– Господи, – чем они вам помешали? – Маша всплеснула руками. – Бред какой-то! Что бы они сделали с вашей поляной?
– Как это что? – он удивлялся непонятливости невестки. Этот разговор начинал его заметно раздражать. – Привадили бы гопоту деревенскую, там и до выпивки недалеко, да мало ли чего еще надумали бы?
– Какая гопота? Какая выпивка? Им по десять лет…
– Возраст не имеет значения. И вообще… тебе о своем послушании нужно было бы поразмыслить.
– Простите…
– Ходят у тебя тут разные... Приезжают когда хотят, на ночь остаются. Это, по-твоему, в порядке вещей?
– Я вас не понимаю…
– Что ж тут понимать? Александр зачастил…
– Кто?
– Александр. Это недопустимо в доме принимать посторонних без нашего одобрения. Принимать, когда вздумается, когда мужа нет, когда нас нет!
– Я что, малолетний ребенок? Мне не нужно вашего разрешения.
– Мы все живем здесь по единым правилам!
– Батюшка, это моя жизнь, мои друзья и мой дом. И я буду принимать здесь тех, кого сочту нужным. Если вам это не нравится, что ж… будьте отшельником, а из меня анахорета не делайте! Что касается ваших предположений, то грязные мысли – это проблема того, у кого они возникают.
Отец Петр вздрогнул и, громко хлопнув дверью, вышел из дома.
На следующий день Маша, вооружившись толстой кисточкой и двумя банками с краской, нарисовала на стене дома древний даосский символ мировой гармонии: в огромном круге расположились два полумесяца, напоминающие то ли капли, то ли двух играющих рыб. Черная и светлая стороны жизни, добро и зло переливались друг в друга, образуя символ мировой любви.
Это был не просто протест, это был уже вызов, явный и демонстративный. Главное, пожалуй, состояло в том, что если раньше Маша просто насмехалась над родственниками, то теперь она «стала издеваться над самим христианским бытием, всеми нравственными устоями». Именно так утверждала матушка. Скорбно опустив глаза, она говорила мужу:
– Сдвиг у Машки произошел. Внутри ее. Еще не то скоро будет.
Хотя на поверхности ничего катастрофического вроде бы не происходило, но матушка ждала скорой семейной беды, своим женским чутьем предвосхищая окончательное крушение их упорядоченной и правильной жизни. Все происходящее казалось ей кошмаром.
Что же касается соседского мальчика Паши, то больше к Игорьку он не приходил.
ГЛАВА 15
СЕРДЦЕ МЧИТСЯ ГАЛОПОМ…
В тот вечер они долго сидели одни. Почти не разговаривали. Да и чем говорить, когда чувства так обнажены, когда любое сказанное слово норовит разорвать тонкую, почти призрачную преграду, удерживающую их в рамках понятной и привычной жизни. Александр подбросил в печку несколько поленьев. Они сухо затрещали, и в комнате стало светло.
Прошло уже полгода с их первой встречи. Прошло уже полгода с того момента, как Маша, едва переступив порог врачебного кабинета, поняла, что перед ней тот, к кому она шла всю жизнь. Уже потом, пытаясь разобраться в своих чувствах, она вспоминала, что сразила ее не внешность Александра, хотя, конечно, он поражал значительностью своего облика: восточное лицо, напоминающее бедуина, темно-карие, жаркие глаза, чуть глуховатый голос, звучащий как голос заклинателя змей. Но все это было не важно. Важно было лишь чувство странного припоминания, словно когда-то, давным-давно, в детстве, или, может, в прошлой жизни, она уже видела, знала этого человека, и все в нем, и его голос, и резкость суждений, и взгляд, вспыхивающий не просто огнем, а какой-то внутренней яростью – все это было до боли знакомо. Это было удивительное, ошеломляющее чувство.
И тогда, во врачебном кабинете, и позже, когда Александр стал приезжать в их деревенский дом, оставлял свою машину во дворе, пил чай и уходил с ружьем в лес, Маша чувствовала, как невозможно близок ей этот человек. Болело сердце, оно стучало так, что, казалось, выскочит из груди. Она смотрела на этого внезапно вторгшегося в ее жизнь мужчину и чувствовала одновременно и раздражение, и восхищение, и страх, чувствовала, что ее прошлая жизнь испепелилась и уже никогда не будет прежней.
