И вдруг чары исчезли, как только Корнелия прошептала «ты» — так еле слышимый звук вызывает сход лавины, — и на их лицах вновь засияло блаженство со свойственным ему упоением и сумасбродством; оба были опьянены, возбуждены и чувствовали себя на седьмом небе от счастья…
Странно влажное лицо Корнелии теперь сияло как-то по-новому, оно было таким нежным и радостным, словно его окунули в красное вино; он крепко поцеловал ее с новой, всепоглощающей страстью, и она задрожала от счастья в его объятиях, как дрожат от порывов ветра радостно отдающиеся ему стебли растений…
Глухой бой башенных часов неподалеку заставил их испуганно вздрогнуть; они сразу почувствовали холод и в изнеможении прижались друг к другу, точно какой-то тайный родник высосал из них все силы.
Корнелия поправила сползший капюшон, Кристоф подобрал с земли пилотку и папку.
— Бог ты мой, уже семь часов, осталось всего сорок пять минут, а я просто умираю от голода!
Корнелия засмеялась. Они глядели друг на друга сияющими глазами, в которых светилось обещание любви.
Они вошли в маленький старый винный ресторанчик, малоизвестный из-за своей удаленности от центра и похожий скорее на жалкую лавчонку, тесную и бедную, зажатую между двумя высокими фронтонами. Темно-коричневые панели стен дышали уютом. Небольшие черные столики со скромными букетиками цветов и старые, немного шаткие стулья — все здесь было им знакомо, как и лукавая ухмылка гнома-хозяина, крошечные глазки которого напоминали розоватые ягодки, приклеенные по бокам большого багрового носа. Они уселись в углу, где большая вешалка для пальто скрывала их от посторонних глаз; там они сидели рядышком, недалеко от печки и спиной к стене. «Videre nec videri»[2], — прошептал Кристоф. Он снял с Корнелии пальто, и теперь, в этом удивительно простом платье песочного цвета с коралловым ожерельем вокруг шеи, похожим на венок из капелек крови, она опять выглядела светской красавицей, которую он временами побаивался, однако знакомая улыбка в ее глазах была для него нерушимой печатью, скреплявшей их волшебный союз.
Когда Кристоф садился, он внезапно почувствовал острую боль в измученных мышцах; но, со счастливой улыбкой чокнувшись с ней и осушив бокал, он сразу ощутил, как великолепное золотистое вино разлилось по его жилам, горячее и прекрасное, как сама жизнь; он не мог оторвать сияющие от счастья глаза от юного и очаровательного лица женщины, которую любил.
Из волшебной кухни ресторанчика, где хозяйничала пухленькая, приветливо улыбающаяся жена гнома, принесли тяжелые серебряные подносы с едой, и они с детским азартом вечно голодной молодости набросились на отличные горячие шницели с плавающим в масле картофелем и вяжущую прохладу салата; на десерт им подали маслянисто-желтый сыр. Вино пенилось в бокалах, и этот зимний вечер, когда они по-настоящему нашли друг друга, наполнял их души праздником. Смеясь и болтая, они наконец насытились. Потом Корнелия вдруг встала и, весело извинившись, удалилась. Когда она вернулась — ее отсутствие показалось ему невыносимо долгим, а стрелка часов меж тем неумолимо двигалась, — ее улыбка сияла еще радостнее и ослепительнее. Тем более тяжким представилось ему близкое расставание: всего двадцать минут оставляла им суровая стрелка часов, короткими рывками продвигавшаяся вперед.
— Ты знаешь, завтра, — прошептал он взволнованно, в приподнятом от выпитого вина настроении, — завтра мне хотелось бы с тобой потанцевать. — И сконфуженно улыбнулся: — Правда, танцевать я не умею, но думаю, что с твоей помощью могу легко научиться. Танцевать с тобой наверняка замечательно. Но только, душа моя, в штатском платье; добудь его мне, может, у кого-нибудь из коллег?
Корнелия как-то странно рассмеялась, и в ее глазах заплясал веселый, шаловливый огонек; положив свою легкую, тонкую руку на его, она подняла искристый бокал:
— Знаешь, я это сделаю еще сегодня, если хочешь. — И в ответ на его вопрошающий взгляд заявила: — Я только что звонила по телефону, просила и умоляла, сердилась и унижалась, но в конце концов мне удалось отказаться от сегодняшнего участия в спектакле. Мои коллеги ничего не потеряют; уж не думаешь ли ты, что я хорошая актриса? — И легкая печаль вновь легла на ее лицо, как тень, падающая на отражение в зеркале. — Ну, что скажешь?
Кристоф, на миг оробев, потупился: что ему делать — польстить ей или обидеть? И то и другое было ему не по силам. Но она дотронулась до его подбородка, приподняла его лицо, и он увидел в ее глазах нечто новое: они так сияли, словно она страшно радовалась тому, что актриса она плохая.
— Ты в самом деле полагаешь, что я рассчитываю, будто ради меня ты станешь кривить душой? — рассмеялась она, но потом ее взгляд вновь погрустнел. — Нет, я просто подумала, что нам предстоит еще много горестных разлук, почем знать, может, уже скоро, но сегодня мне не хочется с тобой расставаться… Нет, не хочется, а танцевать с тобой я хочу — впервые в жизни танцевать так, чтобы и тело и душа испытывали радость.
У них обоих голова кружилась от счастья. Кристоф одним духом осушил свой бокал.
— Ну что ж, пошли, — смеясь предложил он. — Давай забудем, что в мире вообще существуют часы; пускай пруссаки играют отбой, пускай зрители в театре аплодируют другой актрисе. Предоставь мертвым погребать своих мертвецов[3], а мы с тобой в последний раз в жизни сбежим с уроков и закроем глаза и уши; будем так наслаждаться ворованной свободой, как умеет только завзятый прогульщик. — И, выпив еще один бокал, подал ей пальто и спросил, задержав на миг руки на ее плечах: — Сознайся, ведь ты тоже частенько прогуливала школу? Я хочу сказать, это заметно по твоим глазам…
Корнелия повела его по незнакомым улицам и позвонила у дверей какого-то мрачного дома, казавшегося вымершим, но, когда в верхнем этаже открылось окно и в переулок хлынула волна теплого золотистого света, в ней нарисовался черный силуэт огромной взлохмаченной мужской головы и трагически вибрирующий голос пробасил: «Ну, чего надо?» Корнелия крикнула в ответ: «Открой, Каспар, это я!» В ее голосе прозвучала новая, просторечная интонация. Когда дверь открылась и они вошли в полутемный пустой коридор, она с улыбкой похлопала Кристофа по плечу:
— Сейчас ты познакомишься со своим единственным соперником.
Наверху их встретил могучий великан с проседью в курчавой шевелюре, грубым, отекшим от спиртного лицом и цепким и в то же время столь знакомым Кристофу отсутствующим взглядом. В ответ на молчаливый вопрос великана Корнелия представила Кристофа:
— Это Кристоф Бахем, мой… единственный человек, за которого я когда-нибудь выйду замуж. — Ее лицо на миг очаровательно зарделось, и, не дав великану излить на них поток слов, она быстро сказала: — Каспар, я даю тебе десять минут на то, чтобы достать этому молодому человеку подходящий штатский костюм и дать мне взаймы сто марок. И пожалуйста, не делай вид, что ты сидишь на мели.
Великан поначалу несколько театрально отпрянул назад, но потом все сразу сообразил и, добродушно расхохотавшись, почесал в затылке.
— Да входите же, — сказал он, успокоившись, провел их в комнату, заставленную старинной мебелью, и усадил в удобные, восхитительные старомодные кресла. На столе стояли бутылка и один стакан.
— Выпей, солдат, — предложил он. — У тебя самая лучшая девчонка, какую я встречал в жизни. Жаль только, что она никакая не актриса; а тебе, — повернулся он к Корнелии, — тебе я тоже желаю счастья. Не похоже, чтобы этот юноша родился в мундире, прежде чем… — Потом опять вдруг оглушительно расхохотался: — Пейте, ребята, и будьте счастливы! А теперь я погляжу, чем смогу посодействовать этому дезертиру.
И он быстро вышел из комнаты.
Вдруг лицо Корнелии исказилось от страха; она подбежала к Кристофу и уткнулась в его грудь:
— Послушай, я так боюсь, как будто мне грозит смерть.
Кристоф поцеловал ее в лоб и обхватил любимое лицо ладонями, словно драгоценное сокровище.
