Вера помогла Вадику встать, обхватила его покрепче и повела в больницу. Он шел тяжело, еле передвигая ноги. Вере пришлось перекинуть его правую руку через свое плечо и фактически тащить его на себе. Вадик обвисал на ней все больше, слабея с каждой секундой. Он все свои силы, и душевные и физические, бросил на то, чтобы дойти сюда и найти Веру и Анечку, и теперь, когда он все-таки дошел, измученное тело не выдержало напряжения последних дней.
У порога приемного покоя Вадик окончательно обессилел и впал в полубессознательное состояние. Вера уже почти не могла его тащить и, наверно, упала бы вместе с ним, не сумев преодолеть ступеньки, но тут подбежали мужики из похоронной команды, оказавшиеся поблизости, подхватили Вадика и помогли занести внутрь.
Курбанов лично осмотрел Вадика, что-то бодренько хмыкнул, написал целую прокламацию назначений и сам сделал первый укол. Потом столь же бодренько повернулся к Вере:
– Сопроводи своего героя в палату, а потом зайди ко мне. Надо приспособить под палаты еще пару помещений, вот мы с тобой и прикинем, какие именно проще всего довести до ума.
И его тон, преувеличенно деловой и жизнерадостный, и предложенная тема разговора категорически Вере не понравились. Потому что она точно знала, что помещений хватает, и даже с избытком, а, значит, Курбанов зазывал ее к себе с единственной целью – поговорить без свидетелей. И это могло означать только одно.
Вера до боли стиснула зубы и зажмурилась. Когда она повернулась к Вадику, она улыбалась. Она знала, что сейчас Вадик различает только ее силуэт, но все равно улыбалась. Погладила его по руке, потом по лицу:
– Сейчас, милый, сейчас отвезем тебя в палату, я тебя там, как следует, устрою…
Вадик поймал ее руку и, лихорадочно пытаясь разглядеть ее лицо своими почти незрячими глазами, прошептал:
– Не уходи…
– Я не уйду, – Вера ласково сжала в ответ его руку и снова улыбнулась, мысленно прилагая все силы, чтобы голос звучал ровно и уверенно. Она держала и не могла отпустить его руку, чувствовала, насколько та слабая, исхудавшая, почти прозрачная, и это ощущение приносило ей острейшую душевную боль. – Я не уйду, – повторила она, с трудом удерживая рвущуюся наружу истерику, – только к Курбанову минут на десять схожу, а потом опять к тебе вернусь.
Она наклонилась и поцеловала руку мужа. Санитары ухватились за ручки каталки, на которой лежал Вадик, и повезли ее по коридору. Вера шла рядом, все так же держа Вадика за руку и не отпуская ни на секунду.
В палате она помогла санитарам переложить Вадика на кровать, заботливо укрыла его, поправила подушку. Тут пришла медсестра с капельницей, и Вера, еще раз клятвенно заверив Вадика, что очень скоро вернется, пошла к Курбанову. Из палаты она выходила спокойно и с улыбкой. В коридоре улыбка слетела с ее лица, а ноги сами собой перешли на бег. Как будто это могло что-то решить… чему-то помочь…
Курбанов курил. Это было настолько немыслимое зрелище, что Вера в первый момент застыла на пороге, не зная, как реагировать. Он курил нервно, судорожно затягиваясь каждые несколько секунд и угловатыми, неровными движениями стряхивая пепел в какую-то непонятную емкость.
– Яри, ты же не куришь!.. – только и смогла вымолвить Вера, переступив, наконец, порог кабинета.
– Как видишь, курю, – буркнул Курбанов и кивком головы указал на кресло, – сядь.
Вера пошла в сторону кресла, но на полдороге остановилась и повернулась к нему:
– Что, все настолько плохо?
– Сядь, не маячь! – повысил голос Курбанов, и Вера послушно села, уставившись на него испуганным взглядом.
Курбанов потушил окурок и принялся ходить взад-вперед по кабинету, явно собираясь с мыслями. Потом резко остановился и в упор посмотрел на Веру:
– Я понять не могу, как он вообще сюда дошел. На морально-волевых, наверно. Он должен был рухнуть, не дойдя до Солнечнова, в его-то состоянии. Рухнуть и уже не встать. Я, конечно, накачаю его лекарствами, и на какое-то время ему будет легче, но… Вера, я все понимаю, ты так ждала его и дождалась… Это уже чудо… Я рад тебе помочь, я сделаю все, что в моих силах, и даже больше. Но на нем такая доза! Будь это в мирное время, в специальном центре, может, что-то и можно было сделать, да и то вряд ли… – он набрал в грудь воздуха и высказал то, к чему вел свою речь. – Сутки. Максимум, двое. Больше он не протянет, как ни старайся.
