Хочется есть, это подтверждает и урчащий желудок, и голодная, вязкая слюна, скопившаяся во рту. Шумно сглатываю. Повинуясь инстинктам, я карабкаюсь, сталкиваюсь с кем-то таким же нетерпеливым, утыкаюсь носом в преграду и со второй попытки нахожу сосок. Сжимаю его пока беззубыми челюстями и тяну, приглушенно сопя. Молоко теплыми каплями попадает на язык. Жадно глотаю, чуть ли не захлебываюсь этой сладостью, едва-едва успеваю дышать носом, отчего процесс сопровождается громким причмокиванием. Наконец, чувство голода притупляется, и я успокаиваюсь, звонко чихаю, но уходить, точнее – уползать, от источника тепла не тороплюсь. Вот еще! В следующий раз искать не придется!
Темнота никуда не пропадает, она становится тягучей, приторно-липкой, как патока, щедро наполненной звуками и запахами. Их так много, что вычленить какой-то один не удается, меня накрывает этой волной с головой. Рядом кто-то громко дышит и испуганно, вторя моим эмоциям, скулит, копошится, то и дело прижимаясь ко мне. Это кто-то мягкий, живой, от него совсем не пахнет угрозой. Помню, что есть еще такой же.
Хватает лишь одной попытки, чтобы понять: встать в ближайшее время не получится - ноги разъезжаются в стороны, не держат.
Другой - пахнущий густой сладостью, большой и теплый - легко, как невесомую игрушку, подгребает меня к себе и начинает заботливо вылизывать, шумно фыркая в живот. Он похож на курицу-наседку, и я, с неохотой поотбивавшись еще немного, даю ему имя – Матушка.
Сил хватает только на то, чтобы с намеком на протест то ли мяукнуть, то ли гавкнуть. Звук, вырывающийся из горла, вообще мало на что похож. Мой намек на протест просто не замечают.
Мне до одури хочется спать, не мешает даже чужой, шершавый язык, от которого нет спасения. Зеваю и, прижавшись теснее к Матушке, снова засыпаю.
***
Очертания пещеры появляются постепенно, будто их рисует ленивый художник, растягивая свое занятие на часы, дни. Чертов бездельник.
Тогда же включается мозг, потеснив голые инстинкты немного в сторону. Картинка наконец-то складывается правильно, со щелчком встают на место недостающие кусочки мозаики.
Мое имя – Тео. И, кроме него, у меня есть лапы, на которых никак не удается стоять ровно, хвост, выдающий мое состояние с головой, теплая, густая шерсть, позволяющая не мерзнуть на камнях, и до кучи, в качестве бонуса, видимо – прорва воспоминаний о прошлой жизни.
За-ши-бись! Остановите Землю, я сойду!
Матерюсь я долго и исключительно мысленно, а потом как-то успокаиваюсь. Смысл истерить?!
Верчу головой и заинтересованно принюхиваюсь, боясь упустить хоть что-то.
Разглядеть себя не получается, но если придерживаться логики и опираться на остатки здравого смысла, то я мало чем отличаюсь от копошащихся рядом щенков, по крайней мере детеныши больше всего похожи именно на них. Для собак – слишком широкие лапы, ближе к волкам, только на кончиках заостренных ушей – темные кисточки.
Единственное отличие - шерсть у меня однотонная, без полос, и немного светлее. В полумраке пещеры сложно разобрать окрас.
В самом углу замечаю Матушку, внимательно наблюдающую за нами. Ее запах я мог бы узнать из тысячи. Все эти недели она была рядом с нами, не отпуская от себя ни на шаг, кормила и грела. Глаза у нее серебристо-серые, как предгрозовое небо, с вытянутыми зрачками и пугающе мерцают в темноте.
Жуткое зрелище!
Встать у меня получается с трудом, я все время заваливаюсь то на один бок, то на другой. Удержать равновесие удается лишь с шестой попытки, в таком положении мне даже дышать боязно. Тесно знакомлюсь с полом я еще два раза, так как просто забываю о задних ногах, еще и этот хвост дурацкий!
Всё же я сумел договориться с собственным телом. Настороженно оглядываюсь на Матушку и делаю пару шагов на нетвердых лапах в сторону выхода, но та и ухом не ведет, вместо этого выжидающе смотрит. Времени, чтобы пересечь всю пещеру, потребовалось много, но я из чистого упрямства раз за разом поднимаюсь и под конец, плюнув на гордость, ползу. Когда цель близка, Матушка неслышно приближается и, схватив зубами за шкирку, легко, словно я ничего не вешу, тащит обратно в гнездо – по-другому мешанину из травы и шерсти не могу назвать.
