А хозяйка велела мужу покормить поросенка, и тот сразу и привычно, без неудовольствия, согласился.
Я осматривал трехлетнюю девочку — у нее температура тридцать семь и пять — и говорил, что надо делать.
— А то они у меня еще не болели, — объяснила женщина, почему она нас вызвала.
И тогда ко мне, задрав майку, подошел пятилетний сын хозяев и попросил, чтоб я послушал его тоже. И я послушал его, а заодно и годовалую его сестренку.
Я спросил, откуда они приехали. Из Западной Белоруссии. Их звали Устин и Юлия. Парнишка служил в этих местах, женился на местной девушке, увез ее к себе, а когда умерла мать Юлии, они перебрались сюда. Устин — механизатор в лесхозе, Юлия сидит с детьми.
— Никого ведь нет. Все сами.
А потом она проводила нас, на прощание сказала:
— Вы уж простите нас. Уж спасибо так спасибо.
И покуда видно было, она махала нам рукой. И меня даже легкая сентиментальная зависть кольнула: счастливчик Устин, работать, растить троих — а потом и более — детей, любить красивую жену — да чем же не счастливая судьба? Да нету доли лучше.
— Я никогда такой яичницы не ел, — все восхищался Гена.
— Это потому, что мы с вами едим магазинные яйца.
— А вот то, что я ел, это и не яйца вовсе, это что-то другое.
— Пожалуй, это все-таки яйца. А вот то, что мы с вами едим, это что-то другое.
А дальше пошла цепь вызовов, связанных один с другим. В том смысле, что всех больных пришлось забирать.
Сперва посадил в машину женщину с болями в животе. Боли начались три часа назад. Вроде бы аппендицит. А может, и гинекология. Оставить на месте не мог. Женщина, понятно, отказывалась, даже и расписку предлагала, но я упрямо напирал — вызов дальний, и ночь впереди.
Потом был пятидесятилетний крепкий тракторист с переломом предплечья. Вчера упал на руку, зацепившись за порог.
— Боль сразу появилась?
— Ну да.
— А отекать начало сразу?
— Это конечно.
— А чего нас вчера не вызвали?
— А думал — пройдет, — это после некоторой заминки.
Тут было понятно, почему нас вызвали сегодня, а не вчера. А выпивши был — дело нехитрое.
Какое же человек существо сноровистое, он любой закон пытается приспособить к себе половчее. Вот этот мужчина — довольно симпатичный, крепкий, жилистый — сейчас получит на пять дней бытовую справку, а потом уже пойдет больничный лист с полной оплатой.
А вызови он меня вчера, я бы поставил диагноз перелома, а потом, после запятой — алкогольное опьянение. И все — по новому положению он не получит ни копейки. Как только это положение ввели, нас на пьяную нетяжелую травму стали вызывать на следующий день. И все говорят одно: а думал, что пройдет.
— А вчера не выпивали? — на всякий случай спросил я.
— Ну, что вы, что вы, — он даже обиделся от одного предположения, он даже руками замахал, — ну, какой обидный вопрос.
Да, но в углу стояли две пустые бутылки из-под бормотухи. Мужчина поймал мой взгляд, нахмурил брови на жену и, пока я шинировал его руку, а также чтоб заполнить неловкое молчание, рассказал короткую историю.
Лекарство от сглаза
Так-то я здоровый человек и ездить в больницу терпеть не могу. В вашу поликлинику езжу только на осмотры. Как-то нас повезли в автобусе, а шофер торопился назад. А нужно было кровь сдать. Я и попросил у очереди пропустить меня — автобус же уходит. Очередь глухо поворчала, а одна тетка как вцепится в меня, мол, за бутылкой можете час стоять, а тут не подождать десять минут. Злая, в общем, тетка. А я ей говорю, да что вы злитесь, разве ж это полезно для здоровья. Так и заболеть недолго. Печенка, к примеру, лопнет. Я ведь ей почему про печенку сказал? А сосед у нас был с такой присказкой — не сердись, печенка лопнет.
Ну вот. Я и забыл про этот случай. А в прошлом году снова нас повезли на осмотр. Сдал я пальто, номерочек успел положить в карман, а вдруг ко мне подходит незнакомая женщина и начинает меня трясти, как яблоньку. А лицо сияет от счастья. Да вы что, тетя, обалдел я. Мужчина, говорит тетка, я вас долго искала, вы меня сглазили, сказали про печенку, и она через месяц заболела. Где я только не была, ничего не помогает. Знахарка сказала, что это от вашего сглаза. И пока вы меня не простите, сглаз не пройдет. Так простите меня, мужчина, это я вам по глупости нахамила, а так-то характер у меня не хамский.
