– Привет, ты сама-то кто такая?
– Я Маруся Долгушина, – девочка склонила голову набок, разглядывая Катю. – Я тут живу, на кораблике.
– Одна живешь? – изумилась Катя.
– Нет, с папой.
– С папой?
– Еще с Лилей, еще с Аристархом, с Санычем, с дядькой Лешей, ему пить нельзя, с боцманом Маркелычем – только он сейчас в больнице лежит, у него желтуха, болезнь такая, еще вон с этим Рыжим – Рыжухой, – Маруся ткнула кулачком в сторону кресла, где спал, свернувшись клубком, рыжий котенок. – А еще с Варькой. Только ее я не люблю.
– Вот тебе раз, почему? – еще сильнее изумилась Катя.
– Она такая, – Маруся махнула рукой. – Папа на ней никогда не женится, пусть она не мечтает.
– Ты не хочешь, чтобы он женился? – Катя вошла в салон, прикрыла за собой дверь. Колосов с капитаном пусть выясняют отношения, смотрят документы. Там и так полно народу, а этот ребенок… – Вообще не хочешь? – уточнила она. – Никогда?
– Я хочу, чтобы моя мама была Лиля. Я ее знаешь как люблю? Но папа на ней тоже не женится, – Маруся покачала головой. – Я его знаешь как просила? А он сказал – не могу.
– Почему же он не может? – Катя подвела Марусю к дивану, села.
Маруся снова вздохнула. Тень грусти легла на ее круглое личико.
– А ты любишь папу? – спросила Катя.
– Очень.
– И тебе нравится жить на кораблике?
– Нравится. Только скучно бывает.
– Ты, наверное, много разных городов проплывала?
– Много. А еще я летала на самолете. Когда совсем маленькая была. Вот такая, – Маруся показала ладошками. – Мы с папой были в Италии. Я видео смотрела. А еще мы с ним были на острове Крите, там, где героя Тезея убили в Лабиринте.
– Ты про Тезея знаешь? Молодец, Маруся. Только ты путаешь. Это Тезей убил в лабиринте Минотавра, страшилу такую…
– Нет, это неправда. Мне папа сказал: Минотавр – это не страшила, это монстр такой. А монстров нельзя убить, они неубиваемые, – Маруся покачала головой. – Они всегда живут, они редкие, а гибнут только герои.
– Кто? – опешила Катя. Маруся так спокойно рассуждала о совершенно несвойственных ее возрасту вещах.
– Герои. Ну, герои, как царь Тезей. Они гибнут, потому что жертвуют собой для других.
– Это папа тебе сказал? И что вы с ним часто вот такие сказки… такие мифы рассказываете?
– Нет, нечасто. Он занят. Про мифы мы с Лилей книжку читаем. Только там неправильно все написано. И про Тезея неправильно, и про Лабиринт. Наоборот. Вот как ты сейчас говоришь.
– А тебе самой как больше нравится, Маруся? – спросила Катя.
Девочка задумалась. Подошла к краю ковра. Катя заметила, что она словно боится наступить на него.
– А у меня тоже есть лабиринт, – сказала она тихо.
– Где?
– Да вот же, тут, – Маруся ткнула рукой в ковер.
– Здесь?
– Ну да, ты что не видишь? Вот же снег, – Маруся осторожно показала на белый фрагмент орнамента. – Тут можно пройти. А вот тут дыра, – она опасливо кивнула на большой черный ромб, – Провалишься, и все, конец. А там дальше…
– Что там дальше? – Катя смотрела на переплетение коричневых линий.
– Щупальца, – Маруся поежилась. – Тсс, они все слышат, у них уши… Монстра щупальца. Он злой, кровь сосет. Но я его не боюсь. Смотри!
Она широко шагнула и оказалась в нескольких сантиметрах от края ковра на белом поле. Катя встала с дивана. Почему-то ей вдруг стало как-то не по себе. Эта игра в лабиринт в салоне… На лице девочки читалась такая отчаянная, обреченная решимость.
– Вот я сейчас пройду тут, – Маруся на носках как по канату прошла по тонкой белой полосе к центру ковра. Щеки ее раскраснелись от усилий. Она балансировала, взмахивала руками. Во всей ее маленькой фигурке было такое напряжение.
Белая полоска закончилась у большого пятна – коричневые линии – щупальца сплелись здесь в прихотливый орнамент. Дальше снова шло белое поле, снег…
Маруся застыла на месте, не отрывая глаз от пятна. Внезапно она взмахнула руками, словно собираясь взлететь, и прыгнула. Сил у нее не хватило – вместо того чтобы попасть в «снег», она ткнулась ногами в сплетение «щупалец монстра». Уши Кати резанул отчаянный визг. Маруся пошатнулась, хватая воздух ртом, ступни ее утонули в толстом ворсе ковра, словно схваченные «щупальцами». Катя бросилась к ней, подхватила ее на руки:
– Ну все, все, все, Маруся. Видишь, он тебя не посмел тронуть. Он трус, он испугался тебя, – она заглядывала в лицо девочки, бледное от страха. – Все. Я его каблуком раздавила. Вот, вот. Этого монстра. Все его мерзкие щупальца. Вот, вот ему, видишь? Я стою, и со мной ничего не происходит.
Маруся, обхватив ее руками за шею, смотрела вниз, на ковер.
– Все, твой лабиринт чист. Нет никакого монстра, – Катя посадила ее на диван, подала кроссовки. Разбуженный рыжий котенок взирал на них с немым удивлением. – Кто придумал тебе такую игру?
– Папа, – Маруся деловито возилась с кроссовками.
– Папа?
– Он сказал: победишь в лабиринте монстра, спасешь меня, – Маруся носком ковыряла уже нестрашный ковер. – Он же герой.
– Это он тебе такое сказал?
– Ну да, у него это в песне. Мой папа пишет песни, ты разве не знаешь? Это все знают.
– Ну, ты передай ему – мы с тобой вместе убили этого монстра. Пусть он не беспокоится.
– Нет, так не считается, – Маруся вздохнула, – Это только я могу сама. Ничего, я еще попрыгаю, потренируюсь.
– А скажи мне, пожалуйста, – Катя обняла ее за плечи, – твой папа он…
Но спросить Марусю она не успела. С берега донесся визг тормозов. Мимо окон салона кто-то промчался по палубе, как лось. Послышались громкие, раздраженные мужские голоса. Дверь открылась, и в салон вошла незнакомая Кате девушка в голубом спортивном костюме «Пума» – такая стриженная под мальчика беляночка. На Катю она взглянула с явным вызовом, взяла Марусю за руку.
– Это Долгушин приехал, да? – спросила ее Катя, вставая с дивана.
– Это к Санычу… то есть к Пете Сухому отец с мачехой. – «Беляночка» – это была Лиля – повела Марусю по коридору. – Пойдем, они ругаться будут, нечего тебе слушать.
– Пач-чиму ругаться? – спросила Маруся.
И действительно, «пач-чиму»? Катя вышла на палубу: ковчег пополнился новыми пассажирами. Возле трапа на пристани стоял серебристый «Мерседес» с тонированными стеклами. Катя так и не узнала, какой была реакция Колосова на это авто. Когда он увидел «Мерседес» с борта, он подумал, что у него двоится в глазах. Серебристый был точь-в-точь, как тот, пробитый пулями на седьмом километре шоссе, ведущего к загородному ресторану. Только этот в отличие от того был цел и невредим и доставил на «Крейсер Белугин» весьма импозантную пару.
Ни о каком тождестве машин Катя и не подозревала. Она просто увидела, как по трапу медленно поднимается полный лысоватый мужчина лет пятидесяти, одетый с иголочки, а следом за ним женщина лет тридцати пяти – семи с великолепной фигурой. Она небрежно помахивала сумочкой из кожи питона, поправляла темные очки на носу, балансировала на высоких каблуках. Движения ее поражали гибкой, отрепетированной пластикой. Она словно пыталась с ходу соблазнить – всех и сразу. Лицо ее спутника было угрюмым, почти злым. Он то и дело оглядывался через плечо на стоявшие на причале милицейские машины.
– Что здесь происходит? – спросил он громко и властно. – Зачем здесь столько милиции?
– Затем, – Колосов вышел вперед к трапу, оттеснив капитана Аристарха. – Уголовный розыск области, майор Колосов. С кем имею честь говорить?
– Моя фамилия Сухой. Я Александр Кузьмич Сухой – отец вот этого молодого человека… этого оболтуса великовозрастного, – Александр Кузьмич метнул в сторону Саныча, стоявшего поодаль, гневный взгляд. – Мы с женой, Аленой Леонидовной, приехали забрать его из этого плавучего публичного дома!
– За такие слова, папаша дорогой, за мой теплоход можно и… В больницу давно не попадал? – за честь «Крейсера» вступился его капитан.
– Тихо, тишина! – скомандовал Колосов. – Простите, я что-то не понимаю вас, господин Сухой.
– Что понимать, что понимать-то? Мы с женой потеряли всякое терпение, мы приехали немедленно забрать отсюда сына. – Лицо Александра Кузьмича покраснело.
– Я тебе давно уже не сын, а ей тем более, – откликнулся Саныч. Голос у него сорвался от волнения. Катя подумала: странно, они еще и двух слов друг другу не сказали, а уж так из себя выходят оба – отец и сын. Видно это продолжение какой-то истории, начало которой положено не сейчас и не здесь.
– Петр, ты сию же минуту покинешь это место. Ты попал сюда вопреки моей воле, наперекор моему запрещению. Ты болтаешься между Петербургом и Москвой, ты ничего не делаешь. И не желаешь ничего делать. Занятия в институте, куда я устроил тебя, за который я внес плату, начались первого сентября, а сейчас какое число на календаре? Ты что, хочешь, чтобы тебя снова отчислили? Ты в армию, что ли, очень захотел? – Александр Кузьмич гневался все сильнее. – На все наши с твоей матерью звонки, на все наши просьбы, ты…
– Да не мать она мне, эта твоя новая жена! – крикнул Саныч. – Что ты тут всем ее под нос суешь как мою мать? Эту ведьму, эту хищницу, мачеху чертову!
– Боже мой, – мачеха Саныча Алена Леонидовна отвернулась, судорожно прижала сумочку из кожи питона к груди.
– Ты парень как с родителями разговариваешь? – спросил Колосов, – Ты как, сопляк, перед отцом стоишь?
Саныч выпрямился. Лицо его кривилось. Катя никак не могла понять, в чем суть конфликта. А еще она никак не могла взять в толк, как вышло, что, прибыв на Крейсер в поисках убийцы-серийника, они вдруг, как в омут, окунулись в какую-то застарелую и непонятную семейную распрю. Если бы она только знала, прелюдией к каким событиям является эта самая ссора в клане Сухих.
– За оскорбление Алены ты мне ответишь – дома ответишь. А сейчас, негодяй, марш в машину! – загремел Сухой-старший.
– Я с тобой никуда не поеду. Я тебе уже сто раз сказал – я с ней и с тобой, ее мужем, воздухом не желаю одним дышать! – Саныч не собирался уступать.
– Нет, ты поедешь. Я сейчас вызову джип со своей охраной, и они, если потребуется, силой тебя отсюда заберут!
– Ну, это уж вы загнули, уважаемый, – вмешался Колосов, – Но мне опять же не понятно…
– Да что вы можете понять? Вы – милиционер и чужой человек? – Сухой-старший обратил свой гнев на Колосова. – Я что же, не знаю для чего вы здесь, на теплоходе? Все средства массовой информации второй день трубят об убийстве этого певца… забыл как его фамилия, черт… Прыгал такой на сцене, молодой, из новых… Все газеты его смерть напрямую с этим алкоголиком здешним связывают, которому мой сын как оракулу какому-то в рот смотрит…
– Алкоголику? – переспросил Колосов.
– Да Ждановичу, Ждановичу! Он ведь здесь, на борту. Я все знаю, мне моя служба охраны полную информацию собрала, – ярился Сухой-старший. – Вы не представляете, на что я готов пойти ради спасения сына. Ведь дожили – мой сын, плоть моя, мой наследник, моя надежда и где? В компании каких-то морально разложившихся проходимцев, странствующих шпильманов и какого-то уголовника, которого вся столичная пресса подозревает в убийстве!
– Но Ждановича…
– Он украл у меня сына, понимаете? Украл, – Сухой-старший придвинулся к Колосову. – Он и его собутыльник Долгушин. Я собрал о них информацию – это сплошной негатив. Они украли у меня сына, подчинили своему тлетворному влиянию, замутили его разум какими-то бреднями, настроили против меня, его отца, против моей жены, которая… которая… Ну скажите, что может связывать их и Петрушу? Какой музыкой, каким роком он может тут заниматься? Я с пяти лет заставлял его учиться музыке, бешеные деньги платил учителям, так он даже на пианино бренчать не сумел выучиться! Мне говорили, что у него к этому делу нет никаких способностей. Тогда что же он может делать в этом вертепе? Здесь какие-то темные личности, какие-то девицы… Здесь все, что угодно, – алкоголь, наркотики. А теперь вот, пожалуйста, и милиция, и обвинения в убийстве.
