С ним было уютно и на кухне — он мастерски умел делать какао, и когда не уезжал на работу раньше, чем Алекс в школу, кормил его завтраком и поил вкусным горячим какао с зефирками. Вообще, готовили они по очереди (Мэтт отлично, а Алекс — как умел), и завтрак всегда был заботой Мэтта: Алекс просыпался с трудом, и вставать утром на полчаса раньше было бы для него невыносимо. Зато он всегда готовил ужин к приходу Мэтта, и так они негласно и решили: один готовит утром, а другой — вечером.
Пару недель Мэтт пытался вжиться в роль заботливого папашки: поил своё чадо какао, много разговаривал с ним, мчался домой с работы, чтобы увидеться с ним.
Но рано или поздно иллюзия абсолютного счастья должна была пройти, и когда это произошло, Мэтт, ехавший домой, ощутил вдруг такую тяжесть, такое нежелание видеть Алекса, слушать, что он скажет, такое отторжение, которое подспудно копилось в нём всё это время, что вынужден был отъехать на обочину и остановиться. Часы на руке глухо тикали, тихо рокотал двигатель, а Мэтт сидел, откинув голову, прижавшись затылком к подголовнику, закрыв глаза, и думал о том, что, наверное, сорвётся на Алекса, как только увидит его. Он долго был пьян его детской привязанностью, но опьянение прошло, и Мэтт с ужасом осознал, что произошло в его жизни несколько недель назад: он повесил на себя мальчишку, которого толком не знал, пусть и дружелюбного, пусть и ласкового, а всё-таки чужого. Взвалил на себя бремя отцовства, к которому отнюдь не был готов. И самое страшное было то, что возможности сдать назад уже не было. Как бы ни хотел Мэтт вернуть время вспять, он не мог: всё-таки, к Алексу он уже привязался и не допускал даже мысли о том, чтобы вернуть его назад в приют.
Посидев в машине пятнадцать минут, пытаясь успокоиться и расставить всё по полкам, он пришёл к выводу, что ему просто нужно отдохнуть. Алекс был ему несомненно дорог и нужен, но он не заменял ему всего того, чем он привык жить за долгие годы одиночества.
Осознав причину проблемы и мгновенно выбрав способ её решения, он отправил Алексу короткую смску, предупреждая, что этой ночью его можно не ждать, и отправился в клуб. Алекс не особо расстроился — он был довольно взрослым мальчиком, чтобы понимать, что такой молодой и такой красивый мужчина не может безвылазно сидеть дома с подростком и должен как-то развлекаться. Алекс сам покормил Макса, сам погулял с ним, а потом устроился на диване в гостиной перед телевизором, предварительно заказав пиццу (Мэтт всегда оставлял ему деньги на карманные расходы). Вечер прошёл необычно: прежде Алекс ложился спать в час отбоя в комнате, полной других мальчишек, и сразу засыпал. Потом, уже в этом доме, он проводил вечера с Мэттом. Но впервые он был совершенно один, и это было новое пьянящее ощущение взрослости. За опекуна он не волновался, о настоящих причинах неожиданной отлучки не знал, все уроки сделал ещё днём, и теперь был полностью предоставлен себе.
Пожалуй, ему понравилось до двух ночи сидеть в гостиной, уплетать пиццу, поп-корн и запивать всё газировкой, смотреть боевики и изредка лениво бросать Максу его резиновую игрушку, когда тот приставал уж слишком настойчиво.
Правда, потом, ложась спать, Алекс ощутил необъяснимый страх, когда понял, что останется ночевать в пустом доме. Вообще-то, он не верил в призраков, но даже не отдавал себе отчёта в том, что никогда не оставался один, и задумываться о потустороннем у него не было ни причин, ни времени. В приюте ночью раздавалось размеренное дыхание ещё троих соседей по комнате (да и бояться нужно было скорее как раз этих самых соседей, а не духа почившей прабабки), а здесь успокаивало то, что на первом этаже спал Мэтт. Теперь Алекс остался наедине с Максом и, хоть пёс, конечно, придавал смелости, всё равно стало жутко и одиноко.
