Не хотелось думать о том, что ее честность как-то уж очень совпала по времени с крахом его работы, со стремительным обнищанием… Нельзя так думать о женщине, о которой всю юность мечтал, с которой потом прожил годы и годы… Нельзя. Совпало и совпало, мало ли в жизни совпадений.
А кроме того, потребность в материальном достатке тоже дело житейское. Никакого криминала.
Грех сказать, но по сыну он так не скучал. В последнее время уже, пожалуй, совсем не скучал. Почти. Может, дело в том, что слишком уж маленьким тот был, когда все кончилось. Не успел стать ни единомышленником, ни собеседником, ни даже кандидатом в собеседники. Конечно, Журанков учил его ходить на лыжах - дошло даже до совместных семенящих пробежек по таинственным глубинам Александровского парка, и в шахматы учил играть, и ночей не спал, сам не свой от тревоги, то и дело меряя Вовке температуру проверенным поколениями способом - прижимаясь щекою или губами ко лбу спящего дитяти… И уж совсем на заре эпохи с прибаутками ворочал утюгом - гладил пеленки… Да что говорить, запах младенца навсегда стал для него символом домашнего уюта. Долго еще парочки, гуляющие без коляски, всего лишь вдвоем, казались ему впустую транжирящими драгоценное время бездельниками, некомплектными и неполноценными.
Но все же - уже не скучал. Может, если бы Катя не положила резкого запрета их общению - было б иначе. Но…
Но.
А странно: снился он ему даже чаще, чем Катя. И во сне, когда Журанков делал ему козу или брал на колени, у него слезы наворачивались от счастья: наконец-то все уладилось… И не хотелось просыпаться.
Но снился он всегда маленький. Такой, как был тогда. И, открывая глаза, Журанков не вдруг соображал, что сейчас этого теплого добродушного кулька нет вообще нигде на свете, вообще нигде. Вместо него - ровесник приматов с третьего этажа; рослый, жесткий, жующий резинку. Чужой.
Сегодня Журанков думал на эти темы куда больше обычного. Потому что именно сегодня в начале восьмого разбудил его телефонный звонок.
Журанков и всегда-то засиживался допоздна. А сейчас, когда близилась экзаменационная страда и богатые недоросли особенно нуждались в натаскивании, Журанков целыми днями мотался от одного ленивого страждущего к другому, чуть менее ленивому, - для него это тоже была страда; он зарабатывал себе на весь остальной год и потом растягивал отслюнявленные импозантными родителями убогие суммы до следующей весны. Поэтому для собственной работы оставались только ночи. Не работать он не мог, хотя спроси его, зачем он обсчитывает какие-то очередные идеи и прожекты, он не сумел бы ответить… Словом, вчера он лег, ровно молодой, в четвертом часу.
Поэтому когда телефон с междугородной истеричностью пошел ни свет ни заря трезвонить, Журанков в бестолковой панике захлопал кругом себя ладонью, как цыпленок с отрезанной головой хлопает крылышками; чуть не снес лампу со столика у изголовья, снес-таки пустой стакан из-под йогурта (поздний ужин, который Журанков заранее готовил себе на случай, если уже в постели поймет, что оголодал) и лишь потом нахлопал трубку. Поднося ее к уху, он все еще не мог разлепить глаз.
– Да? - сипло спросил он.
В трубке молчали.
– Журанков слушает, - сказал он тогда. Веки наконец разлиплись. Сердце прыгало в груди увесисто и плотно, словно мячик из литой резины катился вниз по крутым ступеням.
– Константин? - неуверенно спросил женский голос в трубке.
Какое-то очень короткое мгновение Журанков то ли не мог его узнать, то ли не мог в него поверить. Потом сердце в последний раз рухнуло с особенно высокой ступеньки и, упруго подскочив, вылетело в открытое окошко.
– Да, это я, - сказал он. - Доброе утро, Катя.
– Как хорошо, что у тебя не изменился номер телефона, - неловко сказала она после ощутимой задержки. - Я совсем не была уверена, что попаду, куда надо.
