– Сколько угодно, – невесело усмехнулась она. – У нас опять нет ничего, кроме предположений. Возможно, он спрятал это в другом месте, например в хранилище банка, а то и просто где-нибудь закопал. С него, неандертальца, станется…
– Исключено, – возразил Оранжевый, а потом, немного подумав, поправился: – Процентов на девяносто. А он не мог его кому-нибудь передать на ответственное хранение? Ну, к примеру, этому их главврачу?
– Чтобы в случае его смерти оно вместе с личными вещами и документами досталось ментам? Думай, что говоришь!
– Да, действительно, – загрустил уличенный в острой умственной недостаточности Оранжевый. – А кому-нибудь другому?
– Кому? – презрительно переспросила она. – Он себе-то не доверял! Хотя… Есть там один мальчишка – сын уборщицы, что ли, или посудомойки… По слухам, он у Медведя в комнате каждый день чуть ли не часами пропадал…
– По слухам?
– Да, по слухам! – раздраженно подтвердила она. – Я сто раз говорила: не надо спешить! Дайте осмотреться, разобраться в обстановке… Но нет, куда там!
– Вот-вот, – сочувственно поддакнул с переднего сиденья Кувалда. – И я про то же. Сто раз говорил: не кури в машине, терпеть это ненавижу! А толку?
– В любом случае, – не удостоив его даже взглядом, продолжала Анна Дмитриевна, – мое дальнейшее пребывание в этой дыре лишено смысла. Не могу же я гоняться за шестнадцатилетним сопляком по всему пансионату на инвалидном кресле! И потом, если Медведь настолько ему доверял, он мог предупредить, что от меня лучше держаться подальше. Сомнительно, конечно, но кто может знать, до какой степени деградации он допился за эти годы!
– Все верно, – задумчиво кивая, согласился Оранжевый. – Да, к мальчишке надо бы присмотреться… Черт, шеф будет разочарован. Очень разочарован! Притормози-ка, Кувалда.
Водитель резко затормозил. Женщину, которая поступила в пансионат под именем Анны Дмитриевны Веселовой, бросило вперед, и она негромко охнула, напоровшись животом на острое, как жало скорпиона, лезвие ножа, который внезапно, будто по волшебству, очутился в руке у ее «племянника». Меховая шапка упала с головы, выпустив на волю волосы, которые густой темной волной рассыпались по плечам, занавесив искаженное страданием лицо.
– Ну не в машине же!!! – глядя в зеркало заднего вида, рыдающим голосом взмолился Кувалда.
– Достал ты со своей машиной, – сдавленным голосом проговорил Оранжевый, сантиметр за сантиметром вталкивая клинок все глубже в тело отчаянно сопротивляющейся, издающей слабые крики жертвы.
Не глуша мотора, Кувалда выпрыгнул из кабины, обежал, оскальзываясь в снежных колеях, машину спереди и резким рывком откатил в сторону дверь пассажирского салона. Оранжевый вытолкнул женщину наружу и выпрыгнул следом, сжимая в кулаке окровавленный на всю длину лезвия нож. Анна Дмитриевна со стоном упала на четвереньки, попыталась выпрямиться, поскользнулась и опрокинулась на бок. В ее рассыпавшиеся волосы и воротник пальто набился снег, а когда при очередной попытке подняться Оранжевый ударом ноги снова опрокинул ее в сугроб, снежные комья очутились во рту, черной дырой зиявшем на залитом смертельной бледностью лице, и даже в глазницах.
– За что? – простонала она, упрямо поднимаясь с земли с прижатой к животу рукой. Боль скрючивала, сгибала ее пополам, но она все еще пыталась выпрямиться; кровь ручейками просачивалась между пальцами, стекала по подолу черного пальто и капала в изрытый, развороченный снег.
– Что ты, как маленькая, – направляясь к ней с ножом в руке, снисходительно произнес Оранжевый, – будто сама не знаешь!
Поняв, что надеяться не на что, женщина повернулась к нему спиной и бросилась бежать. На третьем шаге она споткнулась о притаившуюся под толщей снега корягу и, слабо вскрикнув, ничком упала в сугроб. По колено увязая в снегу, убийца в оранжевом пуховике неторопливо подошел к ней и, наклонившись, ударил ножом в спину. Издав очередной крик, она начала переворачиваться, загораживаясь рукой, и новый режущий удар ножа пришелся в правую щеку.