Алекс запер Макса в своей комнате, забился под одеяло и затих. Чуткий слух почему-то сразу уловил скрип половиц, скрежет ветвей сирени об оконные стёкла на первом этаже, и мальчик резко пожалел об отсутствии Мэтта. Его успокаивало только то, что собаки, как он слышал, реагируют на мистические явления куда более остро, чем люди, а Макс спал без задних ног, растянувшись поперёк ковра. Мальчик осмелился выглянуть из-под одеяла, и свисающая с потолка модель птеродактиля качнулась сама по себе (или ему только померещилось?), а безобидный абстрактный принт на обоях показался чем-то бесформенно-отвратительным, угрожающим и даже шевелящимся. Алекс еле сдержался, чтобы не заорать, включил бра и сел на кровати, поджав ноги, упираясь спиной в стену.
Макс лениво приподнял голову и посмотрел хозяину в глаза, как бы спрашивая, что случилось, и Алексу как-то сразу стало легче. Он почему-то вдруг понял, что какая бы потусторонняя хрень на него ни напала, Макс всегда будет рядом и защитит его.
Посидев пять минут с включённым светом, Алекс и вовсе вернулся к уверенности в том, что никаких потусторонних хреней не бывает в природе, и преспокойно лёг спать, но свет, всё-таки, оставил.
Мэтт вернулся к завтраку и, поднявшись сразу на второй этаж, чтобы разбудить Алекса в школу, обнаружил плотно закрытую дверь, запертую в комнате собаку и включённый свет. Сам мальчик спал, невероятным образом перекрутившись так, что из одеяла торчала одна нога, одна рука и левый бок, зато голова была закрыта. Включённый свет невозможно было трактовать двояко, и Мэтт насмешливо улыбнулся трусливости мальчишки.
Всё утраченное вчера благодушие вернулось к нему в полной мере, и он окончательно убедился в том, что нескольконедельное воздержание не идёт ему на пользу. Он решил, что будет всё так же проводить время с Алексом, но порой выбираться куда-нибудь, где можно отдохнуть, выпить и познакомиться с симпатичными, на всё готовыми молодыми людьми.
***
Алекс так никогда и не узнал, что именно в тот раз, когда Мэтт впервые ночевал не дома, всё пошло наперекосяк. Ему казалось, что всё началось позже, когда к Мэтту вернулись его былые черты характера: раздражительность, отчуждённость и безразличие.
В то утро всё было как всегда: Мэтт поил Алекса какао, наплёл что-то про приехавшего из другого города друга, шутил и был весел. Алексу казалось, что всё в порядке, но первая червоточина именно в тот день тронула их беззаботную совместную жизнь. Мэтт уже жалел о том, что забрал Алекса из приюта, только пытался засунуть эти мысли поглубже, на самые задворки разума, чтобы они ни в коем случае не добрались до ничего не подозревавшего мальчишки.
Но с каждым днём мужчине становилось всё тяжелее: он улыбался всё более натянуто, увидев своего приёмыша, задерживался на работе всё чаще, смывался на всю ночь по нескольку раз в неделю, оставляя Алекса одного. Раньше он убегал из своей блудливой одинокой реальности в приют, к Алексу, а теперь всё поменялось местами, и он бежал прочь из дома, подальше от этой улыбки, которая уже надоела, подальше от пустых разговоров, подальше от неродного ребёнка, которого он не сумел полюбить по-настоящему.
Алекс, обладая чуткостью, вообще-то не свойственной мужчинам, быстро всё понял. Мэтт разительно изменился и стал похож на того недружелюбного говнюка, который позволил Алексу переночевать у себя в начале мая. Иллюзия дружеских отношений быстро рушилась, и мальчик с оглушающей быстротой понял, что из друга он стал обузой.
До того, как Мэтт взял над ним опеку, Алекс усмирял свои мечты именно этим — тем, что Мэтт в нём разочаруется. Перестанет в нём нуждаться. Потом, когда Паркер всё-таки взял его к себе, Алекс забыл все страхи и сомнения, доверился, открылся. Очевидно, напрасно.
Отчим перестал приезжать домой прямиком с работы, задерживался, а то и вовсе не появлялся, даже не написав Алексу. Если поначалу он хоть как-то успевал предупреждать мальчика о своём отсутствии, то вскоре перестал делать и это. Просто не считал нужным, или забывал — Алекс не знал, но факт оставался фактом: иногда приготовленный ужин так и оставался нетронутым, и приходилось съедать его самому, либо убирать в холодильник.
