- Пусть Бог благословит тебя за то, что ждал меня, Колибри. Я думаю, это он внушил тебе мысль ждать меня.
- Правда, моя хозяйка? Вы не рассердились, что я не послушался вас? Вы будете всегда со мной разговаривать, когда я буду перелазить через эту стену?
- Я поговорю с тобой сейчас; и должна буду поблагодарить тебя за последнюю просьбу. Если бы ты не был ребенком, возможно я бы сказала тебе… Но это слишком для тебя.
- А вы позволите мне быть с вами всегда?
- Нет, Колибри, ты должен пойти. Твое место рядом с Хуаном, он должен быть тебе всем… то, что он сделал ради тебя и было бы неблагодарно забыть об этом. Ты вернешься к нему и передашь письмо. Этим вечером мы бурно разошлись. Я звала его, кричала, чтобы он остановился. Он не захотел меня слушать. Полагаю, это моя вина, потому что я вышла из себя, рассердилась, заставила его потерять терпение. На самом деле, у меня нет права заставлять его верить, открыть свое сердце. Он никогда не говорил, что его сердце было моим… Я говорю глупости. Я не стремлюсь, чтобы ты меня понял, Колибри, но должна сказать это, потому что чувства внутри начинают портится, когда они молчат и молчат. Поэтому я и говорю, и ты, должно быть, думаешь, что я схожу с ума… Подожди меня здесь. Я не слишком задержусь. Я спущусь немедленно… Только несколько строк…
- Если это письмо для капитана, то я быстро его отнесу. Побегу со всех ног.
- Передай его только тогда, когда будешь с ним наедине. Не важно, сколько дней и часов пройдет; не важно, где, на Люцифере в море или на земле Мартиники… А до тех пор, не передавай. Может быть, ему не важно, может быть, мое письмо заставит его смеяться или он выбросит его в море, как только прочтет; но я хочу, чтобы ты отнес его… Подожди меня… подожди…
Сильно взволнованная, Моника прижала к сердцу негритенка и поцеловала в лоб; затем отодвинула от себя и быстро поднялась по лестнице…
Нервные пальцы в третий раз порвали письмо, едва начатое, и вновь подрагивающим пером начала она трудную работу: говорить о том, что она его любит, но не говоря при этом о любви… Она мягко прошлась по тем сценам последнего свидания, пока ее страстное сердце сочилось желчью и огнем ревности…
Слова, что она выписывала, были бальзамом для гнева, чувствуя, что ее мысли и чувства вращаются, как в вихре… Она подписалась вежливой холодной фразой, пока лились обжигающие слезы, словно отрицая каждое фальшивое слово спокойствия… И наконец, она покрыла поцелуями те холодные слова, только потому, что его глаза будут их читать…
- Колибри, что ты здесь делаешь? Это не то место, и мне не нравится, что ты заходишь сюда! Я говорил тебе тысячу раз…
Сверкающие глаза Колибри испуганно вращались, но он не отошел. Он стоял перед голым столом портовой забегаловки, где Хуан опустошал стакан за стаканом. Было больше полуночи, и в этом почти пустынном месте осталось несколько посетителей, стоявших рядом с фонографом, где раздавались последние ноты фривольного канкана, одни – поглощенные карточной игрой, а другие – своими стаканами полынной водки…
Хуан тряхнул головой, пристально посмотрев на мальчика. Его глаза были мутными, разум погрузился в летаргический сон; но сквозь все это, он смотрел в его живые глаза, в смуглое лицо с умным выражением, на одновременно робкое и решительное поведение мальчика, и он пригрозил:
- Если ты не умеешь слушаться, я отдам приказ Сегундо, чтобы тот не давал тебе спускаться со шхуны… А теперь…
- Не сердитесь, капитан. Я должен был ждать вас одного. Поэтому я вошел… У меня есть письмо от хозяйки, она мне сказала, чтобы я передал его вам, когда никого не будет, и понятно, что здесь люди, но…
- Дай мне это письмо!