– Да что ж ты крутишься как уж на сковородке! – с досадой произнес Оранжевый. Рукав его пуховика был забрызган кровью, на раскрасневшемся лице тоже виднелась россыпь темно-красных брызг. – Будь ты хоть напоследок человеком, невозможно же работать!
Сделав над собой нечеловеческое усилие, женщина снова поднялась на колени. В это было невозможно поверить, но она действительно встала, покачнулась и замерла, подняв на убийцу обезображенное, залитое кровью лицо. Глядящие сквозь сетку спутанных, слипшихся кровавыми сосульками волос глаза горели такой ненавистью, что Оранжевый невольно попятился.
– Когда ты сдохнешь, – хриплым срывающимся голосом прокаркала она, – я буду ждать тебя на той стороне. И поверь, долго ждать не придется.
В тишине сухо треснул выстрел, с еловой лапы, чуть слышно шурша, посыпался снег. Женщина медленно осела на пятки, а потом так же медленно, будто нехотя, опрокинулась навзничь. Оранжевый обернулся.
– Уж больно ты, Саня, до кровищи жадный, – опуская слабо дымящийся пистолет, сказал ему Кувалда. – Как дорвешься – ей-богу, глядеть страшно. Ну вылитый упырь!
– Хватит болтать, – тяжело дыша, отозвался Оранжевый. Он посмотрел на окровавленный нож в своей руке, с отвращением зашвырнул его в лес и брезгливо скривился, разглядывая забрызганную куртку. – Черт, заляпался весь из-за этой суки… Ну, чего ты там стал? Сюда иди, надо ее обшмонать, а потом прикопать до весны.
– Как только подснежник распустится в срок… – дурашливо запел Кувалда, идя к нему по отмеченной пунктиром красных капель неровной снежной борозде.
– Вот именно, – набирая в пригоршни снега, чтобы умыть лицо, утвердительно проворчал Оранжевый.
В вопросах питания, как, впрочем, и во всех остальных вопросах, мать Женьки Соколкина Елизавета Степановна проявляла большую принципиальность. Я работаю, говорила она, и получаю зарплату – пусть небольшую, но на паперти с протянутой рукой стоять, слава богу, не приходится. Поэтому, будь добр, не побираться, не кусочничать и принимать пищу, как все нормальные люди, дома. Имей, в конце концов, гордость!
Гордость Женька имел, но, во-первых, аппетит у него по молодости лет был без преувеличения волчий, а во-вторых, при всем уважении к маме, повариха тетя Таня готовила куда лучше. У него хватало ума даже не заикаться ни о том, ни о другом, тем более что подчищать оставленные матерью на столе тарелки и кастрюльки ему не составляло никакого труда – раз-два и готово, и даже мыть необязательно, потому что и так все вылизано до блеска.
Сегодня, однако, с его хваленым аппетитом явно что-то приключилось, и за едой он был донельзя медлителен и рассеян. Если бы это увидела мама, она бы непременно решила, что сын подхватил вирусную инфекцию, и вбухала остаток зарплаты в какие-нибудь дорогущие новомодные таблетки. Но это еще полбеды; если бы мама узнала, о чем думает, кроша хлеб, ее любимый отпрыск, с ней наверняка случился бы сердечный приступ.
Отпрыск опять думал о Шмяке – вернее, о том, как и почему тот умер и что в связи с этим следует предпринять. Кое-что он уже предпринял, промолчав и утаив тем самым важную для следствия информацию. От этого было немного не по себе, но он понимал, что ничего непоправимого пока что не совершил: «Сегодня промолчал, а завтра, если понадобится, скажу – что тут такого? Может, я просто забыл. От волнения забыл, а теперь вот вспомнил и решил рассказать. Нормально? Вроде да…»
Проще всего было принять на веру версию доктора Васильева, подтвержденную врачом из районной больницы и участковым капитаном: внезапный приступ буйства, повлекший за собой столь же внезапный сердечный приступ с летальным исходом. К такому заключению пришли взрослые, образованные, наделенные официальными полномочиями люди, и она была закреплена казенной бумагой с гербовой печатью. Но до конца поверить в нее Женьке мешали две вещи, которые были известны ему и неизвестны упомянутым серьезным дядям.