Большой дом медленно, но верно превращался из семейного очага в очередную тюрьму. Алекс много времени проводил в одиночестве. Учебный год закончился, и, хоть мальчик сначала вздохнул от этого с облегчением, потому что в школе общение с одноклассниками не задалось, как и в приюте, вскоре выяснилось, что безвылазное сидение дома — ещё хуже.
Кажется, Алекс научился быть взрослым именно тогда. Он понял, что такое полное одиночество, ещё более оглушающее, чем в приюте. Понял, что должен сам вставать по будильнику, чтобы погулять утром с Максом — в один прекрасный момент Мэтт не вернулся после загула утром, и с тех пор, если уезжал на ночь, возвращался уже только вечером следующего дня. Так что на плечи Алекса легла забота о собаке, уборка дома, готовка, и он со странным отчуждённым весельем ощутил себя Золушкой в чужом богатом доме.
Правда, иногда на Мэтта накатывали те же чувства, что побудили его приехать в приют впервые: привязанность, дружба и отеческая нежность. И тогда они снова проводили вечер вместе, но Алекс, каждый раз надеясь, что всё так и останется и Мэтт забудет о своей холодности, не делился своими бедами. Но через пару дней Мэтт опять не возвращался вечером домой, не удосужившись даже предупредить.
Сам он, кстати, ощущал угрызения совести. Он видел и чувствовал, что мальчишка у него несчастлив, но ничего не мог поделать с тем отчуждением, которое пролегло между ними. В короткие часы былого дружеского уюта он видел тщательно скрываемую горечь в глазах, и ему становилось жгуче стыдно за то, что он, взяв Алекса к себе и пообещав лучшую жизнь, всё испортил.
Припомнив, что в приюте он задаривал Алекса всяческими безделушками, Мэтт решил хотя бы так компенсировать своё отсутствие и безразличие. Иногда, просыпаясь утром, Алекс обнаруживал у себя на тумбочке красиво упакованные коробки, содержавшие в себе подарки разной степени дороговизны. Иногда это была какая-нибудь книжка, иногда — новая футболка, а один раз, разорвав яркую упаковку и открыв подарочную коробку, Алекс обнаружил профессиональный фотоаппарат с кучей непонятных примочек и дополнений.
И стало ещё хуже. Если раньше мальчик чувствовал себя нелюбимым ребёнком, то теперь с глубоким отвращением ощутил себя содержанкой, которую пытаются непонятно зачем задобрить дорогими подарками.
Отказаться от фотоаппарата Алекс не мог — это показалось ему страшной невежливостью, но и пользоваться им не стал. Он просто отложил его на полку в шкафу, как и ещё несколько столь же дорогих подарков, которые принять не позволяла совесть.
Но совсем плохо стало тогда, когда молитвы Алекса были услышаны. Каждый раз, засыпая в пустом доме, он мечтал о том, что Мэтт перестанет уезжать и будет проводить время с ним. Ну и пусть он приведёт с собой того, к кому всё это время ездил. Может, они действительно друг друга любят, поженятся, и вместо одного папаши у него будет целых два.
И Мэтт, в самом деле, устав тихариться по отелям, однажды взял да и привёл любовника домой. Это было уже поздно ночью, и Алекс только услышал стук двери и голоса. Сначала он было обрадовался, что это приехала бабушка или Экси, но второй голос тоже оказался мужским, и мальчик постеснялся спуститься. Он лежал и думал о том, как хорошо, что у Мэтта большой дом и происходящее в спальне если и сопровождается звуками, то здесь, на втором этаже, их не слышно. А ещё он радовался тому, что Мэтт наконец-то понял, что он, Алекс, не имеет ничего против визитов этого мужчины, и привёл его домой.
Утром спускаться на первый этаж было волнительно, и прежде чем войти на кухню, Алекс скрестил за спиной пальцы обеих рук и зажмурился, чувствуя, как пылают щёки. Он был уверен, что избранник Мэтта — достойный и хороший человек, но всё равно боялся оказаться в обществе незнакомца, который, несомненно, провёл ночь с его опекуном. Это было как-то неловко и стыдно, но мальчик пересилил себя и шагнул на кухню.
Мэтт в одних джинсах и босиком стоял у плиты, перекинув полотенце через плечо, на сковороде что-то аппетитно шкворчало. Через панорамное окно в комнату лился солнечный свет. Незнакомец сидел на барной стойке, тоже раздетый по пояс, и жевал что-то хрустящее — то ли орешки, то ли чипсы. Он был довольно худой, острые позвонки гребешком рассекали его спину, тёмные волосы вились чуть ниже ушей. Он показался мальчику каким-то встрёпанным и нервным.
