— Ты… уезжаешь?
— Можно сказать и так.
— В свое время? — Пауль прикусил губу. — А можно я поеду с тобой?
Шева хотела улыбнуться, настолько забавной показалась ей его просьба, но передумала и лишь покачала головой:
— Нет. Дважды нет. Ты не можешь отправиться в мое время, так как оно является для тебя будущим. Будущее, в отличие от прошлого, существует в виде абсолютного настоящего. — Тут Шева поняла, что ляпнула глупость, но решила не исправляться, чтобы не запутаться еще сильнее. — При перемещениях время может крутиться лишь в одну сторону — назад. Тебя я могу отправить в эпоху короля Ричарда, его — в Древний Рим, Цезаря — к воинственным ассирийцам, Сарданапала — в каменный век, ну а безвестного дикаря — лишь к динозаврам! Еще можно вернуться в точку, откуда начал перемещение, — в изначальное настоящее. Но никому не дано прыгнуть вперед. Теперь насчет меня. К сожалению, я отправляюсь в иное относительное настоящее, более далекое, чем это. У меня новое задание, и, лишь выполнив его, я смогу вернуться домой.
— Тогда возьми меня с собой! Если все это, конечно, не глупый розыгрыш.
Увы, все это было не розыгрышем, хотя насчет глупости Пауль был совершенно прав — умной затею Шевы назвать было нельзя. Девушка задумчиво потерла ладонью щеку.
— Не думаю, что это удачная мысль. Отражение, куда я направляюсь, как бы это сказать… довольно опасно. Насколько я знаю историю, тебе лучше выбрать Германию середины предыдущего столетия. Там нет крупных войн, люди живут тихо и мирно в свое удовольствие.
Пауль энергично помотал головой:
— Нет! Подумай сама, что буду делать я один в чужом мне мире?
— Дело в том, что вряд ли я задержусь там надолго. Я поймаю человека, за которым охочусь, и вернусь домой. Ты же будешь вынужден остаться в том Отражении или перебраться в другое, по времени более близкое к этому.
— Хорошо, пусть будет так. Но можно пока я буду с тобой?
Шева задумалась. Подобный вариант не входил в ее планы, но, с другой стороны, она не исключала его вероятность. Было в юном Пауле нечто такое, что влекло Шеву. Кроме того, она прекрасно понимала, что должен чувствовать человек, вдруг очутившись в совершенно незнакомом ему мире. Она испытала похожее чувство во время своего первого путешествия в чужое Отражение, и не сказать, чтобы это было приятным воспоминанием. В Шеве вдруг проснулось то, что древние именовали милосердием. Ей стало жаль юношу, и она решила исполнить его просьбу, прекрасно при этом понимая, что совершает глупость.
— Что ж, если ты так хочешь, давай попробуем. — Шева взглянула на Пауля и, увидев, как загорелись его глаза, счастливо улыбнулась. — Давай!
Оставалось двадцать минут до намеченного ею срока. Этого времени вполне хватило на то, чтобы объяснить Паулю место и время путешествия и как он должен себя вести, а заодно на всякий случай проверить его с помощью генетического сканера. Как и предполагала Шева, Пауль был тем, за кого себя выдавал. Когда же часовая стрелка остановилась напротив цифры двенадцать, Шева и Пауль взялись за руки и растаяли в золотистом нимбе от телепортатора, изобретенного Арктуром.
3
Омерзительная зеленая муха нарушала покой Господина счастливых обстоятельств. Она кружила и кружила под сводом шатра, мерным жужжанием отвлекая Тимура от дум. Впрочем, не Тимура — Тимурленга!
Отец назвал его Тимуром — имя гордое и красивое. Но много лет спустя избравшая неверный путь стрела пронзила ему ногу. Со стрелой пришли хромота и прозвище, данное врагами. Они прозвали властителя Мавераннахра Хромым Тимуром, и это было скорее не оскорблением, а знаком уважения, ибо увечьем, полученным в честном бою, воин вправе гордиться. К тому же вдвойне славен тот, кто даже с увечьем побеждает своих не отмеченных ранами врагов! Прозвище пришлось по душе Тимуру, и с тех пор он, оставаясь наедине с собой, неизменно именовал себя Тимурленгом, словно желая подчеркнуть тем самым свое отличие от всех прочих Тимуров, которых в ту эпоху было немало, но ни один из которых не мог равняться с Железным Хромцом[24].