– У меня все очень стабильно, - ответил он.
Ему было так неловко, что он в постели, небритый, наверняка со всклокоченными волосами, и вдобавок ко всему пусть и под одеялом, но голый, и зубы не чищены… Будто она могла его оттуда видеть и обонять. Непроизвольно он старался говорить чуть в сторону от трубки.
– Что? - переспросила она.
А ей всего-то оказалось плохо слышно. Вероятно, именно из-за его нелепых ухищрений.
– У меня все очень стабильно, - повторил он громко и прямо в микрофон.
– Как это хорошо, - она вздохнула, похоже, с неподдельной завистью. - Стабильность… Извини за ранний звонок. - По чуть изменившемуся тону он понял, что лимит светскости исчерпан. - Я понимаю, что в такое время звонят только очень близким людям… Или по предварительной договоренности. Но я очень боялась, что, если позвоню позже, ты уже куда-нибудь уйдешь.
– Понимаю. Что случилось?
– Ты помнишь, сколько Володе лет?
Он не помнил. С ходу не мог сказать. Но прекрасно помнил, сколько было ему самому, когда сын родился. А считать в уме он всегда умел мгновенно. Так лихой казак перебрасывает шашку из правой руки в левую и обратно движениями, почти неуловимыми: солнечный зайчик мелькнул, и все… Катя не смогла бы почувствовать ни малейшей заминки.
– Восемнадцать.
– Правильно. Нам грозит армия. И нам грозит не поступить в институт.
– Куда вы собрались, если не секрет?
Она на миг запнулась.
– Неважно. Мы еще не решили… - Голос ее нервно, напряженно дрогнул. - Не сбивай меня.
– Прости.
– Нет, ничего. Я никогда не решилась бы тебя побеспокоить. Зная тебя, я прекрасно понимаю, что твое финансовое положение вряд ли принципиально улучшилось за эти годы. Я до последнего надеялась, что мы сами справимся. Но сейчас времени уже почти не осталось. А Валентина как раз вчера сильно избили. Напали и избили… Из-за его убеждений, конечно. Националисты. Он приехал домой весь в крови… Возможно, у него сотрясение мозга. И все равно буквально на днях ему лететь в очень ответственную командировку…
Теперь Журанков понял, отчего Катя так взволнована. Еще бы. Можно только догадываться, как она перенервничала ночью.
При сотрясении мозга ставят компрессы?
Наверное, ставила… И вообще.
Избили. Националисты. Избили - это я еще понимаю, и в наше время хулиганья хватало, но… националисты. Ну и времена.
– Снова приставать к нему сейчас из-за денег просто бессовестно. И, в конце концов, я за все эти годы ни копейки с тебя не взяла. Теперь ты просто обязан помочь.
– Да, конечно, - совершенно искренне, как под гипнозом, ответил он.
– Ты согласен?
– Разумеется, Катенька…
Это свойское “Катенька” сорвалось с языка совершенно случайно.
Она так изумилась, что не сразу смогла ответить. Потом очень по-деловому спросила:
– Сколько ты можешь дать?
В доме было рублей семьсот, прикинул он. И плюс завтра еще два урока - оба физика. Математика - послезавтра…
Но говорить об этом ей - только смешить.
– А сколько надо?
Она сказала.
И очень его насмешила.
Только смех оказался бы горьковат.
– Какие сроки? - спросил он как ни в чем не бывало.
– Чем скорее, тем лучше. Я и так уже непозволительно затянула.
– Я постараюсь что-нибудь придумать. Ты мне дашь свой телефон?
Она помолчала.
– Лучше я сама позвоню тебе завтра.
– Хорошо, - безропотно согласился он. Собственно, так и впрямь лучше - чтобы потом никогда, никогда не возникло соблазна. Она права.
Она опять помолчала. Она будто все еще ждала, что он откажет. Он уже согласился, согласился без колебаний и без задних мыслей, но она все еще не верила и ждала подвоха.
– Я позвоню завтра, - повторила она и повесила трубку.
Он принимал душ, брился, завтракал, ощущая странное раздвоение. Руки чуть дрожали. В кои-то веки к нему обратились, да еще по такому простому и естественному делу, а он был практически бесполезен. Он не мог помочь. Хотел бы, и не может. Не может?
А может, все-таки может?
Конечно, неторопливо и очень академично размышлял он, намазывая на хлеб бережный слой масла. На конфорке уже фырчал чайник. Конечно. Уроками такую сумму не заработаешь и за всю жизнь. Даже если не есть, не пить, не платить ни за квартиру, ни за транспорт… Таких денег вообще невозможно заработать. Такие деньги можно только выручить какой-то продажей. Но у Журанкова ничего не было, кроме него самого и его дома.
Вот из этого он и решил исходить.
Конечно, существовал еще один лот, в принципе куда как пригодный, чтобы выставить его на продажу, - но об этом Журанков не хотел даже думать. Это было за скобками. Этого они не получат.
Да, может, это уже и не нужно никому.
Когда “Сапфир” нежданно-негаданно оказался кем-то когда-то приватизирован и буквально на следующий день продан какому-то нездешнему инвестору, все просто не верили. Они же занимались очень важными вещами! Очень нужными! Очень, в конце концов, секретными! Общим убеждением было, что - в неразберихе и радостной сутолоке разгара демократии стряслось недоразумение, которое, безусловно, вот-вот разъяснится и скоро все они начнут работать как ни в чем не бывало.
Ага. Щ-щас.
Принять меры успел лишь сам Журанков. Не начальство, не завлаб, никто. Только Журанков. Самый простодушный. Почти посторонний… Эпоха тогда была еще не вполне компьютерная, хотя кое-какие потешные с нынешней точки зрения писишки стояли у них… Но и бумага была более чем в ходу. И вот на следующей день, безошибочно учуяв каким-то образом, чья именно собака тут порылась, представитель нового, так и оставшегося неведомым владельца без обиняков взял Журанкова за пуговицу пиджака. “Уважаемый Константин Михайлович! А что это у вас все винчестеры девственно чистые и нигде ни клочка бумаги? Как же вы тут работали?” Журанков охотно поддержал этот шаловливый тон. Он понимал, что всерьез разговор пойти не может и что собеседник это тоже понимает - просто пытается то ли взять его на понт, то ли попользоваться его возможной юридической безграмотностью. “Бумаги мы все в макулатуру сдали: они же не нужны больше, - с ясной улыбкой ответил Журанков, глядя собеседнику прямо в глаза. - А компьютеры я специально сам для вас очистил, чтобы были как новенькие”. - “Капитально очистили, должен признать. Ни одна программа восстановления не срабатывает”. Журанков картинно поднял брови. “Надо же… Вы что, пробовали? А какие данные вам хотелось бы восстановить?” - “Собственно, все. И неважно, что конкретно на какой машине было. Это же буква закона, уважаемый Константин Михайлович! По договору в собственность нового владельца переходит все имущество, фактически имеющееся в таких-то и таких-то помещениях на такой-то момент. Например, бумаги…” - “Погодите, погодите. Что-то я не припоминаю, чтобы интеллектуальная собственность сотрудников „Сапфира“ была где-то включена в понятие находящегося в помещениях имущества или приравнена к ней. Что же касается бумаг, то надо было это оговаривать специально, вопрос спорный, поскольку личные рабочие бумаги сотрудников тоже не могут быть автоматически включены в понятие имущества…”
Взять на понт не удалось, и это было уяснено сразу. Представитель несколько мгновений внимательно вглядывался в глаза Журанкову, и взгляд его стал откровенно грозящим. Журанкову впервые пришло в голову, что весь многоходовой финт с приватизацией “Сапфира” был затеян чуть ли не специально ради просто-напросто разрушения “Сапфира” и попутно - завладения тем, что Журанков сумел в последний момент утянуть из-под продажи. Не зря же неизвестный владелец затем чуть ли не с маху перепродал здание, вдруг утратив к нему всякий интерес…
Приблизительно полгода спустя тема неожиданно получила продолжение. Когда и Журанкову, и всем, кто еще продолжал с ним общаться, стало ясно, что он на мели, полностью и, похоже, навсегда на мели, ему вдруг окольным путем передали предложение переехать работать в Хьюстон. А если он по каким-либо причинам не захочет покидать Россию, то за кругленькую сумму он мог бы продать, например, свои рабочие материалы времен работы над прикладными задачами для “Сапфира” или, например, возможно, сохранившиеся у него общие документы того же периода… Наверное, авторы предложения в течение без малого семи месяцев ждали, когда он, избалованный долгой жизнью у ВПК, как у Христа за пазухой, поймет, что куковать впроголодь, сам по себе, на семи ветрах холодной свободы - не может. И осознает, что это ему и незачем. Чего ради? Кого ради? Вероятно, они дотошно проверили, не снимал ли он где-либо сейфов. Не посещал ли по непонятным на первый взгляд причинам камер хранения… Он не знал и даже думать не хотел, кто такие они. Может, даже свои. Может, даже собственные прежние начальнички. Посреднички добровольные. Совершенно не исключено. Он сделал вид, что не понял, о чем речь. А уехать отказался категорически. Что вы, что вы, тут могила батюшки… Конфуций, знаете ли, не велит.
Этого они не получат, думал он тогда. Ни за что. Не для вас мечтали мы, не для вас не спали ночей, не для вас были наш звездный восторг и наша бессильная тоска, извечные их качели, сопровождающие всякую серьезную работу… Не для вас. Кто бы вы ни были.
Он знал, что они никогда ничего не найдут. Он был хитрый. Какие там сейфы, какие камеры хранения… на них тоже нужны деньги, а откуда у него… Просто, как бином Ньютона. Непромокаемый пакет плюс мать сыра земля. Он долго думал, где прикопать дело своей жизни. Где прячут лист? В лесу. Если человек идет с лопатой в парк, туда, где царские дворцы и Чесменские всякие колонны, или в загаженные пустыри, или к гаражам - это наводит на размышления. А вот если он идет туда, где нашинкованы приусадебные участки для жителей чуть ли не всего Пушкина… Едва успеет сойти снег - пол-России встает на лопату; потребительской корзины, которую назначили для нас аскеты из Белого дома, нам, обжорам, почему-то не хватает… Так что милости просим, господа любители дармовщинки. Узрите. Вот я с грязным рюкзаком на спине и лопатою на плече пересекаю железку прямо перед платформами станции Детское Село, вот шагаю себе параллельно железке по Удаловской так называемой улице - кусты, заборы, мозаичный хлипкий асфальт - в поля, в поля, в благословенные края, где в синем небе плещут крылышками звонкие жаворонки, а кругом - грядки, грядки, грядки, а над ними - спины, спины, спины… Знаете загадку: брюшко беленькое, спинка черненькая, лапки в навозе? Со спутника вы, что ли, снимете, где именно я помог знакомым, скажем, подкопать редиску? Да и то - поздно. Уже все - там, в русской земле, и где копать - знаю только я. Капитан Сильвер. Граф Монте-Кристо. Не получите, твари. Наше. Советское, поняли?!
Никогда он это не продаст. Пусть лучше сгниет. Он не знал, откуда в нем эта пещерная, недостойная ученого нетерпимость. Наверное, он был достоин за нее осуждения. Казалось бы - пусть достанется человечеству… Кто богаче, кто умнее, кто способнее и удачливее - тот и применит, если захочет, если это и впрямь нужно…
А я - не отдам. Мое право. У нас демократия.
Значит, на продажу у него был только он сам - и эта маленькая квартира. Простор для маневра оказался, что греха таить, невелик.
Говорят, сейчас модно и выгодно торговать органами для трансплантации, по зрелом размышлении вспомнил Журанков. Здоровьем Бог его не обидел, так что…
Он присел к компьютеру. Благословенное время, когда можно узнать все обо всем, не выходя из дома! Можно экономить на хлебе, но нельзя - на скорости подключения… Уже через какие-то десять минут, пробежавшись по поисковым программам, Журанков потрясенно читал:
“