– Мы пока в убийстве певца Кирилла Бокова никого не обвиняем, мы разбираемся в ситуации, – перебил его Колосов.
– Да бросьте вы! Я знаю, как вы разбираетесь. И знаю, к чему это приводит. Я знаком с юриспруденцией, мои юристы в один голос твердят: Петр попал в грязную порочащую наше имя историю. Я, как отец, обязан принять меры. Мы с женой немедленно его отсюда забираем и…
– А я никуда с тобой не поеду, – сквозь зубы бросил Саныч. – А если долбаков своих охранников пришлешь за мной… что ж, дорогая матушка, – лицо его как судорога перекосила усмешка. Он сунул руку себе под куртку, – ну давай, присылай. У меня найдется, чем их встретить.
Катя увидела, как Колосов быстро кивнул одному из своих оперативников. И тот сразу же встал позади Саныча. «У него такое лицо, словно у него там под курткой пушка, – подумала Катя. – А вдруг и правда? Та, что стреляла уже не раз – здесь, и в Белозерске, и в Петергофе?»
– Истерику прекрати, парень, – веско велел Колосов, – А вы, уважаемый, – он обернулся к Сухому-старшему, – потрудитесь понять: здесь на судне идет проверка. И сына вашего никто никуда пока отсюда отпустить не может. Так что вы пока, пожалуйста, проследуйте вот с нашим сотрудником в ближайшее отделение милиции и подождите там, если, конечно…
– Я не поеду ни в какое отделение! – резко оборвал Сухой-старший. – Это мое право воздействовать на своего сына.
– Право ваше. Но сын ваш – здоровый лоб, метр восемьдесят. Совершеннолетний. Вы меня извините – горлом такие вопросы в семье не решаются.
– Уезжай отсюда, – сказал Саныч отцу. – И не потеряй по дороге свое сокровище – жену.
– Я не понимаю, что заставляет меня терпеть все эти унижения, боже?!
Катя услышала как это громко, с чувством собственного достоинства произнесла мачеха Сухого-младшего.
– Ничего, потерпишь, за все его деньги и не такое терпела, еще при матери моей терпела, – бросил Саныч.
– Негодяй, что ты сказал? Повтори, что ты сказал? Щенок! – Сухой-старший, сжав кулаки, двинулся на сына.
Катя поспешно ретировалась на корму. Скандал. Крик. Мат-перемат. А с виду все вроде – сплошное комильфо. И это отцы и дети?
Только вмешательство милиции предотвратило рукопашную. Сухого-старшего и его жену вежливо выпроводили с теплохода. Хлопнули двери – серебристый «Мерседес»-близнец, опаленный праведной родительской яростью, развернулся и умчался – уж явно не в ближайшее отделение милиции.
– Дурак ты, Саныч. Ненормальный. Мачеха у тебя – конфетка, фотомодель, – услышала Катя за спиной насмешливый голос Варвары, – И чего ты бесишься? По ней Голливуд давно плачет, а ты какую-то жабу из нее делаешь. За что ты так ненавидишь-то ее?
– Фотомодель… Сука она грязная, вонючая, – Саныча, как и отца душили эмоции. – Задница вся в лоскутах, штопана-перештопана, одних пластических операций восемнадцать штук… Она ж маньячка полная, помешанная на пластике. От силикона лопается уже вся. Щеки надрезаны. Пупок разрезан. Подбородок срезан, нос перекроен, хрящи наращены, ляжки тоже все срезаны… Да в ней ничего женского, ничего человеческого уже не осталось в этой уродине перелицованной. За такую двумя пальцами взяться – стошнит сразу, а он с ней… Ненавижу ее, физически ненавижу, мутит меня от нее, уродины. А отец… папаша… Мать моя болела, умирала, а он с ней, с этой гадиной обманывал ее – в последние ее земные часы обманывал. А потом трех месяцев не прошло с похорон – женился. И теперь они…
– По-моему, ты сам не прочь был с ней в койку бухнуться, малыш, – фыркнула Варвара, – только она не тебя выбрала. Или я ни черта в вас, кобелях, не смыслю.
– Одним местом ты смыслишь, – Саныч отвернулся.
Катя украдкой наблюдала за ним. Какой он, однако… А ведь на первый взгляд такой спокойный, сдержанный. Ничего себе, сдержанный – вон как рот у него дергается. Тик, что ли, нервный? С такой возбудимой психикой недалеко и до…
С дороги послышался громкий сигнал – кто-то приближался, предупреждая о своем прибытии. Это был тот, кого они все с таким нетерпением ждали.