Первое время Маша еще пыталась задавать себе вопросы: честно ли любить, пусть и тайно, скрытно от всех, этого человека? Александр был женат, он изредка привозил в деревню свою жену, очаровательную маленькую тихую женщину. К чему может привести такая вспышка чувств? К разрушению его ровной и внешне благополучной жизни? Не глупо ли это все? Да и стоит ли один быт, устоявшийся, пусть даже несколько рутинный, менять на другую жизнь, в которой за пару лет появится такая же обыденность и супружеская привычка? Кроме того, религиозные убеждения, несколько, правда, увядшие под решительным натиском родственником, также довлели над влюбленной женщиной, и она беспрестанно спрашивала себя, не страсть ли это? Если да, тогда ничего, не страшно, все остынет, нужно просто время, нужно подождать, потерпеть, и этот огонь погаснет, и сердце утихнет, и оно не будет так судорожно сжиматься от невозможного желания близости.
Однако время шло, день за днем, месяц за месяцем, но ничего не менялось. По-прежнему сердце бешено стучало в груди, по-прежнему Машу обдавало жаром, когда Александр переступал порог ее дома, по-прежнему она не могла понять, почему этот бесконечно близкий ей человек существует параллельно ей, и у него своя жизнь, и своя семья, и дети, и во всем этом какая-то ужасная ошибка судьбы, что-то недопустимое, невозможное, и исправить это уже нельзя.
И вот теперь он сидит напротив, освещенный лишь светом лампадки. Завтра начинается охотничий сезон и спозаранку Александр вместе с деревенскими охотниками собирается в лес.
– Знаешь, я тебя боюсь, – говорит он.
– Я тоже… В том смысле, что тебя… – отвечает Маша
– Ты не можешь не понимать, что это когда-нибудь произойдет.
– Да, когда-нибудь произойдет, – эхом повторяет она, – но ведь мы можем это отдалить? Пусть будет, но когда-нибудь потом… Потом… Не сейчас.
– Это смешно, Маша, мы взрослые люди… Это же не рассосется само собой, как девятимесячная беременность.
– Пусть так. Прости, я пока не могу. За этим будет катастрофа, в соседнем доме спят мои родственники, на днях из Москвы приедет Николай, и твои… Как со всем этим быть?
– Глупая ты, Машка. Это твоя жизнь. И больше ничья. Наша жизнь.
– Да, конечно, я понимаю. Но пока страшно… Уже светает. Давай спать. Наверху, на втором этаже, тебе расправлено.
– Хорошо, – усмехается Александр. – Спокойной ночи!
Маша долго не может заснуть. После этого первого за все время их знакомства разговора, откровенного и честного, она понимает, что любима. И все это не фантазии, не очередные иллюзии, с помощью которых она пытается заполнить пустоту. Это правда. И это реальность. Ее сердце мчится галопом. Она ворочается, счастливо улыбается, прислушивается к шагам за окном. Вот уже и родственники встали. Совсем рассвело, – думает она. – Завтра, может быть, завтра… Или когда-нибудь потом… Но это обязательно произойдет.
ГЛАВА 16
ГРЕХ
В соседнем доме тоже не спали. Отец Петр, огорченный вчерашней ссорой с невесткой, такой бессмысленной и глупой, и, главное, из-за незначительного пустяка возникшей, сначала долго читал, затем, когда уже совсем стемнело, вышел во двор, чтобы зажечь электрический фонарь, и в изумлении остановился перед машиной городского доктора. «Ну вот, опять гости у Маши, опять гуляют, полуночники, свет вон горит, – раздраженно подумал он. – Предупреждай, не предупреждай, а ей как с гуся вода!». Он поспешно вернулся домой и, стараясь не разбудить матушку, залез в свою постель.
– Он еще там? Не уехал? – спросила очнувшаяся от ночной дремы матушка Нина.
– Нет! Свет еще горит.
– Совсем стыд потеряла! Пойду пройдусь, не вышло бы чего…
– Вышло, не вышло! Спи! Что, в первый раз у нее гостят? Не дом, а вертеп какой-то!