— Привет, — Алекс сам удивился тому, как робко и неуверенно прозвучал его собственный голос.
— Доброе утро, — Мэтт повернул голову и улыбнулся одной стороной губ. — Садись, сейчас дам какао.
Алекс обошёл стойку, сел на высокий табурет и напряжённо замер. Незнакомец обернулся к нему и улыбнулся широко, хищно, слащаво.
— Это и есть твой пупсик, а? Ты не говорил, что он такой хорошенький, — голос у мужчины был не высокий, но характерная манера тянуть гласные как-то портила и искажала его. Звучало неприятно с плавным переходом в «мерзко».
— Здрасте, — Алекс криво улыбнулся, пытаясь не показать своей неожиданной и, вроде бы, неуместной неприязни.
Мужчина спрыгнул со стойки и подошёл к Алексу. Он был довольно молод — ему было не больше двадцати пяти — но из-за худобы выглядел ещё моложе. Его красивое лицо с высокими скулами и чувственными губами, прямым носом, высоким лбом и чёрными глубокими глазами, смуглое и какое-то нездешнее выдавало в нём испанца. Но при всей красоте в нём было что-то такое отталкивающее, что-то настолько неприятное Алексу на инстинктивном, наверное, биологическом уровне, что он встал с места и попятился. Испанца это не смутило, и он даже потрепал Алекса за щёки.
— Ух, какое сокровище растёт, — снова похвалил он, глядя в упор тёмными томными глазами, в которых плескался порок, пожалуй, ещё сильнее, чем у Мэтта.
Мэтт, который не удосужился даже оглянуться на них, не видел, насколько Алексу неприятно пристальное внимание испанца — он был целиком и полностью занят ароматным содержимым сковородки. Алексу пришлось самому выворачиваться из настырных рук с натянутой улыбкой.
— Я Антонио, — представился порочный красавец, протягивая изящную длиннопалую руку с перстнем на безымянном пальце.
— Алекс, — мальчик нехотя ответил на рукопожатие и вернулся на свой табурет, обеими руками хватаясь за горячую чашку какао, как за спасательный круг.
За завтраком Алексу было неловко. Антонио болтал как заведённый, Мэтт мало обращал на него внимания, и по всему выходило, что испанцу тут отнюдь не рады. Алекс недоумённо оглядывал обоих мужчин, думая о том, что вовсе не так представлял себе влюблённую парочку. Мэтт, казалось, аж стискивал зубы, чтобы не осадить болтливого гостя.
На пару мгновений Алекс даже подумал, что они вовсе и не парочка, что Антонио просто знакомый, который переночевал в гостевой комнате по какой-нибудь там необходимости, но он сам же отбросил эту идею. Такие, как Антонио, едва ли попадали в дом за чем-то ещё, кроме ночи с хозяином. Конечно, они спали вместе. Алекса аж передёрнуло, когда он представил себе Мэтта с этим слащавым, лживым и довольно мерзким типом.
И тогда Алекс понял. Антонио не был постоянным партнёром Мэтта. Он, очевидно, появился в доме впервые, и Мэтт, получив от него всё, что хотел, теперь ждёт не дождётся момента, когда можно будет выставить его вон. А момент этот настанет после завтрака, очевидно.
Антонио как нарочно ел яичницу с беконом долго, много прерывался на болтовню, и Алекс даже заметил, что Мэтт во время очередной тирады гостя украдкой закатил глаза.
— Тони, мне надо ехать, — наконец Мэтт не выдержал и встал из-за стола.
— А ты меня не подбросишь до дома? — оживился Антонио.
— Нет.
— Точно? — он поиграл бровями, и Алекс понял, что он обещает Мэтту нечто не совсем пристойное, что произойдёт по пути. Алекса затошнило.
— Точно, — голос Мэтта был спокоен, но Алекс различил глубоко скрытое раздражение.
— Ну, как хочешь, дело твоё.
Антонио собирался ещё полчаса. Алекс ушёл к себе в комнату, чтобы не путаться лишний раз под ногами и не смотреть на тошнотворного Антонио, и спустился только тогда, когда Мэтт щёлкнул ключом, закрывая за испанцем дверь.