Во-первых, Шмяк явно опасался чего-то подобного – как выяснилось, не напрасно. А во-вторых, парализованная тетка из четвертой палаты, которая так напугала Шмяка, убралась из пансионата сразу же, как только смогла, буквально в день его смерти – на том же такси и с тем же неприятным типом в волчьей шапке, который ее привез.
Поскольку официальная версия обдумывания не требовала, Женька решил немного поковыряться в неофициальной, своей собственной. Если Шмяк не обознался, если эта Анна Дмитриевна прибыла сюда по его душу, значит, умереть ему все-таки помогли. Она и помогла, больше просто некому. Прикинулась калекой, свистнула у сестры-хозяйки ключ – при минимальной сноровке это не сложнее, чем отнять леденец у трехлетнего ребенка, – а когда в пансионате выключился свет, тихонько выбралась из палаты, проникла в комнату Шмяка и сделала то, что в шпионских боевиках иногда называют «боевым уколом».
Ну, допустим, сказал себе Женька, густо посыпая солью сваренную на молоке рисовую кашу. Расскажи такое кому-нибудь – засмеют до смерти, но – допустим. Тогда кавардак у Шмяка в палате устроил не он, а эта самая Анна Дмитриевна. Ну, или кто-то другой – тот, кто его убил или, к примеру, напугал до инфаркта, что тоже не исключено. Комнату и все, что в ней было, буквально перевернули вверх дном, выпотрошили и вывернули наизнанку. Там явно что-то пытались найти, и тут Женьке опять виделось два варианта: либо нашли и забрали, либо не нашли и остались с носом.
Он попробовал кашу, которая изначально задумывалась как сладкая, покатал ее во рту, смакуя, после чего старательно, будто внося удобрение в скудную почву, поперчил. Пока что его теоретические изыскания давали ярко выраженные отрицательные результаты: вместо ответов он находил лишь новые вопросы, которые все время норовили раздвоиться, ветвясь, как корни дерева, и, как корни, уходя все глубже в неизведанные, темные недра.
Допустим, убийца нашел то, что искал. Тогда в конверте, который Шмяк отдал Женьке на хранение, должно находиться какое-то указание на то, что, собственно, это было, для чего оно нужно и стоит ли об этой штуке горевать. Чтобы в этом убедиться, конверт следует вскрыть. Ну да, а как иначе? Шмяк этого не запрещал. «Если что, сам сообразишь», – сказал он, а еще посоветовал действовать, причем не как российский школьник, сын уборщицы с двумя высшими образованиями, а как герой приключенческого романа. Вряд ли, говоря о действиях а-ля Индиана Джонс, он имел в виду, что новоявленный герой отдаст конверт главврачу Семену Тихоновичу или сонному участковому менту, даже не попытавшись в него заглянуть.
Снова попробовав кашу, Женька вздрогнул и изумленно уставился в тарелку, не зная, проглотить ему то, что попало в рот, или выплюнуть от греха подальше. Его рука потянулась к бутылочке с уксусом, но благоразумие взяло верх: каша была молочная, и с приправой в виде уксуса то, что сейчас казалось несъедобным, обещало стать таковым по-настоящему, вплоть до пищевого отравления. Покойный Шмяк утверждал, что не приучен выбрасывать еду; Женька Соколкин никогда ничего подобного не говорил, но как раз он-то на самом деле физически не мог вот так запросто выбросить еду – тем более ту, что приготовила мама. Тяжело вздохнув, он вооружился ножом, отпилил от буханки хлеба ломоть толщиной в два пальца и с мрачной решимостью набросился на результат своих кулинарных изысков.
Ладно, думал он, с усилием проглатывая то, что никак не желало глотаться, ладно, с этим, будем считать, разобрались. Теперь рассмотрим вариант номер два. Как в том детском стишке: шарил-шарил – не нашел, сам заплакал и пошел… Если Шмяка убили из-за этой штуки и только после этого начали ее искать, значит, убийца был уверен, что она там. А ее там не оказалось. Сначала точно была, а потом пропала. Если Шмяк не смыл ее в унитаз и не выбросил в окошко, что вряд ли, значит, он ее кому-то передал. А не знаем ли мы, случайно, кого-нибудь, кому он что-то передавал незадолго до смерти?
