Маттеи говорил просто и внятно. Крестьяне и рабочие слушали внимательно, боясь упустить хотя бы слово. Маттеи уважительно обращался к ним, и они уважительно слушали его.
— Одного только я обязан потребовать от вас, как от всякого суда: справедливости. Мы, понятно, лишь в том случае можем выдать вам разносчика, если будем уверены, что вы хотите справедливости.
— Конечно, хотим! — выкрикнул кто-то.
— Чтобы по праву считать себя справедливым судом, ваш суд обязан выполнить одно условие. Вот оно: ни в коем случае не допустить несправедливости. Это условие вы обязаны соблюсти.
— Согласны! — крикнул рабочий с кирпичного завода.
— Значит, вы должны тщательно проверить, справедливо или несправедливо обвинять фон Гунтена в убийстве. Откуда взялось такое подозрение?
— Он уже раз сидел, — отозвался какой-то крестьянин.
— Конечно, это увеличивает подозрение в его виновности, — признал Маттеи. — Однако еще не доказывает, что он и есть убийца.
— Я его видел в ложбинке, — снова крикнул крестьянин с обветренным, обросшим щетиной лицом.
— Поднимитесь к нам сюда, — предложил полицейский комиссар.
Тот колебался.
— Иди, иди, Гейри. Чего трусишь? — крикнули ему из толпы. Крестьянин, все еще нерешительно, поднялся на крыльцо.
Председатель общины и прокурор отступили в глубь сеней, так что Маттеи оказался на крыльце один на один с крестьянином.
— Чего вам от меня надо? — спросил тот. — Меня звать Бенц Гейри.
Мегендорфцы во все глаза смотрели на них. Полицейские спрятали резиновые дубинки. Они тоже, затаив дыхание, следили за происходящим. Деревенские ребята взобрались на лестницу, поставленную почти стоймя на пожарной машине.
— Господин Бенц, вы видели разносчика фон Гунтена в ложбинке, — начал полицейский комиссар. — Он один там был?
— Один.
— А вы чем занимались, господин Бенц?
— Мы всей семьей сажали картофель.
— И с какого часа?
— С десяти. Мы и обедали в поле всей семьей, — пояснил крестьянин.
— И за все время никого не видели, кроме разносчика?
— Никого, присягнуть могу — никого, — подтвердил крестьянин.
— Что ты там плетешь, Бенц? — крикнул из толпы рабочий. — Я в два часа проходил мимо твоего картофельного поля.
Еще двое рабочих подали голос. И они в два часа прокатили по ложбинке на велосипедах.
— Да послушай, ты, олух, я же тоже проезжал на возу через ложбинку! — закричал какой-то крестьянин. — А ты, сквалыга, и сам работаешь как проклятый, и семью мытаришь до седьмого пота. Мимо тебя сто голых баб пройдет, так ты все равно головы не подымешь.
Смех в толпе.
— Итак, не один только разносчик побывал в ложбинке, — уточнил Маттеи. — Но давайте разбираться дальше. Параллельно лесу идет шоссе в город. Кто-нибудь проходил по нему?
— Гербер Фриц проезжал, — отозвался кто-то.
— Верно, проезжал, — согласился толстый увалень, сидевший на пожарном насосе. — На возу.
— В котором часу?
— В два.
— От этого шоссе отходит лесная дорога к месту происшествия, — уточнил полицейский комиссар, — вы кого-нибудь там видели, господин Гербер?
— Нет, — буркнул крестьянин.
— А не заметили, не стоял ли там автомобиль?
Крестьянин растерялся.
— Как будто стоял, — нерешительно промямлил он.
— Вы в этом убеждены?
— Да, что-то там виднелось.
— Может, красный спортивный «мерседес»?
— Очень может быть.
— Или серый «фольксваген»?
— Или серый «фольксваген». Тоже может быть.
— Ваши ответы в высшей степени неубедительны, — заметил Маттеи.