А счастье было так возможно!
Вместо ожидаемого рычания из горла вырывается обиженный скулеж.
Картина повторяется еще четыре раза, пока Матушке не надоедает и, положив к другим щенкам, она дальновидно придавливает меня лапой. Не сильно, но выкарабкаться из-под нее уже не получается. Подождав для приличия пару минут, смиряюсь, печально засопев. Ничего другого не остается, как спать. Организм, вымотанный моими ползаниями по пещере, не сопротивляется, сознание за считанные секунды проваливается в сон.
***
Длинными ночами в красочные, ядовито-яркие сны пробирается реальность, пугающая и правдивая до отвращения. Я отчаянно ищу плюсы в произошедшем, но каждый раз натыкаюсь на стену, через которую никак не удается пробиться.
В голове чересчур много вопросов, но нет ни одного ответа. Сейчас как никогда мне не хватает цели, ради чего я буду зубами цепляться за жизнь.
Матушка, будто что-то чувствует, шумно выдыхает, тычась мокрым носом мне в бок. Заглядываю в пепельно-серые глаза, на самом дне которых притаилась тоска. Одиночка, брошенная, покинутая всеми.
Зверь в душе заходится тоскливым воем.
***
Ветра приносят с севера зиму – морозную и лютую.
Пожелтевшая трава покрыта белоснежными клочками колючего, хрустящего под лапами снега. Стылая земля обжигает мягкие подушечки. Резные снежинки жалят чувствительный нос. Медово-желтый, почти янтарный, с бурыми узорами по краям диск солнца на сером небе до безобразия яркий, отчего глаза, не привыкший к свету, начинают слезиться.
Ненавижу зиму.
Неуверенно делаю шаг из пещеры, бросая пытливый взгляд на Матушку, но та насмешливо скалится и тихой поступью выходит следом, не забыв подтолкнуть меня носом под зад. За ней с громким тявканьем вываливаются волчата. Пушистые, неуклюжие, они похоже на ожившие плюшевые игрушки с блестящими глазами-пуговицами. На свету окрас меха оказывается пестрым, ярко-шоколадным, с более темными или белыми полосами вдоль позвоночника, до кончика пушистого хвоста.
Старательно делаю вид, что я не с ними. Еще не дай бог подумают, что мы родственники!
Бурундучки, епт! Чип и Дейл.
Их запах – до боли знакомый, ставший уже родным, с нотками парного молока - успокаивает, придает уверенности.
Пещера, чудившаяся такой просторной изнутри, снаружи выглядит грудой серых камней, наваленных в художественном беспорядке – по фэншуй. Заинтересованно оглядываюсь по сторонам, но вокруг – грязно-желтая, с неровными кляксами белого степь, лишь на горизонте чернеет пятно леса, но он кажется таким далеким, что навязчивую идею прогуляться до него, я заботливо откладываю на загадочное «потом».
Воздух пестрит сотней запахов. Они сиротливо сбиваются в одну кучу, и меня накрывает этой волной с головой. Большинство из них я «слышу» первый раз, к расшифровке подключаю все свое воображение. Уходить далеко страшно, поэтому кручусь вокруг пещеры, стараясь не выпускать из поля зрения ни Матушку, лениво развалившуюся на входе, ни резвящихся в колючем низеньком кустарнике Чипа и Дейла, решивших поиграть в салочки.
Промерзшая земля испещрена норами. Любопытства ради пытаюсь раскопать одну такую, но зверьков так и не нахожу, зато привкус земли оседает на языке горькой пленкой.
Тьфу, лишь извазюкался весь! Недовольно чихаю, громко клацнув зубами и, потоптавшись на месте, возвращаюсь к пещере, задрав кверху хвост. Триумфальное шествие портит тонкий слой льда, коварно притаившийся под снежной крошкой, из-за которого лапы предательски разъезжаются в стороны, и я, потеряв равновесие, растягиваюсь меховым ковриком перед Матушкой.
Восприняв мое неудачное падение как новую игру, сзади наваливаются Чип и Дейл, изрядно потоптавшись по моей тушке. Грозно, а я надеюсь, что издаваемые звуки хоть немного внушают страх, рычу и пытаюсь выкарабкаться из-под Чипа, увлеченно мусолящего мое ухо. Но силы неравны, поэтому побарахтавшись и осознав всю тщетность своих трепыханий, сдаюсь.
Над головой раздается победное тявканье щенят, эхом разносящееся в промерзшем насквозь воздухе по степи.
***
Когда на горизонте появляется кровавый диск солнца, сознание, уставшее от смешанных в разноцветный ком воспоминаний, проваливается в зыбкий сон. Прошлое не хочет отпускать, раз за разом болезненно пиная под ребра. Смириться с тем, что оказался в теле зверя – тяжело, лишь остатки здравого смысла и любопытство удерживают от глупостей. Это похоже на дурацкую, неожиданно давшую сбой компьютерную игру, в которой отчаянно хочется заглянуть за горизонт, но ни черта не получается. Не оставляет надежда, что еще чуть-чуть – и проснешься, вырвешься из липкой паутины кошмара.
Где же этот хренов будильник, когда он так нужен, а?
Опускаю голову на лапы и тоскливо вздыхаю, в ответ откуда-то с боку Чип приглушенно фыркает, пряча замерзший нос в моей шерсти. Очаровательно, блин! Надеюсь, соплей у этого увальня нет.
С неба падают белые хлопья, и ничего не видно дальше метра. Матушка уходит бесшумно, скрывшись в снежном мареве - словно растворяется в нем.
Поднимаюсь, стараясь не будить спящих щенков, и выбираюсь наружу, но боязнь заблудиться – как поводок – не дает уйти и на десяток метров от пещеры, поэтому нарезав дюжину кругов и промокнув, возвращаюсь. От меня воняет мокрой псиной, и требуется несколько часов, чтобы запах исчез.
Ближе к вечеру появляется волчица, неся в зубах тушку зверька, отдаленно напоминающего зайца, только крупнее раза в два и с более длинным хвостом. Чип и Дейл, мирно спящие до этого, завозились и, учуяв солоноватый запах крови, кинулись навстречу Матушке.
Я не спешил присоединяться, настороженно прислушиваясь к себе. Организм, проголодавшийся за весь день, протестовал, но как-то не особо бурно, гораздо сильнее противился мозг, заходясь истеричными воплями. Если молоко я еще могу пить, то вот жрать сырое мясо – уж увольте.
Щенки на убитую зверушку набросились с радостью, а я, решив, что не очень-то и голоден, забился в самый дальний угол гнезда, из которого меня бесцеремонно выволокла Матушка. Подтащив за шкирку к дохлой зверюге, меня ткнули в нее носом, для верности надавив лапой сверху. Судя по взгляду, пробовать все-таки придется.
Я зажмурился и неуверенно потрогал тушку зайца, принюхался, но отвращения не последовало, напротив – желудок-предатель отозвался голодным урчанием. Потоптавшись пару минут, я впился зубами в заднюю ногу зверюшки и пожевал, больше обмусоливая.
В конце концов, кушать хотелось, а волчица ясно дала понять, что ничего другого мне не светит. К тому же я – зверь, им по учебнику биологии положено питаться сырым мясом, поэтому чисто теоретически умереть от несварения не должен. Заглотив свою порцию почти не жуя, я облизнулся и на нетвердых ногах вернулся в гнездо, и завалился под теплый бок к Матушке. Та, словно только и ждала этого, принялась вылизывать меня. Я довольно фыркнул, зарывшись носом в ее густой мех, и засопел, млея от ласки.
Этой ночью мне, успокоенному близостью волчицы, ничего не снилось.
***
Снега становится все больше, а воздух – холоднее. Я еще несколько раз выбираюсь из пещеры, но кругом простирается белая равнина, которой нет ни конца, ни края. Матушка все чаще отправляется на охоту, иногда она не возвращается целыми днями. В такое время мы со щенками часами резвимся в снегу, кувыркаясь в ледяной вате, стараясь повалить друг друга.
Мое второе Я, спящее до этого, требовало выхода, лишь темными ночами зверь успокаивался, и возвращалась память, окуная в прошлое.
Порой мне казалось, что я брежу, но с рассветом ледяные объятия разжимались, выпуская на волю.
К середине зимы, когда ночи стали длиннее, мне удается найти баланс между двумя Я - своим и звериным. Воспоминания приходится запрятать глубоко в подсознание, доверившись инстинктам. Единственное, что я оставил себе, – имя. Именно оно не дает забыть, кто я.
***
Весна вступает в свои права медленно, неторопливо, ее приход практически не чувствуется. То тут, то там появляются небольшие участки бурой, почти черной земли с первыми пятнами ярко-рыжих, «солнечных» цветов, от приторно-сладкого запаха которых хочется чихать. Передвигаться по рыхлому снегу неудобно, проваливаешься по самое брюхо, после чего приходится долго вылизывать намокшую шерсть.
Попытки Матушки научить нас охотиться не увенчались успехом, вся добыча за два дня ограничилась странным, похожим на крупную мышь с раздвоенным хвостом зверьком, которого вырыл Дейл, разворотив одну из нор в сырой земле. Грызун не успел убежать лишь потому, что не до конца проснулся после долгой зимы. Есть в тушке было нечего, мяса оказалось меньше, чем меха и костей, поэтому мы, обнюхав, а кое-кто и попробовав на зуб, закопали его обратно.
Как выяснилось, «зайцы» были не только шустрыми для нас, вязнущих в снегу, как в болоте, но и агрессивными. Когда я подкрался к первой ушастой заразе, та неожиданно развернулась и воинственно зашипела, ощерившись мелкими, острыми зубами. От такого поворота я резво отскочил в сторону, споткнулся и, прижавшись к земле, инстинктивно вздыбил шерсть и утробно зарычал. Матушка, стоящая поодаль, насмешливо взирала на нас и не вмешивалась. Чип с тявканьем носился вокруг обнаглевшей добычи, но благоразумно держался в стороне, в то время как Дейл предпринял попытку вцепиться «зайцу» в заднюю ногу, но тут же понял, что фокус не пройдет – едва успел увернуться от удара.
В пещеру мы возвращались усталые и голодные, поесть Матушка дала нам лишь утром, притащив в зубах проклятого «зайца». Вгрызались в мясо мы с особым остервенением, давая волю раздражению и злости.
На охоту нас выводили каждый день, но первые успехи появились после того, как окончательно сошел снег, и степь окрасилась в сочный, зеленый цвет. В густой траве отыскать зверьков было сложнее, приходилось полностью довериться чутью, выслеживая хитрых тварей по запаху. Первым из нас, кто смог самостоятельно поймать «зайца», стал Дейл, который вышагивал до самой пещеры высоко поднимая лапы и горделиво задрав и распушив хвост. Нам с Чипом удалось на пару загнать зверюшку, предварительно как следует поваляв его по земле, отчего выглядел он совсем не аппетитно. Подозреваю, что сдалась зверюга на нашу милость исключительно из жалости и в силу преклонного возраста.
Начали появляться первые, самые ранние ягоды. Сколько я к ним не принюхивался, так и не смог понять, съедобные ли они. С молчаливого согласия Матушки все-таки попробовал. Они оказались не ядовитыми, но очень кислыми, у меня даже слезы на глаза навернулись.
Жаль, что неудача не охладила мой пыл, прекратил я свои эксперименты только к концу месяца, перепробовав всю траву в степи.
Пришлось признать, что все-таки я - хищник, а не какое-нибудь жвачное животное.
***
Когда воздух прогревается, от снега не остается и следа, Матушка уводит нас дальше в степь.
На севере от пещеры протекает небольшой ручей, скрытый в густых камышовых зарослях. В ледяной воде лениво плавают пучеглазые, мелкие рыбешки, умело маскирующиеся на илистом дне, стоит лишь приблизиться.
Подползаю на брюхе к самому краю и заинтересованно рассматриваю отражение в водной глади. Выясняется, что шерсть у меня однотонная, темно-серого окраса, а глаза – нереально яркие, по-звериному желтые. Невольно сравниваю себя с Чипом и Дейлом, но объяснить свою «непохожесть» не могу. Впрочем, Матушку мой внешний вид не смущает, и я неосознанно успокаиваюсь.
Чип, неосмотрительно подошедший ближе, поскользнулся на илистом берегу и свалился в воду. Оказавшаяся рядом матушка легко вытащила промокшего щенка, который теперь был весь в водорослях и ряске. Избавлялся от последствий купания он до самого вечера, приглушенно ворча и скаля зубы на веселящихся нас.
Остаток весны мы проводим у воды, спускаемся вдоль берега по течению, пока ручей не превращается в широкую реку. В омутах, прячась под корягами, обитали юркие, почти метр в длину «русалки», прозванные так за странные отростки вместо передних плавников, которые я поначалу принял за видоизмененные конечности, напоминавшие скелет руки с очень длинными пальцами-спицами. К счастью, усвоили урок мы быстро и, узрев собственными глазами, на что способны зубастые твари, резко выныривающие в самых непредсказуемых местах, держались исключительно на мелководье, где каждый камень на дне как на ладони.