Хуан встал. Словно ветром смело тучи, и его ум прояснился. Широкая рука протянулась, схватив Колибри, заставляя приблизиться… Махом он забрал запечатанный конверт, где Моника написала его имя. Словно не понимая, он грубо разорвал и пробежал мутным взглядом по сжатым линиям изящного почерка, и его губы исказила гримаса, когда она прочел:
- Сеньору Хуану Дьяволу, на борту Люцифера… Хорошо еще, что я не Хуан Бога для нее! – он алчно прочитывал и перечитывал каждое слово, читая и рассыпаясь в саркастических замечаниях: - Письмо такое красивое, такое правильное… Мой дорогой Хуан… Хорошо еще, что она меня ценит… Когда оно до тебя дойдет, ты уже будешь далеко… Ну нет, сеньорита Мольнар; я близко, очень близко. Думаю, передала его слишком поспешно в руки Колибри, чтобы прочесть его в безвозвратном путешествии… Я верю в твое обещание, что ты удалишься, и мы, безусловно, никогда не увидимся… Забавно, что ты уладила все по своему вкусу. Не могу отрицать, что ты умна… я благодарю тебя за великодушие, этот предоставленный уход… Ты слышишь, Колибри? Она благодарит за услугу, что не увидит меня. Суд меня оправдал, но она обрекает на вечное изгнание. Меня не слишком интересует этот проклятый остров, но я родился на нем, и у меня также есть право, как и у любого из Д`Отремон…
- Хозяйка плакала, когда отдавала мне это письмо, капитан, - заметил Колибри. – Обняла меня и поцеловала много раз, хорошо говорила о вас, капитан… Она говорила, что вы хороший и великодушный…
- Хороший и великодушный, а? Чудесно! – саркастично и язвительно издевался Хуан. – Даже Святая Моника практикует систему крайне раздражать великодушных и хороших. Она дала тебе его и сказала передать в море, когда мы будем уже далеко, да?
- Она сказала, что когда вы будете одни, не важно, что это будет в поездке… Но вы бы закончили его читать, капитан…
- Зачем? Я уже знаю прекрасно, о чем оно, от начала до конца… Прости меня, если вчера не смогла говорить спокойно, как хотела бы, и не сказала, насколько благодарна тебе… Благодарность! Какое отзывчивое слово! Прощай, Хуан… Пусть ты будешь счастлив, как я желаю тебе… Пусть на других землях ты встретишь счастье, которое заслуживаешь, и пусть тень грусти, которая есть в твоей жизни, уничтожится полностью, потому что скоро разорвутся соединяющие нас нити. Я никогда не забуду ту доброту, я в долгу перед тобой, прошу тебя забыть меня навсегда, не трудись сочувствовать мне… Какие красивые слова, чтобы избавить меня от удовольствия!
С побагровевшим лицом и мутными глазами он подошел к дверям забегаловки, сжав в кулаке письмо, холодная вежливость которого жгла и мучила наихудшим оскорблением… У моря, над водами залива, слабо выглядывал розоватый блеск… Это был рассвет… Взволнованный Колибри последовал за ним, его пухлые губы полуоткрылись, и он спросил:
- Капитан, что вы делаете?
- Ничего! Оставь меня! Проваливай! Уходи! Подожди! Что это слышится?
- О! Колокола монастыря. Уже утро, говорят, в церкви монастыря, встают рано… еще ночь, капитан…
- Предрассветная месса… Для самых благочестивых, самых верующих… Непременно ее слушает Святая Моника. Там и увидим ее!
Действительно, была первая месса дня в церкви Монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Уже открыли боковую дверь, сверкали в алтаре белые одежды, и, как в каждый рассвет, пришло немного верующих: старые набожные женщины, люди в строгом трауре, кто-то, кто выполнял обет… Часть церкви, предназначенная для публики, была почти пустой; присоединенная часовня, где находились монахини, отделялась от прихожан решеткой; шли в мягком движении в белых одеждах послушницы, в черных – давшие обет… За ними шла женщина… Она была одета в черное, хотя не в одежды монахини, просторная вуаль окутывала голову, почти закрыв красивое лицо янтарного цвета… Это Моника… Издали Хуан узнал ее и смелым шагом направился к решетке. Не нужно было говорить и создавать даже малейший шум. Моника быстро повернула голову, словно тот огненный взгляд был осязаем…
- Мне немедленно нужно поговорить с тобой, - заявил Хуан тихим, но решительным голосом. – Ты выйдешь или я войду?