– Заснешь здесь, когда под боком такое творится! – проворчала матушка и, вздохнув, тяжело поднялась с постели, накинула на плечи теплый фланелевый халат и вышла во двор. Тихо, стараясь быть не замеченной, она осторожно подошла к соседнему дому. Ночь была душная, собиралась гроза. Из отворенных форточек доносились еле слышные голоса. Приблизившись к окошку, пожилая женщина на какое-то время замерла, затем, приподнявшись на носочки, попыталась было заглянуть вовнутрь, но сквозь влажное, мутное стекло сложно было чего-то разглядеть. Матушка осторожно протерла стекло рукавом и вновь припала к окошку. Около камина, на низенькой скамеечке, сидел Александр. Чуть поодаль – хозяйка дома.
На первый взгляд ничего предосудительного в комнате не происходило. Молодая женщина поднялась, вышла в кухню, через мгновение вернулась, чуть слышно что-то сказала. Ее гость кивнул головой и, чуть приподнявшись, подбросил в камин несколько поленьев, они сухо затрещали, на какое-то время осветив комнату. Ни один сторонний наблюдатель не увидел бы в этой мирной картине ничего странного: обычный вечер, радушная хозяйка, приветливый гость, мягкий свет камина. Но припавшая к окну женщина видела многое. Она как никто умела чувствовать движение страсти, своим поистине звериным женским чутьем улавливала малейшие изменения в поведении влюбленных. На нее дохнуло жаром. В комнате происходило недопустимое, невозможное, порочное, то, что разрушает все преграды, все законы, все ограничения. Попадья видела страсть, трепещущую, еле сдерживаемую, пугающую своей необузданностью. Видела блудливое ложе, блудливые лица, блудливое дыхание. Это была катастрофа, приближение которой она ожидала уже давно. Это было крушение всех планов, всей упорядоченной и так правильно, по-божески выстроенной жизни.
Еще какое-то время она бродила вокруг дома, мимолетом заглядывая в окна, приглядываясь, не промелькнут ли сомкнутые в объятьях тени, прислушиваясь к немым стонам, вздохам, всхлипываниям. Но дом молчал, там уже давно погасили свет, из комнаты в комнату плыла лишь мертвая, звенящая тишина. Однако, в действительности, ночное бдение встревоженной женщины не имело смысла, матушку Нину уже не интересовало то, что происходило там, за толстыми деревянными стенами. Теперь это было простое любопытство. Картина вырисовывалась понятная, очевидная в своих деталях. Блуд пролез в святая святых, в семью священника, и теперь нужно было решать, что делать с этой бесовской напастью.
Проснулась она рано и целое утро ходила как в отупении. Попробовала было встать на утреннюю молитву – не внушит ли чего Бог? – но слова молитвы на ум не шли, даже язык как-то не слушался. Начала было: Царю Небесный Утешителю, и вдруг, сама не зная как, вдруг съехала на лукавого. «Помилуй мя! Помилуй!» – машинально шептала она, но мысли ее порхали где-то далеко-далеко. Прошлая жизнь дразнила ее, кривляясь в багровых отсветах: то вдруг вспомнила далекий северный город и крохотную пустынную церковь со сценами ада на западной стене, то вдруг увидела картины своей юности: веселье на танцплощадке, смех, вопли подвыпившей молодежи, какие-то сумерки, и в этих сумерках люди, много людей, и все они копошатся, шепчут друг другу сладкие, постыдные слова, стонут от вожделения, судорожно лапают друг друга. Наглые, развратные, похотливые!
Уж кто-кто, а она, теперь уже не Нина, задорная красавица и хохотунья, а матушка Нина, степенная и богобоязненная молитвенница, знает, чем награждает страсть. Болью, и отчаянием, и воплями неродившихся детей. Уж кто-кто, а она-то знает эту дрянь, эту звериную течку, сводящую с ума, одуряющую похотливой сладостью.
Матушка заплакала. Подошел отец Петр, что-то спросил, раздраженно ответил: «И не говори, все уж и так ясно! Эх, Господь попустил же такое!», отмахнулся и пошел прочь. Слезы продолжали литься из потухших женских глаз. В этом было что-то горькое, безнадежное и, вместе с тем, бессильно-озлобленное. Злоба, смертная злоба охватила измученную женщину. Она дышала тяжело, прерывисто. «Ничего, мы еще посмотрим, кто кого одолеет, – подумала матушка Нина, – поглядим, как запоет голубушка завтра, когда ее дрянные дела выставятся наружу».