— Не бойся, — прошептал он, — тебе нечего бояться, ведь я тебя правда очень люблю. — Он сказал это с таким жаром и так проникновенно, точно хотел изгнать из нее злого духа.
— А мне мерещится, будто счастье нам дано лишь на миг, как если бы дверь открылась и тут же вновь закрылась, — лишь как возможность, а вовсе не как ощутимая реальность. Везде поджидает опасность, ни часа мирной жизни и покоя; мы загнаны и зажаты со всех сторон и всегда сможем быть вместе лишь во время отпуска, лишь обрывки часов и дней вместе, вечно гонимые куда-то произволом государства; мы погибнем… погибнем… Веришь ли ты хотя бы, что там, наверху, в другом Царстве, в единственном Царстве, мы сможем быть вместе? Веришь ли, что Господь может всерьез воспринять нашу ничтожную человеческую любовь? — В ее горящих мрачным огнем глазах проглянула искорка надежды. — Ну ответь же мне, — добавила она нетерпеливо, — ответь же… Ты… ты ведь наверняка знаешь.
На лице Кристофа была написана странная смесь восхищения и боли; непривычное для него чувство безмерного счастья и бесконечной боли воодушевило его, и он едва слышно прошептал:
— Да, я верю в это, верю, что там мы сможем обрести друг друга и возрадоваться; я верю, что и человеческая, непостижимая, бешеная и кровавая любовь так же бессмертна, как и наша плоть, что там мы обретем блаженство.
Он даже встревожился, увидев, с каким упоением она внимала ему — казалось, только его слова и могли ее утешить. «Боже мой, — подумал он в испуге, — надеюсь, я сказал правду…» И на него тоже опустилась черная туча…
Когда дверь открылась, они испуганно отпрянули друг от друга, но великан милостиво помахал им рукой:
— Целуйтесь себе на здоровье, дети мои, целуйтесь… Жизнь так коротка, а война нависла над вашими головами, как грозовая туча. — И, будто догадавшись, что означает серьезность на их лицах, добавил: — Простите меня, я всего лишь старый пьяница, старый верблюд…
Корнелия подошла к великану и положила руки на его плечи; она засмеялась, негромко и сдержанно, но все же засмеялась.
— Не сердись, Каспар, — сказала она спокойно, — но мне сдается, нам больше не нужен этот маскарад.
Кристоф молча кивнул, а потом удивленно и радостно улыбнулся, поняв, что они с Корнелией думают одинаково.
— Может, ты дашь нам бутылку шнапса и пачку сигарет? Мы пойдем погуляем. — Ее словно подменили: она была так спокойна, собранна и полна радостного ожидания, словно чисто женское ощущение защищенности пришлось ей по росту, как новое красивое платье.
Когда стали прощаться, Каспар особенно тепло и долго пожимал руку Кристофу, но лицо его помрачнело и нахмурилось.
— На войне будь поосторожнее, солдат, а то у тебя такой похоронный вид, будто ты уже погиб под Лангемарком…
В сопровождении хоровода легких снежинок они зашагали по матово поблескивавшему снежному покрову; они были совершенно одни во всем мире и находились на поверхности земли, на этой тонкой корочке между древними тайнами планеты, существующей с незапамятных времен, и отдохновенной обещанной жизнью на Небесах, на этой темной, столь горячо любимой корочке, где люди живут и умирают, страдают и радуются, грешат и молятся с тех пор, как Господь их создал…
Корнелия странно изменилась — она была радостна, спокойна и серьезна, но за этой радостью таилась уверенность в неминуемых страданиях; и Кристоф вновь ощутил близость кровавой реальности Креста, о чем за эти два месяца счастья почти совсем позабыл. Креста, победительно возвышающегося над пропастью, которая разделяет человечество, причиняющего боль и все же внушающего надежду; счастье заключалось в основном в надежде на счастье, и эта надежда была уже как бы предвестьем блаженства, так же, как поцелуи и объятия любящих — суть лишь обещания таинства, бурного и страшного таинства слияния души и тела, которое может произойти лишь в мечтах. Исполнение их счастья где-то вплетено Господом в непроницаемую для людей завесу времени, и им остается лишь ждать и ждать, не гася свет в сердцах, пропадая от жажды любви и всегда помня о загадочной завесе времени, которая приоткрывается лишь на мгновения и вновь исчезает в вечности…