Ну, мне-то что, я, понятно, ее и простил. Так женщина даже адрес у меня взяла, чтоб подарок прислать. Если, понятно, пройдет сглаз. Ну, подарок — это она хватила, а вот два раза открытки к праздникам присылала, а исчезла у нее болезнь.
Значит, машина помаленьку начала заполняться. Женщина лежала на носилках, мужчина с вытянутой вперед зашинированной рукой сидел на боковом сиденье.
Мы ехали со средней скоростью, то есть так, как позволяли дороги, и я думал о том, что это уж судьба практикующего медика — слушать разные истории, иногда самые невероятные.
Вот я здесь излагаю лишь малую часть того, что вижу и слышу. А потому что возьмись я вспоминать все, что видел и слышал за двадцать лет работы, конца бы этому рассказу не было никогда.
Оно и понятно, что в этих историях есть некоторая однобокость, а радостных, поднимающих человека ввысь историй так и нет вовсе, но как может быть иначе, если у меня такая работа.
Регистратор ЗАГСа рассказала бы тьму историй про высокую и счастливую любовь, вот девушка ждала парня много лет, и теперь играет пластинка со «Свадебным маршем» Мендельсона, и, говоря о наших девушках, регистратор непременно заметит, что какие же они красивые, да в белых платьях, да мытые до блеска, и как пары, вступающие в законный брак, любят друг друга.
А судья районного суда расскажет, как эти же самые пары через три года разводятся, и с какой страстью делят они имущество и метры казенной площади, и с каким омерзением говорят о спутнике жизни.
О! У каждого человека своя картинка жизни, и только сложив все картинки вместе, можно получить хоть сколько-нибудь напоминающий правду оттенок жизни. Но для этого нужна иная голова, иной ум.
Свою же задачу я нахожу в том, чтобы показать, что же я такое вижу со своей колоколенки. Она невысокая, с нее не так уж далеко вокруг видно, но все же она чуть возвышается над ровным местом. И с нее видно некоторое горе, и болезни, и всякую беду, с ними связанную.
Это потому, что я не пытаюсь красиво, хоть и несколько картинно прикрыть глаза ладонью — о! не вынести столь печального и хрупкого зрелища жизни, мной обозримой, — но лишь хочу я видеть то, что вижу, и не сообщать того, что не попадает на мои глаза.
Доктора не зовут на пир жизни, на буйство, можно сказать, красок этой жизни, на счастливые взлеты ее и на связанные с ними праздничные мероприятия. Его еще покуда не звали, чтоб сказать — я вызвал вас потому, что счастлив сегодня, так пожелайте мне, дорогой доктор, чтоб счастье это было вовсе бесконечным, и поднимите за это красивый такой бокал и выдайте тост, чтобы все застонали от вовсе уже непереносимого счастья, и чтоб от истины ходячей, сами знаете, всем стало больно и светло.
Но вижу я инфаркты, которые редко бывают в переизбытке счастья, и вижу я травмы, которые редко случаются с людьми незапятнанной трезвости, и вижу я счастливых людей, но только в ту минуту, когда их счастье разбито бедой на мелкие стекляшечки.
Поэтому и наблюдается некоторая однобокость в моих рассказах.
Случись, к примеру, мне рассказывать о семейной жизни, тоже однобокое может выйти представление. Что-то не вызывают нас для того, чтобы порадовать долгим миром и счастливой улыбкой, нет, вызывают нас в случае семейной войны, вернее, последствий этой войны, как-то: побои, разбитая голова, стенокардия после очередной ссоры.
Или вот я могу вспомнить случай, когда женщину, лет тридцати, мы несколько раз привозили в терапию. Она, пожалуй, любила мужа, но после каждой ссоры с ним пыталась залезть в петлю. Причем делала это не очень-то всерьез, а чтоб только припугнуть мужа. Вот она соорудит устройство, встанет на табуретку, а услышит, что муж дверь открывает (жили они в коммуналке), толкнет табуретку ногой. Всего несколько секунд и висела. Но муж с полгода ходит как шелковый.