Вера сидела в кресле, слушала это и чувствовала, как из нее уходят остатки души. От низа живота поднимался лед, внутренности замерзали и покрывались инеем. Лед поднимался все выше, выше, заломило сердце. Кабинет куда-то уплывал, уплывал, речь Курбанова становилась невнятной.
– Вера! Вера! Ты слышишь меня?
– Да, слышу… – голос тоже замерзший, чужой и, как будто, издалека. – Я слышу тебя, Вадик… То есть, Ярослав… Я к Вадику пойду.
– Иди.
Курбанов проследил взглядом, как Вера заторможено поднимается из кресла и, натыкаясь на углы, бредет к двери. Потом сел за стол и обхватил голову руками.
Взять себя в руки. Голову поднять. Слезы убрать. Плечи распрямить. Взгляд сфокусировать. Вот уже дверь в палату. Улыбку на лицо. И твердо – твердо! – взяться за ручку двери.
– Это я, Кисуленька! Я же обещала, что быстро. Вот, уже пришла.
Веки Вадика дрогнули, слабая улыбка чуть тронула губы. Пальцы правой руки зашевелились, как бы прося: “Дай руку!”. Вера села на стул около кровати, взяла обеими руками руку Вадика и прижалась к ней щекой.
Вошла тетенька, что работала на кухне, с миской и ложкой в руках. В глубине души Вера обрадовалась ее появлению, потому что как бы ни любила она Вадика, просто сидеть неподвижно рядом с ним, смотреть на него и знать, что не можешь спасти его, было для ее души невыносимой пыткой. И душа и тело жаждали деятельности. Хоть какой-то. Лишь бы на мгновение забыть, что невидимый счетчик тикает, отсчитывая секунды, и его не остановить.
Вера приняла у тетеньки миску и ложку, поставила на тумбочку у кровати. Аккуратно приподняла Вадика, стараясь не потревожить капельницу на левой руке, усадила его повыше. Он пытался отказаться есть, сказал, что не хочет, но Вера покачала головой, не соглашаясь:
– Надо, милый. Курбанов велел обязательно покормить тебя. Иначе, говорит, сил не будет, даже разговаривать не сможешь. Так что давай кушать. Что тут у нас? О, кашка! Как раз тебе энергии набираться.
В миске была жиденькая манная каша на воде с легкой примесью сгущенки. Редкостный деликатес, который варили только для тяжелобольных. Те, кто мог нормально жевать, получали “шрапнель с запахом мяса” – полужидкое варево из перловки с тушенкой, приготовленное по принципу: одна банка тушенки на весь котел.
Вера зачерпнула кашу и принялась кормить Вадика.
Вадик поел и уснул. Пока он спал, Вера перенесла в палату свои вещи и с помощью одного из санитаров притащила стол из пустующего кабинета. В приемной она оставила за себя ту самую девушку из похоронной команды, которую когда-то приняла за парня. Остальные свои дела она могла делать и в палате, ни на минуту не отходя от Вадика, благо, Курбанов распорядился больше туда никого не класть, и палата оказалась полностью в распоряжении Вадика и Веры.
Поначалу у Веры возникла шальная мысль устроить Вадика рядом с собой в приемном покое. Но в следующую секунду она представила, как плохо ему будет на сквозняке, среди вечно толкущихся людей, где ни минуты покоя, шум и гам, хлопает дверь, и упрекнула себя в скудоумии и недомыслии. Когда Вадик проснулся, перестановка была уже почти закончена. Стол стоял у его кровати с одной стороны, а с другой Вера, пыхтя, придвигала поближе еще одну кровать. Увидев, что муж открыл глаза, она оставила на время свои труды, присела на его кровать и привычным жестом взяла за руку.
– Как ты?
– Вроде, полегче.
– Кашки хочешь?
– Нет, позже.
– А что тогда хочешь?
Вадик посмотрел на нее то ли жалобно, то ли умоляюще и начал говорить. Он говорил тихо, иногда замолкал на некоторое время, собираясь с мыслями. Или просто отдыхал. Вера боялась расспрашивать его об этом, но он без всяких просьб захотел рассказать сам. О том, как шел из Москвы.
