. - Не целиком же его? Что-то же осталось? Или нет?
- Что-то где-то, наверняка, осталось. В кустах надо пошарить. Сам кровопивец в них и прячется, а руки вокруг разметал, дураков ловит. Одного, вот, поймал.
Сначала мы очистили поляну. Ловчие стебли прятались во мху, а мы их искали. Растение сопротивлялось, а мы рубили, рубили, рубили... Стебли извивались, как щупальца, из них брызгал оранжевый сок. Мачете бы сюда, я бы эту тварь нашинковал... она бы у меня...
Там, где Антона схватил кровопивец, слой мха оказался содран, и жирно блестела грязь. Через поляну, к зарослям высокой травы протянулась хорошо заметная, кое-где сбрызнутая кровью, борозда; человек упирался до последнего.
В густой осоке, меж двух кривых берёз, он и спрятался. Кровопивец оказался похож на огромный подорожник. Каждым его мясистым, с прожилками, листком, будто простынёй, можно обернуть половину свиной туши, а тварь поменьше и целиком. Листья, как и щупальца, густо усыпаны иглами, а на каждой иголочке блестит янтарная капелька. От короткого и толстого стебля во все стороны разбежались отростки. А поблизости разбросаны остатки былых охот кровопивца - кости животных.
Ноги Антона запеленал и утянул под землю побагровевший от высосанной крови лист, отросток, пленивший человека, обмотался вокруг тела. Толстая зелёная кишка пролезла в рот. Изредка она вздрагивала, и, чудилось, живот Антона вздувается и опадает в одном ритме с этой дрожью, будто там копошится, устраивая гнездо, неведомая тварь. На белом, с просинью вокруг пронзивших кожу игл, лице застыла последняя гримаса.
Тут я и почувствовал - кончился человек. Умом и раньше понимал - это и дурак поймёт! - только было это не по-настоящему, будто не в жизни, а в книжке прочитано. Теперь же - щёлк! - что-то включилось. И нахлынуло...
- У него автомат, - сказал присевший на корточки возле обёрнутого листьями трупа Сашка. - Думаете, можно достать?
- Рискни. Держать не буду, - резко и зло бросил Леший.
К горлу подкатил ком, отойдя в сторонку, я закурил. Мир расплылся, стал непрочным, и возникло полузнакомое чувство, что если ветер дунет посильнее, всё разлетится тающими клочьями. Повезло же мне оказаться там, где даже растения жрут людей! По-настоящему, а не в хмельных байках лесников.
Леший обещал порвать кровопивца на клочки, он сдержал обещание, а мы ему помогли. Сначала рубили отростки, а те, даже отсечённые, лениво шевелились, окропляя мох оранжевыми выделениями. Я резал ножом неподатливые щупальца, и распалял в себе ненависть к мерзкому растению, к лесу, и ко всему миру, но ощущение несуразности происходящего не ушло, лишь немного притупилось. Время от времени кто-нибудь срывался, и, матерясь, отходил покурить. Сашка бросив нож встал поодаль, наблюдая за нашей вознёй. На его лице то появлялась, то исчезала кривая ухмылка. И тогда я подумал: мы, словно дети, карающие покусавший нас куст крапивы. Усилия бесполезны, и ничего, по большому счёту, не изменится. Но я продолжал казнить провинившееся растение.