- Хуан! Ты сошел с ума? – Моника затрепетала. Стоявшие рядом послушницы удивились, повернули головы, и Моника, казалось, решилась… она прошла через маленькую дверь на пружинах, которая давала доступ к ограде; не глядя на Хуана, подошла к портику церкви. – Полагаю, ты потерял рассудок…
- Ты думаешь? Учитывая то, кто ты, и кто я, ты должна думать, что только сумасшедший может требовать твоего присутствия так, как это сделал я. Но нет, я не спятил. В моем мире эти права берутся. И я имею право заставить тебя смотреть и слушать меня, потому что узы брака, так элегантно расписанные в твоем письме, еще не расторгнуты, я еще имею право звать тебя, и ты должна приходить, хотя и не хочешь… Но не беспокойся, не делай такое испуганное лицо…
- Я чувствую не испуг. Тебе отдали письмо в неудачный момент, правда? Ты возвратился из шумного веселья… Игры, выпивка… возможно в объятиях какой-нибудь развратницы…
- О чем ты говоришь? – в порыве гнева возразил Хуан.
- Только так будет понятна твоя манера входить сюда так. Я знаю, что я твоя жена, и еще не расторгнуты узы брака; но даже эта связь не дает тебе право приближаться ко мне так, как делаешь ты. Я имею несчастье быть твоей женой, но ты не можешь разговаривать со мной так, как с какой-нибудь…
Моника де Мольнар встала, подняла голову, убирая вуаль, открывая красивое лицо янтарного цвета; такое достойное, такое горестно спокойное, что Хуан отступил, сдерживая порыв разочарования от письма, которое распаляло его, чья холодная любезность обжигала хуже всех оскорблений. Словно из другого мира до них доходила музыка органа, шепот молитвы, литургический запах ладана… и глаза Хуана засверкали, разжигаемые пламенем алкоголя, и он словно обезумел:
- Я ненавижу лицемерную вежливость… Я ненавижу ненужные объяснения… Ты написала, чтобы подчеркнуть то, что не нужно говорить два раза, что подтолкнуло твое поведение на нашей встрече. Тебе было страшно, что я этого не понял, да?
- Я ничего не боюсь. Меня больно так резко говорить с тобой, когда ты великодушно никому не желал зла. Я думала, сумасшедшая, наивная, что ты был искренним, когда сказал, что уедешь навсегда, что не хочешь встречаться с братом и проливать его кровь, и что сделаешь со своей стороны это, чтобы уехать, сделав невозможной эту борьбу, которая мне внушает ужас…
- Ужас для тебя… страх за него… Ты думаешь, как бы ему помочь и защитить… Так вот, я не уеду из Мартиники, не уеду из Сен-Пьера. Я останусь здесь, с таким же правом, как у него. Я буду бороться, как борются те, кто родился в черной пропасти, пока не поднимусь над всеми… Это не земля голубой крови, это не земли князей, а земли искателей приключений. Еще торжествует на них закон сильного…
- Чего ты добиваешься?
- Только одного: показать, что я более сильный, что не буду жить милостью твоих улыбок и благодарности, что возьму или оставлю то, что хочу взять или оставить. Прямо сейчас я мог бы забрать тебя против воли на мой корабль, который находится недалеко; что снова мог бы затащить тебя на Люцифер, как трофей вандала, сражаясь руками, и теперь не имел бы жалости к твоей боли и лихорадке. Ты бы стала моей, моей насильно, подчиняясь мне, как рабыня.
- Ты хочешь сказать, что…?
- Я уважал тебя, как идиот! Теперь было бы иначе! Но я этого не сделаю. А знаешь, почему? Потому что ты мне не важна, не интересна, потому что есть сотни женщин в порту, которые ждут Хуана Дьявола…
- Сотни женщин! Вот и иди к ним!
- Я мог бы взять тебя, хотя ты и не хочешь.
- Сначала ты меня убьешь! Попробуй, подойди, тронь хоть палец, соверши эту низость прямо здесь, в дверях божьего дома…
- Это было бы очень просто. Я мог бы сделать это, пусть эти башни хоть рухнут. Но как я сказал раньше… Я не хочу этого делать… От тебя я не хочу ничего…
- Почему ты тогда пришел меня мучить? Чего хочешь от меня? Чего ждешь? Что плохого я сделала?
- А откуда мне знать, что ты не виновна в том, что мне сделали? Жертва или сообщница, я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Я пришел, чтобы сказать тебе, что не пытайся справиться со мной снова, я не буду тебе больше игрушкой, я останусь, чтобы бороться, сражаться против этой судьбы, которая меня узурпировала с рождения, отобрала один за одним все дары, что получил он. Скажи ему, чтобы был внимателен, защищался, чтобы приготовился, потому что Хуан без имени объявляет ему войну…
- Но почему? Почему?