Но однажды он услышал стук упавшей табуретки, однако вбегать не стал, напротив того, покурил на кухне, да побалакал с соседкой, а когда вошел, было поздно. Мы уже ничего не могли сделать.
А вот и противоположный случай. Я никогда не забуду пожилого мужчину, жену которого вез в терапию с инфарктом. Несколько раз, когда я шел на работу, встречал этого мужчину (он всю ночь сидел у постели жены и теперь, когда начался утренний обход, шел домой немного отдохнуть).
Однажды он с блуждающей какой-то улыбкой сказал мне, что жена его только что умерла, и смиренно добавил, что и ему теперь нечего задерживаться (они никогда не разлучались, даже когда его отправили на Север, она все годы жила там, где работал он).
И через несколько дней умер от инфаркта. Не отбивался от лечения, а только понимающе улыбался. С одной стороны, зачем мешать людям делать свое дело, с другой же стороны, работа эта в его случае вовсе бесполезна — что может помешать человеку в его страстном желании последовать за своей любимой женой.
То есть получается, какие картинки я ни показываю, они получаются не слишком веселыми. Но тут простейшее оправдание — такими я их вижу. Вот и весь сказ. А иными их покажет иной человек, что устроен так счастливо, словно у него в глазу, как в давней сказке, стекляшечка, волшебная призмочка, любые картинки превращающая в беспредельную красоту и гармонию.
Но то задачка для волшебников.
Тут мы выехали на пригорок, включилась рация, и ее пронзительный звук прервал мои нехитрые рассуждения. Я получил новый вызов — в большую деревню, в знаменитый совхоз.
Новый пятиэтажный дом. Однокомнатная квартира на первом этаже. Битые стекла, пустые бутылки, сдернутая со стола на пол скатерть, остатки пищи на полу — привычная картина пьяного разгрома. Два дружинника с повязками, на стуле плачет молодая женщина, на полу сидит паренек, правой кистью намертво сжимая левое предплечие.
Тут история такая. Молодая женщина поехала в отпуск к тете в Воронежскую область, там познакомилась с этим вот пареньком, и он высказал большое желание перебраться сюда. И, понятно, жениться. И перебрался.
Решили было уже заявление подавать, да женщина поняла, что жених ее, как выпьет в субботу, так его тянет на скандал. И не то что рядовой скандал, а всякий раз норовит поколотить свою невесту. Она и думает, что если он сейчас синяки ей наставляет, то что же будет потом, когда он станет законным человеком на этой вот жилплощади. Ну и говорит ему, а вали-ка ты, дружок, обратно, не состоялась у нас с тобой любовь. Сегодня она сказала, чтоб завтра его духу здесь не было. Домой возвращаться ему неохота, а в совхозе не зацепиться — люди же видят птицу по полету, кто ж его здесь примет.
И вот сегодня он устроил скандал, запустил в невесту вазой (а ваза дорогая, от мамы осталась), поставил очередной синяк, сдернул со стола скатерть, но поняв, что перегнул палку, стал перерезать себе вены на предплечье.
Но делал это, изнемогая от жалости к себе — вена цела, хотя кровь немного просочилась. Женщина вызвала разом и милицию, и «скорую помощь».
Я смазал ранку иодом да и забинтовал. А женщина рыдала в углу — молодая симпатичная женщина.
— Тише, Танечка, не плачь… — начал паренек.
— Вас в самом деле Таней зовут? — зачем-то поинтересовался я.
Женщина кивнула.
— Сдашь бутылки, — продолжал паренек, — купишь мяч.
Это четверостишие я знал от Павлика. Две первые строки: «Наша Таня громко плачет — пропила последний мячик» — несомненный пример сближения двух культур, городской и деревенской.
— Я здесь больше не нужен, — сказал я. — Откуда можно позвонить?
— А подвезите нас до пикета, оттуда и позвоните, — сказал дружинник.
Но тут паренек кочевряжиться, вопить — а не пойду в пикет, однако его дружинники под ручки и втолкнули в машину, а он все вопит и вопит.
Господи, думал я, ну до чего же мы, «Скорая помощь», не любим пьяных. Скорее это даже ненависть. Даже не потому, что дают нам лишнюю работу. Хотя и это тоже. Но они дают такую работу, что ты всегда можешь промахнуться. Вот он спит с надсадным хрипом, а ты ломай голову, он пьян или без сознания. Или же он возбужден, и ты никак не сообразишь, это от алкоголя или от травмы.
А этот пьяный кураж, ты его обрабатываешь, а он, как было уже сказано, норовит вытереть о твой халат свои в крови и грязи руки или же, отбиваясь от тебя, норовит в тебя же и плюнуть.
Года два назад мужчина не давал осмотреть себя, а у меня не было времени на долгие разговоры — субботний вечер, работа ждет — и я прикрикнул на него. Так жена говорит с укором, мол, вы уж с ним поласковее, он же доцент. Тут я нашелся, ответил, что это завтра он будет доцентом, сегодня же он ползает на четвереньках.
И когда у пьяного начинается особенный кураж, тебя прямо колотит от ненависти. Но, разумеется, приходится сдерживаться — человек же, а как иначе, к тому же у него травма или сердце схватило.
Но надолго моего разгона не хватило — до пикета было метров триста.
Приехал на станцию, а все, как и положено в воскресный вечер, в разгоне. Только поужинал, Зина приготовила мне новый вызов.
— Поезжайте, Всеволод Сергеевич, бригада на вызове, педиатр в другом конце, — она, конечно, понимала, что это значит — сделать большой круг, потому голос ее был просительным.
— А что там?
— Годовалый ребенок задыхается.
— Ложный круп? — спросил я, и сердце оборвалось от предчувствия беды.
— Да. Он с трахеостомой.
— А где ставили трубку?
— В областной больнице.
— Туда везти?
— Да.
— А возьмут?
— А куда денутся?
— Тоже верно.
Я вскочил в машину.
— Ну, Гена, на вас смотрит вся Европа. От вашей скорости зависит жизнь ребенка.
Я редко прибегаю к столь высоким словам, и Гена это понимал.
Мы помчались.
Уже в прихожей понял, что дела плохи — слышно было, как надсадно, с хрипом дышит ребенок. На ходу отец ребенка рассказал, что два месяца назад у мальчика развился ложный круп, спасли чудом, но в больнице пришлось в трахею вставлять трубку, другого выхода не было — ребенок погибал. Витя, год и пять месяцев.
Он и сейчас дышал с трудом и вяло всплакивал. А лицо голубоватое, почти прозрачное — дыхательная недостаточность. На полу стоял электроотсос, чтоб в трубке не скапливалась мокрота.
— Из-за чего тогда круп развился? — спросил я.
— Не то пневмония, не то аллергическое, — ответил мне отец мальчика, лет двадцати трех парень, с мягким светлым лицом и тихим ненадрывным голосом. Он был встревожен, но вполне владел собой.
Я послушал мальчика.
— Отека легких нет? Пневмонии нет?
— Отека нет. И пневмонии тоже. А вы медик?
— Нет, я механизатор. Просто с Витей лежал в больнице. Вот обучили всему, — показал он на электроотсос.
— А мать что же?
— Так у нас еще и девочка.
Только тут я заметил, что у стенки детская кроватка, а у кроватки стоит молодая красивая женщина. Но она в разговоры не вступала — и в больнице с сыном лежал отец, и все дальнейшие хлопоты на нем.
Они были повязаны, отец и сын, такой незримой нитью, что стоило отцу отойти от сына, как мальчик начал плакать. Только отец подошел, мальчик успокоился.
А парень был ловок, сноровисто подключил отсос и поднес к трубке, вставленной в трахею, и сказал:
— Нет ничего, — и успокаивая, губами коснулся лба ребенка.
Мать не вмешивалась, она следила, спит ли четырехмесячная дочь — слишком яркий свет в квартире.
— Поехали, — сказал я. — Кто со мной?
— Я, — ответил отец ребенка, даже удивляясь, что я могу сомневаться.
Он быстро и сноровисто одел мальчика и еще раз поднес отсос, а мать молча смотрела. Так что у меня даже подозрение возникло, что она смирилась, что однажды круп удавит сына, и все душевные силы направила на младшую дочь. А отец, о нет, он не смирится. Как, надо сказать, и я. Я не мог бы вслух сказать, что ребенок не жилец, а если и жилец, то судьба его горчайшая. И мне очень нравился отец мальчишки, заботлив и сдержан; и можно было только догадываться, чего стоит ему эта сдержанность, и какие страхи, какие взрывы любви к сыну происходят сейчас в его душе. Но они повязаны нитью, и чтоб не испугать сына, он вынужден сдерживаться.