Москву тоже бомбили мелкими зарядами, как Солнечнов и Калинов. И как-то странно, местами, точечно. В чем заключалась логика такой бомбежки, было непонятно совершенно. Вера угадала – Вадик в момент взрыва был в подвальном этаже, поэтому остался жив. От взрыва все надземные этажи охватил пожар. Здание частично обрушилось. Это Вадик узнал уже потом, когда смог выбраться из полузаваленного подвала. Был момент, когда он думал, что не выберется. Ничего, справился.
Он пришел бы раньше, но потерял много времени, сначала пробираясь через разрушенные районы, а потом пытаясь найти переправу через водохранилище, ибо мостов не осталось. Лодку нашел только километров за десять от того места, где вышел к воде. И лодка оказалась дырявая, он еле успел перебраться с берега на берег, чуть не утонул, весь вымок. Каким-то образом сумел развести костер и долго сушился, понимая, что простуженный точно не дойдет.
Зеленогорск он обходил как можно дальше, поскольку от города не осталось вообще ничего, только огромное пепелище. Там, похоже, на заряд не поскупились, как ни странно.
Но мимо Солнечнова он пройти не мог. Точно так же, как Вера, понимая, что, если не сделает, то никогда себе этого не простит, он пошел через город, чтобы увидеть дом своих родителей. И только когда увидел остов дома, полтора сохранившихся напрочь обгорелых этажа вместо пяти, он повернул в сторону, чтобы обойти хотя бы эпицентр.
Слепнуть он начал после Солнечнова. До этого чувствовал себя плохо, была слабость, но глаза видели. Тем не менее, письмо Веры на дереве у дороги он заметил и прочитать смог. Может быть, потому, что знал, чувствовал: у нее было много шансов пережить взрывы, и она обязательно догадалась бы как-то дать ему о себе знать.
Никто не высунулся из-за забора бывшего Вериного завода, когда Вадик проходил мимо. Никто не заинтересовался его одинокой персоной. Завод стоял, будто вымерший. Может быть, он и вправду был уже вымерший, какая теперь разница… Удивительно было другое – то, что письмо никуда не делось за все эти дни, дождалось.
– Знаешь, я, как твое письмо прочитал, даже на какое-то время видеть лучше стал. И силы идти появились. До этого еле плелся, думал, уже не дойду, упаду где-нибудь, и все. Дошел.
Последние слова Вадик произносил уже совсем тихо и с трудом. Он явно устал от такого долгого рассказа. Вера наклонилась и прижалась щекой к его щеке, шепча что-то ласковое и безуспешно пытаясь если не удержать, то хотя бы скрыть от него свои слезы.
Курбанов ошибся в своем прогнозе – Вадик прожил почти трое суток. Вера никому не позволяла ухаживать за ним, все делала сама. Вадику становилось то хуже, то лучше. Вера практически не отходила от него. Ночью, лежа на соседней кровати, она каждые несколько минут поднимала голову, вглядывалась в его лицо и прислушивалась, дышит ли он.
Эти трое суток смешались в ее сознании, день спутался с ночью, и она не могла бы точно сказать, когда именно произошло то или иное событие. Сослуживцы старались не беспокоить ее по пустякам, по возможности решали вопросы без нее и обращались только в крайних случаях. Курбанов заходил регулярно, осматривал Вадика, иногда что-то корректировал в назначениях, рассказывал мелкие новости. И каждый раз Вера замечала, с какой тоской он смотрел на них обоих, на нее и Вадика, когда думал, что Вера этого не видит.
Утром одиннадцатого дня После Взрывов Вадик умер. Он ушел так тихо, что Вера даже не сразу заметила это. Вот только что он смотрел на нее, пытаясь разглядеть ее лицо, и сжимал ее руку. Даже пытался улыбаться. Вера погладила его по щеке и буквально на минуту отвернулась, чтобы просмотреть принесенные бумаги. Когда она вновь повернулась к нему, Вадик уже не дышал.
Она не заплакала. Не смогла. Только сидела и смотрела на него, не замечая времени.
