— Смотри, — прошептал Гельдыев, показывая глазами, и добавил досадливо: — Да тише…
Боясь пошевелиться, Марат посмотрел туда, куда показывал Гельдыев, и увидел крупноголовую смешную ящерицу. Сетчатая, песочного цвета сверху и белая снизу, она замерла на вытянутых ножках, кольцом загнув над спиной тонкий хвост, и с любопытством разглядывала людей.
— Ушастая круглоголовка, — шепотом пояснил Гельдыев; у него глаза светились таким азартом, точно он показывал не обыкновенную ящерицу, а по крайней мере крокодила. — Сфинкс Каракумов.
Вдруг он хлопнул легонько в ладоши. Круглоголовка сразу же прижалась белым брюшком к земле, затряслась мелко, и стала на глазах погружаться в песок и вскоре исчезла.
— Ну как? — восхищенно спросил учитель. — Какая же это пустыня? Пустыня, пустота — и кому такое в голову пришло так назвать Каракумы, никак понять не могу.
Громко переговариваясь, из рощи вышли дети. Гельдыев и Марат встали и пошли в гору. С вершины открылся вид на широко раскинувшуюся саксауловую рейху. Оглянувшись, Марат спросил:
— А не боитесь уезжать?
— Чего же бояться? — искренне удивился Гельдыев.
— А ну как в ваше отсутствие нагрянут и начнут тут хозяйничать строители…
— Нет, не боюсь, — серьезно ответил учитель. — Я же говорил: Казаков поймет… Ата парень толковый, и совесть имеет, от него плохого ждать не нужно.
— А вы разве знаете его? — удивился Марат, как-то пропустивший мимо ушей первое упоминание учителем Казакова.
— Как не знать… Они меня не знают, а я их всех знаю. Ата почему за механизацию колодезного дела взялся — отец его в забое погиб, засыпало при обвале. Это тот Казак, о котором — помнишь? — я тебе рассказывал.
— Друг отца? — вскрикнул Марат, пораженный тем, что давно все это мог узнать, да невнимательным был тогда…
— Ну да, — в свою очередь удивился Гельдыев. — Я думал, ты Казаковых найдешь, поинтересуешься, а ты, значит, с Атой и не говорил…
— Я говорил… но не о том… я и не подумал… — совсем смешался Назаров.
— Поговоришь еще, — успокоил его учитель. — Ата душу в свое детище вложил. В память об отце, чтобы исключить совсем этот опасный и нелегкий труд. Механический колодец с шахтным, конечно, не сравнишь — бур не то что лопата да кирка — нажал кнопку и пошло. И это не просто техническое новшество — здесь процесс стирания граней между умственным и физическим трудом воочию представлен, наглядно, лучше не придумаешь. Тут уже философия…
— Постойте, — взволнованно возразил Назаров, — но вы же сами только что против всего этого выступали — шум, грохот, запах бензина…
Улыбка еще прибавила морщин на лице Гельдыева.
— Хочу остановить технический прогресс? — спросил он хитро. — И ты как Казаков… — Он покачал головой, и улыбка стала у него грустной. — Что же я, совсем уж отсталый, что ли? Я только против того, чтобы Совгат уничтожили. Мы с таким трудом сберегли этот кусочек живой пустыни, а его — под корень? Уничтожить легко. Можно все северные реки повернуть в пески, засадить Каракумы садами, виноградниками, бахчи разбить. Сил и средств теперь на это хватит. Но кто нам дал такое право? Кто дал нам право уничтожать, пусть даже улучшая, целые природные зоны? Вообразили себя властелинами природы. Какая чепуха! Человек — дитя природы и должен относиться к ней с тем почтением, с каким положено относиться к родителям. А бурение, механические колодцы, водоводы — кто же против этого может возражать… И животноводы одобряют. Ведь пока один шахтный колодец выроешь, этих скважин сколько можно пробурить, и сразу — пожалуйста, вода. Техника безопасности опять же обеспечена. Нет, технический прогресс остановить нельзя. И главное — не нужно, он благо людям несет, это Ата правильно сказал. Будь моя воля, я бы шахтные колодцы вообще запретил как анахронизм. Директивой. Раз и навсегда.
— А в управлении утверждают, что не время еще переходить на строительство механических колодцев, — растерянно произнес Марат. — Им, наверное, виднее…
— В управлении… — Гельдыев хмыкнул язвительно.