Ложка, тихонько звякнув, легла в опустевшую тарелку. Женька механически, не чувствуя вкуса, дожевал, проглотил, встал из-за стола и, подойдя к раковине, долго, стакан за стаканом, пил холодную воду, чтобы потушить бушующий во рту пожар.
Только теперь до него начало понемногу доходить, в какую историю втравил его покойничек, что имел в виду, предлагая, «если что», действовать по обстановке, в стиле героев Жюля Верна, Майн Рида и Конан-Дойля. По всему получалось, что убийца искал в комнате Шмяка именно конверт – тот самый, который Шмяк чуть ли не силком всучил Женьке незадолго до смерти. Значит, конверт представлял какую-то ценность – видимо, немалую, раз из-за него убили человека. А где один, там и…
Вздрогнув, Женька обернулся так резко, словно убийца уже стоял у него за спиной, держа наготове испачканный кровью и налипшими волосами зазубренный топор. Напугавший его шорох повторился, и он увидел, как мимо окна пролетел и шмякнулся в сугроб сорвавшийся с крыши пласт подтаявшего снега. В окно светило почти по-весеннему яркое солнце, в лучах которого весело сверкала первая в этом году капель.
– Чтоб тебя, – дрожащим голосом пробормотал Женька, подошел к окну и, присев на корточки, почти по плечо просунул руку за батарею.
Конверт был на месте – горячий от соседства с раскаленными чугунными ребрами радиатора, уже слегка запылившийся, с приставшим к уголку клочком старой паутины. Наклеенная поперек клапана бумажка с витиеватой подписью никуда не делась. Это была печать, но тот, кто запечатал конверт, уже умер, а перед смертью вполне прозрачно намекнул, что после этого печального события Женька вправе сам решить, как с ним поступить.
В любом случае конверт нужно было вскрыть, потому что там, внутри, почти наверняка лежали ответы на все Женькины вопросы. Должны были лежать, потому что больше им просто негде было храниться.
Понимая, что начинает совершать необратимые поступки, Женька Соколкин решительно надорвал бумажку с подписью и, поддев ногтем клапан, вскрыл желтый почтовый конверт.
Ближе к вечеру Женька постучался в кабинет главврача и, умело разыгрывая смущение, попросил разрешения посидеть в Интернете на предмет поиска материала для реферата по астрономии. Он чуть было не ляпнул: «По органической химии», но вовремя вспомнил, что разговаривает с врачом, и внес поправку, избежав таким образом продолжительной лекции по упомянутому предмету с последующим близким знакомством с богатой библиотекой специальной литературы, хранящейся у Семена Тихоновича в кабинете.
Момент был выбран идеальный: главврач уже позвякивал ключами, запирая сейф перед отъездом домой.
– Что, так срочно? – глядя на просителя поверх очков, с оттенком неудовольствия спросил Семен Тихонович.
– Просто позарез, – ковыряя ногой паркет, голосом умирающего лебедя подтвердил Соколкин. – Понимаете, я совсем забыл за всеми этими делами, а астрономичка у нас…
– Зверюга? – сочувственно подсказал главврач.
– Да нет, почему? Просто строгая. Принципиальная. Да оно и правильно, иначе с нами нельзя. Только вот, видите, как вышло… – И на тот случай, если собеседник не уловил главного, тихонько повторил: – Со всеми этими делами…
– Да, дела невеселые, – погрустнев, вздохнул Семен Тихонович. – Ладно, что с тобой поделаешь? Не чинить же молодежи препоны на пути к образованию! Грызи гранит науки, раз так приспичило. Только, чур, не шалить!
– А когда я шалил? – оскорбился Женька.
– Да, это верно. – Покончив с сейфом, главврач направился к выходу. Женька задом выдвинулся в приемную, Семен Тихонович запер дверь кабинета и стал возиться со связкой, отцепляя нужный ключ. – Что касается высоких технологий, в этой сфере у нас в пансионате зафиксирован только один злостный шалун – твой покорный слуга. Ты, главное, документы не перепутай и, упаси бог, чего-нибудь не удали.
– Да я ваши папки сроду пальцем не трогал, – успокоил его Женька. – И вообще, я вам давно предлагаю запаролить всю документацию…