Муха продолжала назойливо жужжать. В самом факте ее существования также не было ничего необычного — летом в Сивасе полным-полно мух, но отчего-то мелкая тварь раздражала Тимурленга. Быть может, потому, что за последние годы он привык, что никто не смеет нарушать его покой. Никто и ничто — ни люди, ни животные, ни даже птицы, ибо все живое смертно, а значит, подвластно железной руке Тимурленга.
Тимурленг обернулся к стоявшему за его спиной рабу, имени которого он не помнил, и выразительным взглядом указал на беспокоящее его насекомое. Раб понял повелителя без слов. Низко поклонившись, он, словно кошка, прыгнул вперед, ловким ударом опахала сбив и тут же размазав по полу мерзкую тварь. Тимурленг удовлетворенно кивнул. Все правильно. Ничто не должно мешать Господину счастливых обстоятельств предаваться раздумьям. Сегодня Тимурленг принадлежит самому себе. Завтра придет день решающей битвы, и он сядет на коня и будет отдавать приказы полкам, не нуждающимся в приказах, ибо войско его обучено сражаться до последней капли крови. Ни у кого нет и ни у кого уже не будет такого войска. Канули в Лету времена Потрясателя вселенной Темучина, рожденного с луком в руке. Лишь тогда каждый темник, тысячник, сотник, десятник и воин знали свою задачу. Темник имел приказ, отданный его тумену, тысячник следил за каждым движением руки темника, сотник внимал голосу своего тысячника, десятник следил за конем сотника, а простой воин не должен был отстать от своего десятника. И если ошибался один, казнили десяток. Если отставал один, карали сотню. Если бежал один, горе всей тысяче. Если же предавал один, кара постигала весь тумен. Так заповедал Темучин, и это было верно, ибо лишь войско, спаянное страхом позора и смерти, способно одержать победу.
Тимурленг перенял это правило у Темучина и потому сумел покорить земель не меньше, чем Потрясатель вселенной. Он усовершенствовал это правило и потому сумел покорить земель больше.
Железный Хромец улыбнулся своим мыслям, обнажив под редкой щеточкой усов крепкие желтые зубы. Нет, он взлетел куда выше, чем Темучин. Он уже выиграл свои тридцать великих битв, в то время как Темучину, если верить мудрым хранителям былого, удалось одержать лишь двадцать две победы. И завтра его, Тимурленга, ожидала еще одна великая битва. А дальше будут новые битвы. Несмотря на подагру и искалеченные ногу и руку, он еще силен и духом и телом. Об этом могут свидетельствовать враги, испытавшие крепость длани Тимурленга. Об этом могут свидетельствовать жены, познавшие мужскую силу своего повелителя. Мир достаточно велик, еще есть немало земель, ждущих своего завоевателя. А пока…
А пока следовало подумать о предстоящем сражении. Тимурленг щелкнул пальцами. Раб, имени которого владыка не помнил, поспешно склонился пред ним.
— Позови Саиф-ад-дина[25] и Мухаммед-султана.
Склонив голову до самых ковров, устилавших шатер, слуга выбежал прочь. Тимурленг задумчиво посмотрел ему вслед. Слишком расторопен. Случается, такие восходят на престол после смерти владык. К счастью, у Тимурленга предостаточно наследников. Болезнь и вражеская стрела отняли любимых сыновей Джахангира и Умар-шейха, но на все воля Аллаха. И хвала Аллаху, что есть еще и сыновья, и многочисленные внуки. Его семя дало богатую поросль. Есть из кого выбрать наследника. И он выберет самого достойного, а все прочие беспрекословно признают его выбор. Иначе и быть не может, Тимурленг потратил немало сил, чтобы приучить детей к покорности. Это оказалось почти так же трудно, как и приучить их к величию. Не так просто, как кажется, ставить ногу на согбенную перед тобой спину и подставлять спину под занесенную над тобою ногу. Великий правитель должен уметь делать и то и другое. Сначала подставлять, а потом, со временем, и ставить. Ему самому тоже сначала приходилось подставлять…
Странные мысли роились в голове Тимурленга, очень странные для властелина полумира. Неплохо было бы выпить пиалу огненного арака, так славно очищающего разум. Но есть приказ, запрещающий вплоть до победы над нечестивым и дерзким Баязидом пить хмельное вино, — приказ, отданный им самим, Тимурленгом. Негоже нарушать собственные установления, предводитель должен показывать пример войску. Тимурленг отщипнул от лежащей пред ним на блюде кисти винограда несколько сочных ягод. В этих краях, которым предстоит стать частью его империи, отменный виноград, рождающийся к тому же раньше обычного. В Мавераннахре грозди только набирают сахар, а этот уже истекает липким соком. Тимурленг сплюнул косточки прямо на ковер пред собой и вытер губы. Снаружи донеслись негромкие голоса. Полог отодвинулся в сторону, и в шатер вошел раб, имени которого Тимурленг не помнил; за ним следовали Саиф-ад-дин, старый соратник и верный друг повелителя, правая рука во всех начинаниях, и Мухаммед-султан, любимый внук Тимурленга.
— Припадаем к твоим стопам, повелитель! — провозгласил Саиф-ад-дин, изъявляя намерение пасть на колени, но Тимурленг остановил его резким жестом руки. К чему придворные церемонии, когда они одни! Приказав властным взглядом рабу оставить шатер, Тимур кивнул Саиф-ад-дину:
— Садись, отважный!
Саиф-ад-дин все же поклонился, выражая благодарность за польстившее его самолюбию обращение, после чего устроился на ковре шагах в трех от Тимура.
— Садись, Мухаммед.
Внук также не заставил себя упрашивать. Он был быстр, умен и деятелен и всем обликом своим напоминал юного Тимура. Потому-то владыка отличал и любил Мухаммеда больше всех прочих своих родственников. Именно Мухаммеда-султана Тимурленг видел своим наследником. Тая добрую улыбку, владыка перевел глаза с внука на Саиф-ад-дина.
— Мне доложили, что к нам прибыли посланцы Баязида.
— Так, повелитель.
— О чем они хотят говорить со мной? Готовы ли они принести извинения за проявленную их господином дерзость? — Саиф-ад-дин задержался с ответом. — Тебе нечего таить от старого боевого товарища! — подбодрил его Тимурленг. — Говори!
Эмир склонил голову.
— Они не изъявляют желания принести извинения Господину счастливых обстоятельств. Они передали богатые дары, но в их сердцах не было раскаяния.
— Жаль. — Кольнуло в искалеченную руку, и Тимурленг осторожно потер больное место. — Пусть не надеется на помощь Аллаха! Всевышний никогда не помогает тому, кто нечестен.
И владыка машинально посмотрел на перстень, на котором был выгравирован девиз, определявший отношение Тимурленга к жизни и смерти: «Если ты честен, ты будешь спасен».
— Ты прав, великий, — склонил голову Саиф-ад-дин.
Тимурленг воспринял его слова как должное — он всегда был прав.
— Выходит, Осман хочет мира, но не желает признать свои былые ошибки, как не желает и склонить голову перед наследником Темучина? — задумчиво промолвил Тимурленг, задав этот вопрос скорее сам себе, нежели своим собеседникам.
— Истинно так, мудрейший, — подтвердил Саиф-ад-дин.
— Но он прислал послов со словами мира…
— Да.
Тимурленг задумался. Он любил войну, но не считал ее конечной целью. Войны Тимурленга не были кровавой потехой или просто средством обретения власти. Тимур лелеял мечту восстановить и расширить великую империю чингизидов под зеленым знаменем Пророка. Тимурленг не желал ни суетной славы, ни праздного величия. Он возвращал под власть монгольского рода то, что принадлежало ему по праву, то, что было завоевано в непрерывных столетних войнах. Кроме того, он нес знамя великого Мухаммеда, завещавшего обратить в истинную веру все народы, когда-либо явившиеся на свет по воле Аллаха. То, что делал Железный Хромец, было угодно Всевышнему. И потому Тимурленг далеко не всегда нападал на страны, чьи жители творят намаз и славят Аллаха. Баязид же исповедовал ислам, и владения его никогда не топтала железная пята чингизидов. Потому-то наследник Темучина и колебался, не в силах решить, покарать дерзкого Османа или нет.
Тимурленг поднял глаза на терпеливо ожидавших его слова Саиф-ад-дина и Мухаммед-султана.
— Но хочет ли Осман мира?
Друг и соратник промолчал, внук оказался смелее:
— То ведает лишь Аллах!
— Да, Аллах ведает, — протянул владыка. — Но и мне кое-что известно. В его сердце нет любви к брату по вере. Он хочет лишь выиграть время, чтобы довершить покорение неверных. А потом он повернет оружие против мусульман. И он не удовольствуется лишь землями Карамана и Сиваса. Он пойдет дальше — в Сирию и Багдад… Вплоть до Мавераннахра! Он хочет захватить все!
— Так же, как и ты, великий! — дерзко вставил Мухаммед-султан.
Тимурленг хотел было одернуть словоохотливого внука, но раздумал. Мухаммед-султан слишком походил на него самого, каким он был во времена бесшабашной молодости, когда из удали угонял табуны лошадей. Тимурленг лишь сказал:
— У нас разные цели.
— Да! — решился сказать свое слово Саиф-ад-дин. — Мы несем зеленое знамя Пророка, а мальчишка Баязид норовит прибрать к своим рукам как можно больше земель. Я прав, великий?
— Совершенно прав, Саиф-ад-дин. Дерзкого Османа вовсе не извиняет то обстоятельство, что он прислал послов. Он может говорить что угодно, я вижу его насквозь. Лишь неблагоразумный полагается на худой мир. Но Осман сам заговорил о мире, это можно обратить нам на пользу. Как вы полагаете?
Мухаммед-султан, тщетно силившийся понять, куда клонит дед, промолчал, Саиф-ад-дин по праву старого друга и соратника осмелился вставить:
— Твои уста рекут истину, великий.
— И нам помогут его же послы, — задумчиво вымолвил Тимурленг. — Скажи, Саиф-ад-дин, все ли наши войска ты снарядил, как я велел?
— Все, о великий. У каждого воина есть при себе лук с тридцатью стрелами, меч и щит, у каждых двоих — сменная лошадь, у каждой десятки — топор, кирка, пила, котел…
Тимурленг поднял руку, прерывая эмира.
— Хорошо. Достойным ли образом все одеты?
Саиф-ад-дин виновато потупился.
— Ты же сам знаешь, великий, путь был нелегок.
— Это еще лучше! Оборванный воин всегда ищет поживы. Главное, чтобы у него был тугой лук и острый меч. Дорогие одежды сами найдут его! Мы устроим смотр войск!
Владыка умолк и победоносно оглядел своих собеседников. Те покосились друг на друга.
— Мы раскроем свои силы? — спросил Саиф-ад-дин.
— Думаешь, это разумно, владыка? — прибавил внук. — Враг увидит наши полки.
— Ну и пусть! — воскликнул Тимурленг. Он воодушевился, ноющая боль в ноге почти отступила. — Пусть послы увидят отряды оборванных, озлобленных воинов! Пусть они пересчитают их бесчисленные стрелы и обозрят пыль, поднятую копытами резвых коней! Пусть они увидят лица, полные отваги и ярости! И пусть ужас придет в их души!
Лица Саиф-ад-дина и Мухаммед-султана посветлели.
— Великолепный замысел! — воскликнул принц.
— Твоя мудрость равна твоей храбрости, — поддержал старый эмир, и в словах его не было ни капли лести.
Тимурленг засмеялся, почти захихикал. Он вдруг вспомнил, как давным-давно, воюя под началом эмира Хусейна, ловко провел врагов, приказав каждому из немногих своих всадников приторочить к седлу узел с таким расчетом, чтобы тот волочился по земле. Когда воины пустили коней вскачь, за их спиной поднялось такое облако пыли, что неприятель решил, будто на него наступает целый тумен. На самом деле у Тимура было лишь три сотни витязей, а врагов — по меньшей мере десять раз по триста. Но они испугались и бежали, подарив победу отважным и находчивым. Саиф-ад-дин, видно, тоже припомнил тот случай, потому что засмеялся вместе со своим повелителем.
— Истинно так, — выдавил, насмеявшись, Тимурленг. Хвори вернулись к нему, и острая игла больно колола в правый бок. — Прикажите эмирам подготовить воинов к смотру. Пусть наточат до блеска мечи и вычистят лошадей. Пусть каждый тумен займет свое место. Мы покажем, какова наша сила. Мы поразим сердца врагов сначала страхом, а уж потом сталью.