За спиной раздались шаги – кто-то вошел в палату. Кажется, ее окликнули по имени. Потом шаги прозвучали вновь и затихли, удаляясь. Через какое-то время по коридору затопали уже несколько пар ног. В палату вошел Курбанов и еще люди. Курбанов прошел к Вадику, осмотрел, поднял взгляд на Веру. Решительно обошел кровать и подошел к Вере. Молча, одной рукой обнял ее за плечи, а другую положил Вере на лоб и прижал ее голову затылком к своей груди.
Вера безвольно принимала все происходящее. Чувство застылости и отрешенности охватило ее. Курбанов кивнул поверх ее головы, и двое мужчин, пришедших с ним, откинули одеяло, подняли тело Вадика и вынесли из палаты. Курбанов аккуратно перехватил Веру подмышки, помог встать и вывел следом.
Больничные коридоры проплывали мимо нее, и краем сознания ей казалось, будто она видит их впервые. Шедшие впереди мужчины несли Вадика, его безжизненная рука покачивалась в такт шагам, и для Веры это почему-то было очень важно.
Курбанов удивительно тонко прочувствовал ее состояние, ее нежелание в этот момент быть на виду у людей. Поэтому они вышли из здания не через приемный покой, а другим путем. Если бы Вера была чуть больше в себе, она была бы ему очень за это благодарна.
В котловане она сама взялась укладывать Вадика, все старалась сделать получше, бесконечно что-то поправляла, никак не могла закончить приготовления. И все это молча. В какой-то момент Курбанов не выдержал и просто положил руку ей на плечо. Вера снизу вверх посмотрела на него. Потом выпрямилась и также молча протянула руку за лопатой. Мужчины, несшие тело, тоже взялись за лопаты, чтобы ей помочь, но Курбанов остановил их.
Лопата мерно подымалась и опускалась. Вера не чувствовала ее веса, не чувствовала своих рук. Ничего не чувствовала. Взмах за взмахом она укрывала своего Вадика земляным одеялом. Ноги, руки, плечи, лицо… Она не останавливалась. И только когда она сама решила, что слой земли достаточный, также молча, как и все, что она делала до этого, выпустила лопату из рук и, не оглядываясь, пошла к выходу из котлована.
К тому моменту в котловане вместе с ней оставался только Курбанов. Он и проводил ее до входа в приемный покой. Шел сзади, готовый в любой момент подхватить, если Вере станет плохо.
========== Часть 7 ==========
Она больше не стала работать с пациентами. Молча махнула рукой девушке, сидящей на регистрации, чтобы та оставалась на месте. Сходила за своими вещами в палату. Пристроилась со своими бумагами в закутке за приемным покоем и уже почти не выходила оттуда. Курбанов заикнулся, было, чтобы со списками умерших работал кто-то другой, но Вера вскинулась: “Нет! Я сама!”, и в ее голосе было столько истерики, что он не стал настаивать.
Медленно и тщательно, так, чтобы рука не дрожала, и буквы получались ровными, она вывела в списке умерших за этот день “Марков Вадим Дмитриевич”, поставила дату рождения и причину смерти. Потом надолго замерла, и ни проходящие мимо люди, ни прямые к ней обращения не могли вывести ее из этого состояния.
Она почти перестала общаться с окружающими, полностью зарывшись в бумаги, все больше уходила в себя. Изнуренный мозг, пытаясь сберечь остатки разума, отгораживался от мира, ибо количество виденных смертей на самом деле уже давно превысило пределы его восприятия.
То ли через два, то ли через три дня после смерти Вадика – она потеряла счет дням – Вера проснулась с ощущением, что ей приснилось что-то важное. Но она никак не могла вспомнить, что именно. В момент пробуждения все забылось. Эта тень воспоминания мучила ее, не давала сосредоточиться. Вера пыталась заставить себя поесть, пыталась заниматься делами – ничего не получалось. Что-то тянуло ее изнутри, ощущение, что надо обязательно сделать нечто очень нужное, нечто, отчего многое зависит.
Неожиданно Вере захотелось причесаться. Она вспомнила, что с утра просто стянула волосы в хвост, лишь бы не мешали, а причесывание отложила на потом, когда время будет. Она стала искать в сумке расческу, но никак не могла найти. Вера ругнулась вполголоса, встряхнула сумку и опять запустила туда руку. Пальцы наткнулись на какой-то узкий и плоский сверточек. “А это еще что?” – удивилась Вера и потянула сверток из сумки. Когда же она увидела, что это такое, волна отчаяния затопила ее, а душу надвое разрезало воспоминание.