- Потому что ты любишь его! Не говори, что не любишь его, дабы моя ненависть его не коснулась…
- Ты его ненавидишь из-за этого?
- Я ненавижу его с тех пор, как помню себя! Только одно скажу тебе: не выходи из монастыря, чтобы я не увидел тебя рядом с ним… В последний раз мы говорим… В таком случае, безусловно, что ты будешь выполнять свое слово, при условии, что брак будет расторгнут, такой нежеланный для тебя, но ты не будешь насмехаться надо мной снова. Возвращайся в свой монастырь, Святая Моника. Такой дикарь, как я, не держит тебя силой…
- А если я захочу с тобой поехать?
Моника вздрогнула, испугавшись своей смелости. Она взволнованно ждала, но Хуан отступил, вместо того, чтобы выйти вперед…
- Я вижу, ты способна на все. У тебя есть та же отвага, что была у христиан, которые шли в логово зверя. Не надо так… Если однажды ты захочешь прийти ко мне, то это должно быть не под давлением угрозы, как сейчас… Если так, то это меня не волнует…
Он резко повернулся, бросился бежать по улице, словно пожалел о том, что сказал больше, чем нужно, веря, что обнажил до самой глубины истерзанную душу. Возможно, он отошел, ожидая слова, жеста, что она произнесет его имя по-другому… но голос не последовал, и Хуан потерялся на улочках пристани…
Два запыхавшихся прекрасных коня, покрытых пеной и потом, везли экипаж Д`Отремон к вершине ущелья. Преодолевая последнее препятствие, карета следовала легким ходом вниз по склону, спускаясь через лес кофейных плантаций, полей какао, риса, пряностей, проезжая перед группой работников, чтобы выйти наконец на ухоженную дорогу, которая вела прямо во дворец, особняк из камня и мрамора, дворец маленького королевства среди садов, и это заставило воскликнуть Софию Д`Отремон:
- Кампо Реаль! Думала, мы никогда уже сюда не вернемся.
- Ну так мы уже здесь… Ну вы и я по крайней мере; Ренато все еще в облаках…
Усмехаясь, Айме взглянула украдкой на бледный профиль Ренато, его взгляд был отсутствующим. Сидя между дам, неподвижный и тихий уже несколько часов, он, казалось, не смотрел на свою родную долину, красивую, как никогда в полумраке сумерек. Перед хозяевами, обязанные сидеть рядом, Ана и Янина казались двумя самыми настоящими куклами: одна бронзовой, другая медной…
- Посланный, которого мы предупредили прибудет вовремя? – спросила София.
- Несомненно, крестная; безусловно нас ждут, - кивнула Янина. – И хотя нас не ждали, вы прекрасно знаете, что во главе с моим дядей, все следуют правилам, и в любом случае вовремя.
- О, посмотрите, всадник! – указала Айме. – Думаю, это не больше и не меньше, чем Баутиста… А это что? Он едет на моей гнедой лошади? Это действительно моя лошадь, это ваш подарок мне на помолвку, донья София. Что произошло, вы снова отняли ее у меня?
- Пожалуйста, Айме, - вмешался Ренато раздражительно. – Если это и твоя лошадь, то Баутиста отлично на ней сидит. И я уже говорил, что эта лошадь для тебя слишком буйная. Ты никогда не была хорошей наездницей и не должна садиться на нее…
Баутиста спрыгнул на землю, отдав поводья парню, и поспешил открыть дверцу экипажа. Они были перед парадной лестницей, с двух сторон которой стояли два ряда слуг: экономка, служанки, лакеи, носильщики, повар с четырьмя помощниками и бесконечный ряд садовников и уборщиков. Кланяясь почти до земли своими седоватыми волосами, Баутиста поклонился донье Софии и поцеловал ее руку в знак уважения, покорно заявляя:
- Пусть Бог благословит вас, моя сеньора. Кампо Реаль был грустным без вас… И пусть также благословит сеньора Ренато и сеньору Айме…
- Со мной можешь оставить свои сальности, Баутиста, - отклонила Айме пренебрежительно. – И сделай одолжение не брать мою лошадь. Она моя, и никто, кроме меня, на нее не сядет.
- Я же сказал тебе…! – начал раздраженный Ренато. Но мать вмешалась примирительно: