– Днем позже и получается. Я тебе вчера звонил. Ира сказала, ты уже сутки, как исчезла. Ничего не случилось?
– Случилось, – помолчав, ответила Женя.
– Ничего страшного, надеюсь? – знакомым мимолетным тоном поинтересовался Стивенс, внимательнее присмотревшись к ее лицу.
– Я не знаю, как это назвать, – неожиданно для себя выговорила Женя. – Я не знаю, папа, как мне теперь жить…
Секунду назад она ничего такого не собиралась ему говорить; вырвалось само собою. Наверное, слишком мучительно было то, что с нею сейчас происходило, вот и не удержалась.
– Так серьезно? – прищурившись, произнес отец. – Что ж, давай тогда не на пороге.
– Нет-нет, – заметив его движение обратно в кабинет, поспешила возразить Женя. – Не надо сейчас… Я сама должна понять.
Последнюю фразу она произнесла уже более твердо. Конечно, отец сразу это расслышал.
– Хорошо, – кивнул он. – Как скажешь. Несговоров еще не вернулся? – поинтересовался он все тем же мимолетным тоном.
– Нет.
Проводив взглядом черную отцовскую «Ауди», Женя медленно пошла по Таганке. Она миновала здание любимовского театра, потом вход в метро, но все шла и шла, не понимая, куда направляется.
Юра ушел на дежурство рано утром, вернуться должен был только завтра. Ключи от его квартиры лежали у Жени в сумочке, и она спокойно могла бы ехать к нему домой. Но не в ключах было дело…
За сутки с небольшим, прошедшие от второго до четвертого января, ее жизнь переменилась так сильно, что Женя не понимала теперь: где она, что с нею происходит, она ли это вообще идет по какой-то улице, едва не спотыкаясь о неровности асфальта?
Никогда в жизни мысль о самоубийстве не приходила ей в голову. Да просто не могла прийти такая мысль в такую ясную голову, как у нее! А теперь, идя по шумной Таганке, Женя чувствовала, что даже смерть была бы для нее меньшим наказанием, чем она заслуживала. Не думать об этом можно было только в том волшебном круге, который смыкали за ее спиной Юрины руки. Но круг разомкнулся сегодня утром, и жизнь стала для нее невыносимой.
Ее совершенно не беспокоило то, о чем так мимолетно и, может быть, невольно напомнил отец: что скажет, вернувшись, Несговоров. Не это заставляло Женю вздрагивать при одной мысли об Олеге, при одном звуке его имени.
То, что сделала она сама, своими руками – а точнее, своей головой, своим телом, мучило ее так сильно, что до дрожи отвратительна становилась собственная жизнь.
Она с трудом вспоминала, что именно говорила, какие доводы приводила себе самой несколько месяцев назад, решив избавиться от того, что называла двойной жизнью. До-во-ды-и-вы-во-ды, призрачные, зазеркальные причины…
Когда кончился первый, все затмивший порыв к Юре, как вихрь налетевший у гостиничной решетки, длившийся и в комнатке спасательской базы, и в машине, когда они вошли в его квартиру и остались наконец вдвоем, – Женя чуть сознание не потеряла. Она вдруг поняла со всей неотменимой силой реальности, что за женщина стоит рядом с Юрой на пороге его дома… Именно так, словно о постороннем омерзительном существе, подумала она о себе в эту минуту.
Боясь поднять глаза, Женя догадывалась, что Юра не понимает ее состояния, что он растерян и встревожен, но ничего не могла с собою поделать. Отвращение к себе сковывало ее, корчило изнутри, не давало ни вздохнуть, ни пошевелиться.
И вдруг, все же заставив себя взглянуть на Юру, она поняла, что сейчас происходит с ним… Конечно, он сразу почувствовал ее странное состояние, конечно, не понял причины – и, конечно, обвинил во всем себя. Его так неожиданно и громко вырвавшиеся слова: «Ты только не уходи!» – не оставляли в этом сомнений.
Только совсем не знающий Юру человек не догадался бы: ведь у него и не может быть по-другому! И только человек, совершенно лишенный души, стал бы длить для него это мученье.
Когда Юра прикоснулся ладонями к Жениным щекам, приподнял ее лицо, заглянул в глаза, – она поняла, что ее вина перед ним, казавшаяся ей беспредельной, может стать еще больше. Если она сейчас не найдет в себе сил…
– Все равно я не могу уже сделать так, чтобы этого не было, совсем не было… – едва слышно выговорила она. – Юра!..
Его имя, вырвавшееся в минуту полного отчаяния, показалось Жене единственной спасительной соломинкой.
Нет, не единственной! Еще – Юрины глаза, в темноте которых все виднее была любимая синева, его руки, в которых сила уступала нежности…
Она не помнила, что он говорил и делал, не помнила, что говорила и делала сама. Кажется, Юра просил за что-то прощенья, и она тоже пыталась оправдаться перед ним, пыталась чем-то ему помочь… Но все это проходило по краю Жениного сознания, и душа ее по-прежнему была мертва.
Лежа рядом с ним, она забыла обо всем, о чем хотя бы бессознательно помнит женщина, оставаясь наедине с мужчиной. О взаимном влечении, о том, что он может доставить ей удовольствие, о возможности доставить удовольствие ему… Она вообще не чувствовала в эти минуты себя – свое тело так же мало, как душу, – и хотела только одного: прижаться к нему так сильно, чтобы исчезнуть совсем, в нем раствориться совсем. Только в этом еще оставалась для нее возможность жизни.
Она ожидала от него чего угодно: желания, нетерпения, даже грубости в этом желании и нетерпении, – только не того, что увидела в Юриных глазах, когда он почти насильно оторвал ее лицо от своего плеча.
Сквозь растерянность, сквозь тревогу в них проступала любовь.
Ее невозможно было перепутать ни с чем, она была та же, что во время первой встречи, когда Женя сразу разглядела ее в полумраке рыбацкой избушки. Тогда любовь проступала в Юриных глазах сквозь страсть, сквозь желание, теперь – сквозь мучительное непонимание. Но любовь не изменилась, как не меняется солнце, вставая то в плотных облаках, то в легкой небесной дымке, – каждый день новое в своей неповторимой неизменности.
И едва Женя поняла это – нет, не поняла даже, а всей собою ощутила, – как мертвое отчаяние, которым она была охвачена и скована, взволновалось, всколыхнулось – и вдруг заполнило ее всю, переполнило, как талая вода, и пролилось слезами!..
Она так давно не плакала – полгода, с того самого дня, когда смотрела Юре вслед на летном поле, – что не сразу поняла даже, что с нею происходит. Она видела его лицо совсем рядом, но почему-то различала неясно, словно сквозь пелену. Женя пыталась лучше его разглядеть, всматривалась пристальнее – и не могла. До тех пор, пока не услышала его голос:
– Все. Ты родная, любимая моя, не надо тебе плакать…
И вот она шла по Таганке, не узнавая знакомой улицы, знакомой жизни, не узнавая себя и не понимая, что ей теперь делать.
Заменой счастью может стать, наверное, только очень крепкая привычка. Но заменой душевному смятению может сделаться даже тень привычки, даже то неуловимое совпадение внутреннего и внешнего, которое не только привычкой – и повторением-то еще невозможно назвать.
Именно это потихоньку начало происходить с Женей примерно через неделю после того, как она сказала Юре, сидя в его рубашке у него на кухне: «Я не хочу от тебя уходить. Нет, не то что не хочу – просто не могу!» И заметила, как он вздрогнул от ее слов, как судорожно дернулось его горло, когда он ответил…
Может быть, она даже училось чему-то в эту первую неделю вдвоем, а потом и во вторую неделю, и в третью. Но это не была та учеба, которую Женя знала всегда: спокойное и последовательное изучение английского, или проницательное наблюдение за жизнью, или нелегкое приобретение социального опыта.
Женя не училась жить с мужчиной, с которым никого нельзя сравнить. Учиться этому было не нужно, научиться этому было невозможно. Это достаточно было почувствовать однажды, чтобы, не называя умением, никогда больше не забыть. Не учишься же слышать биенье собственного сердца.
Она даже помнила, когда к ней впервые пришло это чувство.
Юра сидел тогда на корточках у рыбацкой «буржуйки», подбрасывал в нее ветки потолще, а Женя смотрела, как ложатся на его лицо отсветы огня, высвечивая скрытую синеву глаз, как он почти прикасается к углям, словно не чувствует жара. Она смотрела на него просто так, ни о чем не думая, оттого только, что ей хотелось смотреть на него, – и вдруг поняла, что никогда не видела такого человека и не увидит больше никогда. Потому что он один такой на белом свете – с этим сочетанием нежности и силы, и трепетности, и воли, и власти над жизнью, и беззащитности перед собственным сердцем…
И чему ей теперь надо было учиться с ним?
С ним, наверное, ничему, а вот отдельно от него – очень многому. Женя словно наново прилаживала себя к жизни, которая, как недавно казалось, уже стала привычной. И давалось ей это нелегко.
Дело было даже не в том, что приходилось то и дело расставаться с Юрой. Хотя и это обычное, средь бела дня, средь повседневной жизни расставание каждый раз наполняло ее какими-то тревожными предчувствиями, почти страхом. Как ребенка, которого впервые оставляют на ночь одного в темной комнате.
Но гораздо труднее было другое. То, что она делала на работе, невозможно было делать вполсилы. Прямой эфир, помимо обаяния, требовал собранности, сосредоточенности, мгновенной реакции, внутреннего равновесия, то есть всего, чем Женя Стивенс обладала в полной мере и что так быстро сделало ее лучшей ведущей «ЛОТа».
А теперь – теперь она просто не могла, боялась отдаваться работе целиком, как прежде. Это было странно, этого никому нельзя было объяснить, но это было так, и Женя даже понимала причину своего страха.
Мысль о неизбежном наказании за то, как она повернула свою жизнь без Юры, преследовала ее постоянно.
Теперь она прекрасно сознавала призрачность своих тогдашних доводов, несмотря на то что многие женщины приводили бы их себе снова и снова, ни в чем не усомнившись. Но Женя-то не чувствовала себя «многими», и уж никак не «многими» был для нее Юра! И это постоянное ощущение, что каждая прожитая отдельно от него минута может завершиться единственным наказанием – Юриным исчезновением из ее жизни, – изматывало Женю до кругов перед глазами.
По сравнению с этим изматывающим состоянием все казалось нетрудным. Даже сдержанность, почти холодность, с которой встретили ее Юрины родители и которую Женя, не подав виду, конечно, заметила.
Чтобы в подобном состоянии вести эфир и, главное, чтобы никто об этом не догадался, требовалось сильнейшее напряжение сил и воли, которое не могло пройти бесследно даже для самой крепкой нервной системы. И, возвращаясь после работы домой, Женя чувствовала такое полное, такое глубокое изнеможение, от которого невозможно было отдохнуть.
К тому же она чувствовала, что ее отдельная, ничем с Юрой не связанная жизнь и для него не проходит бесследно. Говорил же он ей тогда, в избушке, перед расставанием: «У тебя ведь такая жизнь, в которой мне просто не будет места. Все другое в твоем кругу, и от мужчины там нужно совсем другое, чем я тебе могу дать». Значит, думал об этом тогда и едва ли забыл теперь…
Поэтому она почти не удивилась, когда однажды, придя домой после работы, застала его в каком-то странном, более напряженном, чем обычно, состоянии.
– У тебя случилось что-нибудь? – спросила Женя сразу же, как только вошла в комнату из тесной прихожей гарсоньерки. – На работе? Ты… какой-то не такой сегодня, Юра.
Она попыталась улыбнуться, но сердце екнуло и похолодело: вот оно и догнало ее, неизбежное…
– Да нет, ничего. – Его голос звучал вполне спокойно, да и лицо в общем-то не изменилось. – Не больше, чем обычно случается.
– Ты давно дома? – чтобы что-то сказать, спросила Женя.
Конечно, давно: пришел с дежурства утром, а у нее был дневной эфир, пока переоделась, пока доехала… Зачем она спрашивает глупости?
– Уже выспаться успел. – Он улыбнулся, тоже как обычно, разве что глаза остались темными. – Тебя по телевизору посмотрел.
Вот в этих словах Женя уже яснее расслышала что-то недоговоренное, просто не могла не расслышать.
– Да? – зачем-то переспросила она. – Ну и как?
– Как всегда. До невозможности. Пообедаем? Проголодался, хотел тебя дождаться.
Они пообедали вместе, потом Юра читал какую-то медицинскую книгу, сидя за бабушкиным столом, и что-то выписывал из нее в тетрадь, и Женя тоже читала, только не медицинскую книгу, а что под руку попалось, потом, довольно поздно, они поужинали. Потом Женя приняла душ и легла, а Юра собрал бумаги с письменного стола и перешел на кухню.