— Там Сапар Якубов командует, тоже наш. Хитрющий человек. Этот лишнего на себя не возьмет. Весь в папашу. Тот, бывало, своего не упустит, все норовил где полегче, чтобы поменьше дать, побольше взять. Уехал и по торговой части пошел. Начальником ОРСа был. Сам же смеялся: обеспечь раньше себя, обеспечь родственников своих, остальное раздай служащим — вот что такое ОРС. Вдову Казака домработницей к себе взял… Сапар весь в него. Вот и думай — кому видней…
Школьники уже возле них были, шалили, толкались, но негромко, с оглядкой на учителя, и он спросил их:
— Все собрались? Никого не забыли?
— Все, Аман Гельдыевич! — раздалось несколько голосов.
— Тогда по коням!
Ребята уже рванули на своих велосипедах, когда Назаров с Гельдыевым подошли к мотоколяске.
— Вы меня только до автобусной остановки подбросьте, — попросил Марат.
— Ну как же так! — изумился учитель. — Нет, поедем ко мне, чаем угощу. Сколько лет не виделись…
4
С улицы дом Гельдыевых ничем не отличался от остальных — та же грубоватая кирпичная кладка без штукатурки, тот же серый шифер крыши, те же цветные занавески на окнах. Но стоило пройти по выложенной кирпичом дорожке вдоль глухой стены и ступить во двор, как взору открывалась нечто совсем необычное. Сразу трудно было определить, что же именно поражало здесь — дворик за домом был тесен, топчан едва поместился, а за топчаном… Вот в чем было дело: на всех приусадебных участках кудрявятся яблони, абрикосы, алыча, вишня, виноградники тянутся рядами или поблескивает на солнце полиэтиленовая пленка парников, а то и хлев стоит, загон для овец, а здесь сразу за топчаном начинался необыкновенный, почти сказочный сад. Диковинные растения — разлапистые и стройные, широколистные и хвойные, вьющиеся, изгибающиеся змеями, стелющиеся по земле…
— Наш ботанический сад, — заметив удивление гостя, пояснил Гельдыев, и довольная улыбка осветила его лицо. — Ему тоже уже за тридцать, почти ровесник Совгата. Пойдем поглядим. После войны стал учительствовать, женился, дом вот этот построил. Стала жизнь вроде налаживаться. Год живем, второй… — Он оглянулся на дом и невольно понизил голос. — А детей нет. Жена к врачу ходила, там объяснили… я уже не помню что… словом, бездетными оставаться нам. Горевали, конечно. Гозель уж так убивалась, смотреть больно. Я ей говорю, что же теперь делать, раз так вышло, будем жить. Она хотела чужого взять, а потом подумали: я все время при детях, надо и ей такую работу найти. Поступила в колхозные ясли. Вот нам и радость. Дети есть, свои ли, нет ли, свет от них душе. А чтобы и в дом к нам ребята шли, задумал я сад фруктовый посадить, чтобы летом и осенью одаривать всех. Прикинул уже где что посадить, а потом устыдился: что же я, выходит, фруктами заманивать к себе детей буду, покупать их внимание и любовь? И стал собирать всякие редкие растения. Тут уж ребята сами сюда потянулись. Стали мы письма писать — в Крым, на Дальний Восток, в Москву, просили прислать саженцы. Не все откликнулись, но все же немало и получили — вот он, волшебный наш сад. На зиму многие растения укутываем, оберегаем от холодов, а весной снимем теплые одежки — глаз не оторвать.
— С таким хозяйством хлопот же много, — сказал Марат.
— Много, — кивнул Гельдыев. — Так у меня и помощников немало. График пришлось составлять — когда кому что делать, никто не обижен, не обойден, всем работа нашлась, и не в тягость. Колхоз, конечно, помогает.
Мы ведь с Гозель от участка отказались в пользу школы, зачем он нам. А умрем — в нашем доме кружки будут работать, библиотека. Книг я много насобирал за свою жизнь, все им останется, детям.
Он спокойно это сказал — умрем, деловито, как давно обдуманное, во всех деталях решенное, потому что откладывать уже нельзя, годы такие. Марат вдруг и себя увидел уже не молодым, побитым жизнью, и в груди шевельнулось незнакомое чувство — то ли тоски, то ли сожаления о чем-то, то ли легкого пока страха перед неизбежностью. А он-то что после себя оставит — и кому? Пыльные подшивки газет?..