ГЛАВА 17
СПАСЕНИЕ БЛИЖНЕГО
Через два дня после этих событий Александра пригласили на конфиденциальный разговор. Позвонил ему отец Петр утром и сухим голосом попросил подойти к городскому епархиальному управлению, в здание воскресной школы. В будний день занятия не проводились, классы были пусты, и ничто не могло помешать запланированной встрече.
На пороге врача встретила матушка Нина, она строго посмотрела на гостя и сухо предложила пройти вглубь крохотного класса. Там, за учительским столом, сидел отец Валерий. Он также сухо поздоровался с врачом, откашлялся и начал:
– Александр Леонидович, мне крайне неловко вести этот разговор, но ничего не поделаешь. Обстоятельства таковы, что ни я, ни матушка, не можем делать вид, что ничего не произошло. Матушка, начинай, – кивнул он жене.
– Доктор, миленький, – ласково проговорила Нина Петровна, – вы даже не подозреваете, в какую ловушку попали. Вы, взрослый человек, семьянин, поддались на уловки этой, – матушка запнулась, подбирая нужное слово, – этой не вполне вменяемой женщины, я бы даже сказала – не просто невменяемой, а в некотором смысле, одержимой.
Повисло напряженное молчание. О стекло, надоедливо жужжа, билась муха, солнечные лучи, пробиваясь сквозь тяжелые пыльные шторы, волнами освещали крохотное помещение. Было душно. Доктор молчал.
– Вы, вероятно, считаете произошедшее событие чем-то ярким, неординарным, но, поверьте мне, это просто блуд. Давайте называть вещи своими именами.
Александр чуть дернулся и с интересом посмотрел на матушку.
– Вы даже не понимаете, с кем имеете дело… – горько вздохнула Нина Петровна. Она ведь вас просто использует. Скуку заполняет. Безусловно, Маша человек яркий, активный, ей душно в деревне. Но… от церкви далека, помощи от нее приходу никакой, да писательство ее – одна видимость. Тоскует она в глуши, вот и развлекается с кем попало. К сожалению, это не раз уже было, но все это наша семейная тайна. Тяжелая, многолетняя тайна, – матушка скорбно потупилась. – Знать такое и жить с этой женщиной рядом – тяжелое испытание для нас с батюшкой. Но что ж делать? Это наш путь, наш семейный крест.
– Позвольте, вы это, собственно говоря, о чем? – с неуместной усмешкой спросил Александр.
– Только не делайте вид, что ничего не произошло, – побледнев, отрезал отец Петр. – Вы лучше всех знаете, что произошло.
– Александр, миленький, – опять вмешалась в разговор Нина Петровна. – Ведь Маша… понимаете, не то чтобы не вполне вменяема, она, так сказать, подвержена эмоциональным срывам, психически неустойчива и частенько оказывается в состоянии аффекта. Несдержанна, агрессивна, груба. То плакать начинает ни с того ни с сего, то смеется по пустякам, носится по двору как полоумная. Но, самое печальное, что в этом состоянии она подвержена бесовским атакам.
Доктор невольно улыбнулся – разговор начинал его забавлять.
– Не смейтесь, родненький, – матушка придвинулась к собеседнику поближе. – Вы много не знаете. Пару дней назад Маша подбросила нам на порог грязные ржавые ножницы. Мелочь, казалось бы, но это же очевидное колдовство! А что она вытворяет в бане – уму непостижимо! Из парилки выбрасывает крест, говорит, негоже мыться под распятием. Вы понимаете, какая это чушь! Крест ей помешал понятно почему… Ведьмачит там, без сомнений! Козлиная голова под нашими окнами! О-о-о, эта такая история, не приведи, Господь, кому испытать подобное! А колдовские венки на ее дверях?! Рождественские, говорит. Знаем мы эти уловки! Деревянные рогатые козлята из вокруг ее дома, несколько дней мастерила, словно чокнутая – это, по-вашему, что? Забавы ради? И, самое главное, вы видели демонический знак, который она нарисовала на стене своего дома? Это уже прямая бесовская атака! И все это у нас на глазах происходит!