Она лежала, всматриваясь в узоры теней на высоком потолке. Фонарь покачивался недалеко от окна на пронизывающем февральском ветру, покачивались ветки ближних деревьев, отбрасывали тревожные тени на потолок. Из-под двери пробивалась полоска света, и в ней тревоги было еще больше.
Эта тревога нарастала вместе с проходящими минутами. Женя физически ощущала, как она накапливается в темном пространстве комнаты, поднимается у нее в груди. Наконец она не выдержала, встала, прошла по короткому коридору, неслышно ступая босыми ногами.
Может быть, и Юра не слышал ее шагов – во всяком случае, он не обернулся, когда Женя остановилась в дверях кухни. Горела на кухонном столе лампа, перенесенная из комнаты. Его голова была склонена и едва виднелась над высокой спинкой стула. Женя вспомнила, как впервые провела рукой по Юриным волосам. Они оказались тогда жесткими, как сухая трава.
Она подошла совсем близко, положила руки ему на плечи.
– Ну что с тобой? – шепнула она, наклонившись. – Скажи мне, не молчи.
Он не двигался, словно прислушиваясь – к шепоту ее, к прикосновению? Потом, не оборачиваясь, прижал ее руку щекой к своему плечу и замер снова. Потом, медленно обернувшись, снизу заглянул ей в глаза – и его глаза наконец посветлели.
– Да дурак просто, Женечка. – Юрин голос звучал смущенно, как у сделавшего какую-то глупость и сознающего это мальчишки. – Знаешь, что сегодня показалось? Ну, когда на тебя смотрел по телевизору? Что ты совсем чужая… И что я в твоей жизни совсем тебе не нужен. И все, засело как заноза.
– А ты бы сразу мне сказал, – изо всех сил сдерживая слезы, улыбнулась Женя. – Сказал бы сразу, мы бы ее вместе и вытащили, эту занозу. Чего ты стесняешься, Юра?
– Вот, говорю. – Его голос наконец стал спокойным просто так, а не потому, что он старался делать его таким. – А сразу не мог. Я не стесняюсь, совсем не то… Мне, знаешь, трудно привыкнуть. Что об этом кому-то можно говорить и кто-то будет это слушать.
– А ты привыкай. – Жене казалось, что слезы вот-вот всплеснутся в ее голосе. – Я же привыкаю, Юра. Они не чужие мне, твои чувства, зря ты так…
Ни слова больше не говоря, он поднялся и обнял ее, прижал наконец к себе, сомкнув руки у нее за плечами.
Им не нужна была привычка, чтобы чем-то заменить счастье. Но они судорожно старались удержать каждый проблеск, каждую тень привычки, чтобы хоть как-то избавиться от душевного смятения, которым были охвачены оба, чтобы хоть немного приспособиться к общей обыденной жизни.
И все равно в таком смятении прошла зима, весна и началось лето.
В том постоянном напряжении, в котором теперь протекала Женина жизнь, встреча с Несговоровым оказалась для нее неожиданно легкой. Хотя так ли уж неожиданно? Все, что произошло у нее с Олегом, мучило Женю, когда она думала о Юре. По отношению же к самому Несговорову все было ясно, как Божий день. Они оба всегда чего-то хотели друг от друга и, главное, всегда знали, чего именно хотят. Теперь надо было просто объяснить, что желаемого она ему больше дать не может.
Женя не знала точно, когда Несговоров появился в Москве. Собирался вернуться к Старому Новому году, но билет у него был с открытой датой, мог и задержаться. Во всяком случае, в «ЛОТ» он пришел уже после того, как закончились наконец все новогодние праздники, официальные и неофициальные.
– Женечка, привет! – услышала она у себя за спиной и обернулась.
Время было обеденное, и Женя допивала кофе, сидя в маленьком ресторанчике на втором этаже. Ресторанчик открылся в один день с «ЛОТом». Руководство вполне справедливо полагало, что раз уж люди сидят на работе с утра до ночи, то имеют право хотя бы не наживать язву. Дизайн здесь был безыскусный, но, по внимательном рассмотрении, хорошо продуманный: темные неполированные столы, приборы с темными же деревянными рукоятками, льняные скатерти и шторы, керамические тарелки и подсвечники. Все это создавало искомое домашнее настроение даже у тех, кто дома обходился перекусом из мятой кастрюльки на пятиметровой кухне.