По деревянным ступенькам они поднялись на широкую террасу, и тут только, снова оглянувшись на тесный двор, Марат подумал с недоумением, а где же хозяин свою мотоколяску держит, гаража-то нет да и попросту места для нее на дворе не осталось… Неужто так на улице и оставляет? Но спросить не решился.
Дверь им открыла пожилая женщина в национальном синем платье.
— Добро пожаловать, — певуче, с улыбкой произнесла она, и глаза ее молодо щурились и сияли; видно, в этом доме привыкли встречать гостей, радоваться им. — Я вас в окно увидела и, пока вы сад смотрели, чай поставила, закипает уже.
— Спасибо, Гозель, — сказал ей муж и подтолкнул вперед Марата. — А это, знаешь, кто к нам пришел? Присмотрись, присмотрись… — Повесив халат на крючок и присев, чтобы протез отстегнуть, он велел им: — В комнату проходите, там светлее.
— Сюда, сюда, пожалуйста, — сопровождая гостя, Гозель с интересом вглядывалась в его лицо и огорчилась: — Не узнаю, уж извините меня, старую. Где ж мы встречаться могли?
— А вы и не виделись никогда, — раздался из прихожей голос Гельдыева. — Это я так сказал, для интереса, заинтриговать хотел. А пришел к нам сын Назара Уста-кую. Помнишь, я рассказывал?
— Как же, как же, — Гозель во все глаза смотрела на Марата. — Помню… — Но спохватившись, что неприлично так смотреть на незнакомого человека, поспешно произнесла: — Ой, чай у меня на плите! — и вышла из комнаты.
Марат огляделся. Все здесь было необычное, непохожее на сельские дома. Вдоль стен до самого потолка высились стеллажи с книгами и всякими диковинными предметами на полках — переливчатыми камнями, белой веткой коралла, ребячьими самоделками — персонажами из сказок, то вырезанными из бумаги, то склеенными из желудей, палочек, причудливых сухих кореньев. Затейливые фигуры на широком ковре ручной работы, которым был застлан пол, тоже казались диковинными игрушками. На письменном столе лежали стопки книг, коллекции минералов в плоских коробках, разделенных на клетки. Небольшой скульптурный портрет Махтумкули стоял на видном месте — поэт, задумавшись, оторвавшись от рукописи, глядел вдаль.
— Чего ж вы стоите? — сказал, входя, Гельдыев. — Садитесь. — И показал на небольшую кушетку, а сам подсел к письменному столу, что-то переставил, сдул пылинки и ладонью протер для верности. Чувствовалось, что ему приятно сидеть за своим рабочим столом, любит он это место. — Сейчас чаю попьем, побеседуем спокойно.
Был он без протеза, опирался на костыль. Ногу у него отняли чуть ниже колена, лишняя брючина была подколота булавкой, чтобы не мешала при ходьбе. Сев, он привычно пристроил костыль за спинку стула.
— Книг у вас много, — позавидовал Марат. — Для меня так нет удовольствия больше, чем в книгах рыться.
— Все это мы тоже завещаем школе, — сказал Гельдыев и повел взглядом по стеллажам. — Самое наше, дорогое. Потому что нет на свете ничего дороже книг. В них — бессмертие человечества, а значит, бессмертие каждого из нас, писавших или читавших книги. Арабы, захватив эти земли, уничтожили книги парфян, и народ умер. Что мы о нем знаем? Да почти ничего. Остатки материальной культуры никак не могут восполнить отсутствие книг. А ведь были же у парфян свои писатели, не могло их не быть. Все сгорело в кострах. Даже Авеста не сохранилась полностью. Нет, книги надо беречь больше всего на свете. Все мы уйдем, превратимся в прах, а книги жизнь нашу в себе понесут дальше, другим поколениям. Это и есть бессмертие, другого нет.
Дома он преобразился, легко вписавшись во весь этот пестрый интерьер, став главным здесь, и, сидя в пиджаке и галстуке, в тюбетейке на стриженой седой голове, был похож на писателя или ученого. Голос его звучал с той внутренней силой и скрытым волнением, которые всегда, притягивают слушателя, а взгляд был изучающе мудр. И Марат легко представил, как приходят сюда его ученики, чинно рассаживаются на стульях и на кушетке, а он начинает рассказывать им что-нибудь, непременно занимательное, такое, что замирают они, сидят не шелохнувшись, и слушают, слушают, забыв о времени…
Гозель вошла с подносом. Гельдыев осторожно освободил угол стола, она поставила угощение, мельком глянула на Марата и, встретив его взгляд, улыбнулась молча.
Они опять остались вдвоем. Марат спросил:
— А педагогическое образование вы получили уже после войны, работая в школе?
— Заочно пришлось, — живо откликнулся учитель. — Хотя диплом, по-моему, дело чисто формальное. Я сначала сам засел за книги, день и ночь занимался. Приходят в школу молодые преподаватели, все с дипломами, с университетскими значками, а я среди них один самоучка. Стыдно стало. Но вдуматься — чего тут стыдного, если человек сам науками овладел, правда? У тебя какое образование?
— В Среднеазиатском университете учился, — не соврал, но и не всю правду сказал Марат.
— О, — уважительно произнес Гельдыев. — Теперь он Ташкентским называется, а был среднеазиатский первенец, с него у нас вузы и пошли. Много там замечательных ученых, у меня есть их книги, — он снова бросил взгляд на стеллажи, по корешкам отыскивая нужное. — Вот, например, доктор биологических наук Крестьянинов — вон его книга, видите? — «Связующая нить», золотом по светлому корешку… Так он совершенно справедливо считает, что в «Красную книгу» надо заносить не только редкие и исчезающие виды животных и растений, но и исчезающие сообщества. Он ратует за то, чтобы сохранить в первозданном виде нетронутые уголки дикой природы, так называемые биотические сообщества…
— Это какой же Крестьянинов? — весь напрягшись, спросил Назаров, не в силах уже взгляда отвести от книги с золотым тиснением.
— Ученый. В Ташкенте живет. Виктор Сергеевич Крестьянинов, профессор. Я вот ему напишу про это безобразие в Совгате…
— Умер он недавно, — с трудом выговорил Назаров и встал, чтобы взять Витькину книгу.
— Да что вы! — потрясенно воскликнул Гельдыев. — Он же молодой еще был, ну, вам ровесник наверное.
— Ровесник, — подтвердил Марат. — Мы в одном детском доме воспитывались, в одной группе.
Книга была хорошо издана, с цветными вклейками, на которых разные звери были изображены, а вот портрет автора, профессора Крестьянинова издательство не догадалось поместить. Жаль…
— Он был прекрасным исследователем и в то же время поэтом в науке, — сказал Гельдыев, наблюдая, как бережно осматривает книгу Назаров. — Обрати внимание, какой эпиграф выбрал он для этой книги — из Паустовского. Прочти вслух.
— «Неужели мы должны любить свою землю только за то, что она богата, что она дает обильные урожаи и природные ее силы можно использовать для нашего благосостояния, — волнуясь от того, что все это так тесно переплеталось с происшедшим совсем недавно в местечке Совгат, прочитал Марат. — Не только за это мы любим родные места… Мы любим их еще за то, что даже небогатые, они для нас прекрасны…»
Он поставил книгу на место и вернулся на кушетку, она скрипнула под ним старыми пружинами.
Вид у Марата был подавленный, и старый учитель решил отвлечь его от мрачных мыслей.
— Если пользоваться только учебными пособиями, уроки будут скучными, — сказал он. — А из разных книг столько узнаешь о животных и растениях, об их жизни на земле… Вот скажите: почему верблюд может долго обходиться без воды?
Назаров пожал плечами:
— Так, видно, устроен. Горбы у него, в них, наверное, сохраняется влага…
— Горбы, — усмехнулся Гельдыев. — Они для другого. А все дело в способности его эритроцитов впитывать воду. При этом они у верблюда увеличиваются в объеме в два с половиной раза. А если учесть, что эритроцитов в крови десятки триллионов, то представляешь — целый колодец в собственном организме. Шагай себе по пустыне и черпай из него помаленьку. — Он говорил с такой откровенной радостью, как будто сам все это открыл только что. — Вот если бы найти способ воздействовать так на эритроциты человека, чтобы они обрели свойства впитывать воду, как возросли бы наши возможности!
Он еще что-то рассказывал, но Марат слушал вполуха, Мысли его вернулись к Казакову. Теперь тот интересовал его не как автор неудачного, если верить Севкиной статье, изобретения, а как сын друга отца.