— Правду сказать, я малость соснул на возу, — признался крестьянин. — Такая жарища всякого сморит!
— Тут я вынужден поставить вам на вид, что на проезжих дорогах спать не полагается, — внушительно заметил Маттеи.
— Лошади сами справляются, — возразил крестьянин.
Все засмеялись.
— Теперь вы наглядно убедились, какие трудности встанут перед вами как перед судьями, — подчеркнул Маттеи. — Преступление не было совершено в безлюдном месте. Всего на расстоянии каких-нибудь пятидесяти метров в поле работала целая семья. Будь члены этой семьи повнимательнее, несчастья могло бы не произойти. Но им даже в голову не приходила возможность такого преступления. Ни девочки, ни других прохожих они не видели. Разносчика они заприметили по чистой случайности. Возьмем теперь господина Гербера. Он дремал у себя на возу и поэтому не может дать ни одного мало-мальски точного показания. Вот как обстоит дело. Где же тогда улики против разносчика? Задайте себе этот вопрос. И, кстати, не забудьте одного обстоятельства, которое заведомо говорит в его пользу, — ведь полицию-то уведомил он; не знаю, как вы намерены действовать в роли судей, скажу вам только, как бы действовали у нас в полиции.
Полицейский комиссар сделал паузу. Он опять один стоял перед мегендорфцами, Бенц смущенно нырнул в толпу.
— Каждого подозрительного человека, невзирая на его положение, мы подвергли бы тщательнейшей проверке, прояснили бы малейшую улику. Мало того — в случае надобности мы включили бы в дело полицию других стран. Видите, какой у нас под рукой мощный аппарат для того, чтобы доискаться истины. В вашем же распоряжении нет почти ничего. Вот и решайте, как поступить.
Молчание. Мегендорфцы были озадачены.
— А вы на самом деле выдадите нам разносчика? — спросил тот же рабочий.
— Даю честное слово. Если вы все еще настаиваете на его выдаче.
Мегендорфцы колебались. Слова комиссара полиции явно произвели впечатление. Прокурор нервничал. Для него исход был неясен. Но вот и у него отлегло от сердца — какой-то крестьянин крикнул: «Берите его с собой». Мегендорфцы безмолвно расступились. Вздохнув с облегчением, прокурор закурил свою «Бриссаго».
— Вы действовали рискованно, Маттеи, — заметил он. — Представьте себе, что вам пришлось бы сдержать слово.
— Я знал, что до этого не дойдет, — небрежно бросил в ответ комиссар полиции.
— Надо надеяться, вы никогда не даете опрометчивых обещаний, которые потом приходится выполнять, — сказал прокурор, вторично поднес к сигаре зажженную спичку, попрощался с председателем общины и поспешил к машине, благо доступ к ней был открыт.
Маттеи поехал в город не с прокурором. Он пошел в автобус к разносчику. Полицейские потеснились. В машине было жарко — опустить стекла все еще не решались. Хотя мегендорфцы и дали дорогу, они по-прежнему толпились на площади. Фон Гунтен, съежившись, сидел за спиной шофера, Маттеи устроился рядом.
— Клянусь вам, я не виноват, — прошептал фон Гунтен.
— Конечно, — подтвердил Маттеи.
— Никто мне не верит, — шептал фон Гунтен. — Полицейские тоже не верят.
Маттеи покачал головой.
— Это вам только кажется.
Но разносчик не унимался:
— Вы тоже не верите мне, господин Доктор.
Машина тронулась. Полицейские сидели и молчали. За окнами было уже совсем темно. Зажженные фонари бросали снаружи золотые отблески на застывшие лица. Маттеи чувствовал у каждого недоверие к разносчику, все нарастающее подозрение. Ему стало жаль беднягу.
— Я вам верю, фон Гунтен, — сказал он и вдруг понял, что и сам убежден не до конца. — Я знаю, вы невиновны.
Навстречу побежали первые городские дома.
— Вас еще поведут на допрос к начальнику, вы наш главный свидетель, фон Гунтен, — предупредил полицейский комиссар.
— Понимаю, и вы тоже мне не верите, — опять прошептал разносчик.
— Ерунда.
Разносчик стоял на своем.
— Я это тоже знаю, — тихо, чуть слышно твердил он, уставясь на красные и зеленые световые рекламы, которые, подобно причудливым созвездиям, сверкали теперь за окнами плавно скользившей машины.
Вот те события, о которых мне было доложено на Казарменной улице после того, как я восьмичасовым скорым вернулся из Берна. Это было третье убийство такого рода. За два года до того — в кантоне Швиц, а за пять лет — в кантоне Санкт-Галлен тоже были зарезаны бритвой малолетние девочки. В том и в другом случае убийца как в воду канул. Я велел привести разносчика. Это был сорокавосьмилетний обрюзгший человечек, обычно, должно быть, наглый и болтливый, а сейчас насмерть перепуганный. В показаниях он сперва был четок. По его словам, он лежал на опушке, разувшись и поставив корзину с товарами на траву. У него было намерение завернуть в Мегендорф, сбыть там свой товар: щетки, помочи, лезвия, шнурки и прочие предметы; однако дорогой он узнал от почтальона, что Вегмюллер в отпуске и его заменяет Ризен. Это его смутило, и он пока что решил поваляться на траве; ему не впервой было сталкиваться с молодыми полицейскими, у этих молокососов рвение не по разуму. Так он лежал себе и дремал. Ложбинка расположена в лесной тени, мимо пролегает шоссе, неподалеку в поле трудилась крестьянская семья, тут же скакала собака. Обед в «Медведе» в Ферене был чересчур обильный — бернские колбаски и прочее; он вообще любитель вкусно поесть, да и средства позволяют, не смотрите, что он с товаром колесит по стране небритый, неухоженный, обтрепанный — наружность обманчива, торговлей вразнос можно неплохо заработать и даже прикопить кое-что. Обед он сдобрил пивом, а, уже лежа на травке, закусил двумя плитками линдтовского шоколада. Надвигающаяся буря и порывы ветра совсем его убаюкали, но очень скоро что-то разбудило его, как будто чей-то крик, пронзительный детский крик, и, когда он, еще не совсем очнувшись, бросил взгляд на долину, ему показалось, что и крестьяне в поле с удивлением насторожились, но не прошло и минуты, как они уже опять гнули спину, а собака скакала кругом. Верно, птица какая-нибудь, мелькнуло у него в голове, сова, что ли, кто их там разберет. Такое объяснение вполне его успокоило. Он опять задремал, но вдруг его поразило внезапное затишье в природе — тут он заметил, как потемнело небо, мигом обулся, повесил за спину корзину, при этом снова вспомнил про таинственный птичий крик, и ему стало как-то тревожно, как-то не по себе. Вот тогда он и решил лучше не связываться с Ризеном и махнуть рукой на Мегендорф, от него и всегда-то прибыль была плохая. Он надумал прямо вернуться в город, а чтобы сократить путь к железнодорожной станции, пошел лесной просекой и здесь наткнулся на труп убитой девочки. После чего сразу же опрометью побежал в Мегендорф, к «Оленю», и оттуда известил Маттеи. Крестьянам он не сказал ни слова, из страха навлечь подозрение на себя.
Таковы были его показания. Я велел его увести, но пока что не отпускать. Правда, прокурор не отдал приказа о предварительном заключении, однако у нас не было времени разводить церемонию. Его рассказ показался мне правдивым, но требовал дополнительной проверки, ведь фон Гунтен как-никак уже имел судимость. Я был в прегнусном настроении. Меня не оставляло неприятное чувство, что в этом деле с самого начала допущена фундаментальная ошибка, я не мог бы сказать — какая, но просто чуял это профессиональным нюхом, а потому предпочел удалиться в свою «Boutique»[2] как я прозвал прокуренную комнатушку рядом с моим служебным кабинетом, велел принести из ресторана близ Сильского моста бутылку «Шатонеф-дюпап» и выпил подряд несколько рюмок. Не скрою, что в этой комнатушке всегда царил вопиющий беспорядок — книги и папки валялись вперемешку; правда, беспорядок был чисто принципиальный. Я считаю, что в нашем строго упорядоченном государстве обязанность каждого — создавать некие островки беспорядка, хотя бы и потайные. Затем я приказал принести снимки. На них было страшно, мучительно смотреть. После этого я принялся изучать карту местности, где произошло убийство. Сам дьявол не мог бы лучше подгадать. Явился ли убийца из Мегендорфа, из окрестных деревень или из города, пришел ли он пешком или приехал поездом — логически это было немыслимо установить. Любой вариант был возможен.
Пришел Маттеи.
— Мне искренне жаль, что вам напоследок пришлось повозиться с этим печальным делом, — сказал я.
— Такова наша профессия, майор.
— Когда посмотришь на снимки, хочется послать всю эту историю к черту, — заметил я и сунул снимки обратно в конверт.
Я злился и с трудом скрывал свою досаду. Маттеи был моим лучшим комиссаром — видите, я никак не отвыкну от этого наименования, оно мне больше по душе. Его отъезд в такую минуту никак меня не устраивал.
Он словно подслушал мои мысли.
— Мне кажется, лучше всего передать это дело Хенци, — заметил он.
Я колебался. Не будь это убийством на сексуальной почве, я бы сразу принял его совет.
Любое другое преступление для нас куда легче. Там достаточно выяснить побудительные причины — безденежье, ревность, — и круг подозреваемых сам собой ограничится. Для убийства на сексуальной почве этот метод отпадает. Допустим, отправился такой индивид в служебную поездку, заметил девочку или мальчика, вышел из машины — никто не увидел, не проследил, — а вечером он уже сидит у себя дома, то ли в Лозанне, то ли в Базеле, то ли еще где-нибудь, мы же топчемся на месте и не знаем, за что ухватиться. Я ценил Хенци, считал его толковым работником, но опыта ему, на мой взгляд, не хватало.
Маттеи не разделял моих сомнений.
— Хенци целых три года проработал под моим руководством, — доказывал он, — я сам ознакомил его со спецификой ремесла и лучшего заместителя не могу себе представить. Он будет справляться с заданиями ничуть не хуже, чем я. Впрочем, завтра я еще буду здесь, — добавил Маттеи.
Я вызвал Хенци и приказал ему вместе с вахмистром Трейлером непосредственно заниматься расследованием убийства. Он явно обрадовался — это было его первое самостоятельное дело.
— Поблагодарите Маттеи, — проворчал я и спросил, каково настроение рядового состава. Мы форменным образом плавали в этом вопросе, ни за что не могли ухватиться, ничего до сих пор не добились, и было крайне важно, чтобы подчиненные не почувствовали нашей неуверенности.
— Они убеждены, что мы уже поймали убийцу, — заявил Хенци.
— Разносчика?
— Их подозрения не лишены оснований. В конце концов, за фон Гунтеном уже числится преступление против нравственности.
— С четырнадцатилетней, — вставил Маттеи, — это в корне меняет дело.
— Хорошо бы подвергнуть его перекрестному допросу, — предложил Хенци.
— Успеется, — возразил я. — Не думаю, чтобы он имел какое-то отношение к убийству. Просто он внушает антипатию, а отсюда недалеко до подозрения. Но это, господа, не криминалистический, а чисто субъективный довод, и мы не можем безоговорочно принять его.
С этим я отпустил обоих, причем настроение у меня ни на йоту не улучшилось.
Мы включили в работу весь наличный состав. В ту же ночь и на следующий день опросили все гаражи, не обнаружены ли в какой-нибудь машине следы крови; то же самоё было проделано с прачечными. Затем мы установили алиби всех лиц, которые когда-либо привлекались к ответственности по определенным параграфам. Наши сотрудники побывали с собаками и даже с миноискателем в том лесу под Мегендорфом, где произошло убийство. Они обшарили все мелколесье в поисках следов, а главное — в надежде найти орудие убийства. Они обследовали участок за участком, спускались в глубь ущелья, шарили в ручье. Найденные предметы были собраны, лес прочесан до самого Мегендорфа.
Против обыкновения я сам поехал в Мегендорф, чтобы принять участие в расследовании. Маттеи тоже явно нервничал. Стоял приятнейший весенний день, нежаркий, безветренный, но наше мрачное настроение не рассеивалось. Хенци допрашивал в кабачке «Олень» крестьян и заводских рабочих, а мы направились в школу. Чтобы сократить путь, мы прошли прямо по лужайке с плодовыми деревьями. Некоторые были уже в полном цвету. Из школы доносилось пение: «Возьми мою ты руку и поведи меня». Гимнастическая площадка перед школой пустовала. Я постучался в дверь того класса, откуда раздавалось пение, и мы вошли.
Хорал пели девочки и мальчики, дети от шести до восьми лет. Три младших класса. Учительница перестала дирижировать, опустила руки и встретила нас настороженным взглядом.
Дети смолкли.
— Фрейлейн Крум?
— Чем могу служить?
— Гритли Мозер училась у вас?
— Что вам угодно от меня?
Фрейлейн Крум была сухопарая особа лет сорока с большими, полными затаенной горечи глазами.
Я представился и обратился к детям:
— День добрый, детки!
Дети с любопытством уставились на меня.
— Добрый день! — ответили они.
— Красивую песню вы только что пели.
— Мы разучиваем хорал к погребению Гритли, — пояснила учительница.
В ящике с песком был макет острова Робинзона.
По стенам висели детские рисунки.
— Что за ребенок была Гритли? — нерешительно спросил я.
— Мы все ее очень любили, — вместо ответа сказала учительница.
— Умненькая?
— Большая фантазерка.
— Можно мне задать детям несколько вопросов? — все так же нерешительно спросил я.
— Пожалуйста.
Я вышел на середину класса. У большей части девочек были еще косички и пестрые фартучки.
— Вы, верно, слышали, какая беда случилась с Гритли Мозер, — начал я. — Я из полиции, я там начальник, все равно что командир у солдат, и моя обязанность — найти того, кто убил Гритли. Я говорю с вами не как с детьми, а как со взрослыми. Тот, кого мы ищем, больной человек. Так поступают только больные люди. Болезнь в том и состоит, что они заманивают детей в лес или в погреб, ну, словом, куда-нибудь, где можно спрятаться, и там их мучают. Это случается довольно часто. У нас в кантоне за год было двести таких случаев. Иногда доходит до того, что эти люди замучивают ребенка до смерти. Так оно и было с Гритли. Конечно, таких людей нужно запирать на замок. На свободе они могут причинить много зла. Вы спросите, почему мы не запираем их, чтобы не случилось такого несчастья, как с Гритли. Да потому, что их нельзя распознать. Болезнь у них запрятана внутри, снаружи ее не видно.
Дети слушали, затаив дыхание.
— Вы должны мне помочь, — продолжал я. — Нам непременно нужно найти этого человека, иначе он опять убьет какую-нибудь девочку.
Я подошел еще ближе к ребятам.
— Гритли не рассказывала, что кто-то чужой заговаривал с нею?
Дети молчали.
— За последнее время вы ничего не заметили странного в Гритли?
Нет, ничего такого они не заметили.
— Не видели ли вы последнее время у Гритли каких-нибудь вещей, которых раньше у нее не было?