Во время долгой прогулки вокруг города, сквозь чудесную ночную тишину, наполненную лишь чистой и нежной музыкой падающих снежных хлопьев, над ними был загадочный лик ночи, а под ними, под чистым покровом снега, — твердая и темная поверхность земли. Во время этой прогулки, когда они шли, тесно прижавшись друг к другу и погрузившись в чудесное молчание, знакомое лишь тем, кто абсолютно уверен в полном взаимопонимании, — во время этой прогулки обоих посетило предчувствие, что они сбежали от чего-то и приблизились к чему-то; может быть, в своей пламенной жажде человеческого счастья они сбежали от Креста, а может, их горящие любовью сердца, наоборот, летели прямо в его распахнутые объятия…
Тихо падали, кружась, густые снежинки; казалось, будто это неисчерпаемая вечность разбрасывает время мелкими жемчугами… Они оба ощущали и торжественность, и ужас от соприкосновения с дыханием бесконечности…
Кристоф где-то отшвырнул в снег проклятую пилотку; папка висела у него на ремне через плечо. Внезапно он почувствовал, что они подошли к каким-то домам, молчаливо и одиноко стоявшим в ночи, и встал как вкопанный. Дрожащим голосом он произнес:
— Послушай, какой-то животный инстинкт подсказывает мне, что мы оказались возле казармы… Господи Боже мой!
Она сняла перчатку и ласково погладила его по щеке, желая успокоить, и он вдохнул все тот же тонкий, невыразимо нежный аромат, который унес с собой в самый первый вечер.
— Нет, дорогой, — промолвила она тихо, и он почувствовал, что она мягко и горько улыбнулась, — мы стоим перед моим домом.
И тут он, сразу узнав и старые деревья, и засыпанный снегом большой и мрачный дом, посмотрел на фасад так, как смотрят на живое лицо.
— Знаешь что, — улыбнувшись заявила Корнелия, — если нам удастся когда-нибудь начать в этом мире совместную жизнь, нашу жизнь, то я попытаюсь скроить такое пальто, в котором любящие смогут гулять по ночам, не отделяя себя друг от друга двумя слоями толстого сукна… И…
Но шутка умерла на ее губах, Кристоф тоже окаменел от страха; странным и непонятным образом тишина вдруг приобрела ужасающий облик, казалось, она неслышно набухает и вздымается перед ними черной грозной волной… И вдруг ее разорвал ужасный, пронзительный звук множества труб, который поддержали горны. Они так и стояли, окаменев от ужаса, когда вдалеке послышались громкие крики и пронзительные свистки.
— Это тревога, — произнес Кристоф подчеркнуто спокойным тоном. — Или же?.. Нет-нет, война еще не может начаться, они не станут… Нет-нет… — И его голос сорвался на дикий крик, разорвавший ночь, как удар палки рассекает поверхность стоячей воды…
Внезапно на него упал сноп яркого света; Кристоф в испуге оглянулся и увидел, что Корнелия открыла дверь своего дома; он подошел к ней, она улыбнулась ему сквозь слезы, и на ее лице были написаны и боль, и счастье, и все человеческие беды; губы ее дрожали, она тихо сказала:
— Для нас это разлука на долгие-долгие годы, я это знала…
Кристоф закрыл за собой дверь и, когда обнял ее и почувствовал сладостную близость ее тела, пожелал, чтобы ночь, бесконечная ночь обрушилась на их головы и погребла под своими руинами; он нес плачущую Корнелию вверх по лестнице, зная, что никогда больше не увидит этого дома, никогда больше не будет подниматься по этой лестнице, и вся бесприютность солдата навалилась на него раньше, чем он выяснил, началась война или нет…
9
С тех пор как Кристоф, бледный, без пилотки и с папкой под мышкой, похожий на заспанного студента, в то утро вошел в ворота казармы с выражением полного безразличия, которое подействовало на окружающих, как крошечная искра, способная взорвать большую порцию взрывчатки — ведь в их казарме царила безумная суматоха после приказа о тревоге, выполнявшегося с поистине муравьиным нерассуждающим усердием, — с этого дня у него почти не осталось приятелей во всем батальоне.