Он не сводил с меня пристального взгляда темных глаз. Выражение их прочесть было невозможно, но, во всяком случае, в линии его рта не сквозила холодная враждебность. Казалось, он пребывал в нерешительности.
Я сказала:
— Кое-что я вроде бы поняла. Марка подстрелил человек из Агиос-Георгиос?
— Мы не знаем. Не знаем, кто это сделал.
Я раздраженно бросила:
— Если ты по-прежнему не желаешь сказать мне правду…
— Это правда. Неужели не понятно? Знай мы, откуда грозит опасность и почему, тогда мы знали бы, что делать. Но мы не знаем. Вот почему я боюсь идти в деревню и просить кого-то помочь — даже старосту. Я не знаю, было ли это семейным делом и кто в нем замешан. Ты из Англии, возможно, ты жила какое-то время в Афинах или даже в Пелопоннесе…
Я кивнула.
— …Но ты все равно не знаешь, что за жизнь в таких горных деревушках на Крите. Это дикая страна, все еще дикая, и не всегда здесь правит закон. Здесь, на Крите, иногда все еще убивают из-за семейных дел, понимаешь? У них все еще существует… не знаю, как это назвать, ну, семейные убийства и месть…
— Вендетта. Кровная месть.
— Да-да, «вендетта» — это я понимаю: убийства из кровной мести. Кровь смывают кровью.[1]
Он произнес эту непроизвольно вырвавшуюся строку из Шекспира совершенно будничным тоном, от которого у меня мурашки поползли по коже. Я вытаращила глаза.
— Ты что, хочешь сказать, что Марк кого-то ранил или убил — по ошибке, наверное? И в отместку кто-то выстрелил в него, кто-то, кого он не знает? Но это же чушь! То есть, думаю, такое могло бы случиться в стране, подобной Криту, но уж теперь-то они наверняка поняли…
— Никого он не убивал. Не в этом была его ошибка. А в том, что он видел, как совершилось убийство.
У меня перехватило дыхание.
— А… понятно. А ошибка убийцы заключалась в том, что Марк до сих пор жив и может обо всем рассказать?
— Именно так. И мы даже не знаем, кто эти люди… убийцы и тот человек, которого они убили; поэтому мы не знаем, куда обратиться за помощью. Знаем только, что они все еще ищут Марка, чтобы убить его. — Он кивнул, заметив мой безумный взгляд. — Да, здесь дикие места, мисс. Если пострадает какой-то человек, то вся его семья, а может, и вся деревня встанет на его защиту, даже когда речь идет об убийстве, о смерти. Не всегда, конечно, но иногда и в некоторых местах. А здесь, в этих горах, такое случается часто.
— Да, я читала об этом, но как-то не укладывается… — Я замолчала и глубоко вздохнула. — Ламбис, ты критянин?
— Я родился на Крите. Но мать моя родом с Эгины, и, когда отца убили на войне, она вернулась в дом своей матери. Я жил в Агиа-Марина, на Эгине.
— Слышала об этих местах. Значит, в здешних краях ты чужой? И эта ужасная история не могла иметь к тебе никакого отношения?
— Нет-нет, меня здесь даже не было. Я нашел его на следующее утро, я же тебе говорил.
— Ах да, верно. Но мне все же кажется, что нет никакой опасности в том, чтобы сходить вниз за вещами; может быть, стоит поговорить со старостой в Агиос-Георгиос. Он ведь сможет…
— Нет! — в ужасе вскрикнул он. — Ты ничего не понимаешь. Все не так просто.
Я мягко сказала:
— Так может, ты мне расскажешь?
— Расскажу.
Но еще несколько мгновений он медлил, внимательно и неторопливо осматривая безлюдный склон горы под нами. Убедившись, что нигде не заметно ни малейшего движения, он устроился поудобнее, опершись на локоть, и глубоко затянулся сигаретой.
— Я сказал тебе, что у меня есть каик. Живу я сейчас в Пирее. Марк меня там и нанял, чтобы я свозил его на некоторые из здешних островов, хотел попутешествовать. За две недели мы уже побывали в разных местах, но не о том речь; так вот, два дня назад мы причалили у южного берега Крита. Вроде бы собирались заглянуть и в Агиос-Георгиос, только попозже, вечером. Я говорю о субботе. Ну вот, Марк знал, что где-то здесь, в горной лощине, есть какая-то старая церковь — недалеко от берега, к востоку от Агиос-Георгиос. Это очень древняя церковь, — он произнес «дрэвняя», — может быть, эпохи классицизма, кто ее знает; кажется, про нее даже писали в старых книгах.
— Я слышала о ней. В древности там было место поклонения. По-моему, позднее на этом месте построили церковь. В византийскую эпоху.
— Да? Ну вот, а в дрэвние времена там неподалеку была гавань. Даже сейчас в тихую погоду под водой видна старая стена, и небольшая лодка вполне может пройти к тому месту, где раньше была пристань. Марк велел мне там остановиться. Мы плыли без перерыва уже два дня, и теперь им захотелось оказаться на суше, погулять…
— Им?
— Марку и его брату.
— Ах вот оно что!
Я со страхом уставилась на него, озаренная запоздалой догадкой. Вспомнила выражение отчаянной, мучительной беспомощности на лице Марка и слова Ламбиса, пытавшегося его успокоить: «Я пойду и сам его поищу, как только смогу».
— Кажется, я начинаю понимать, — проговорила я неожиданно осипшим голосом, — Продолжай.
— Ну вот, Марк и Колин покинули лодку и стали подниматься в горы. Была суббота — или я уже говорил? Они собирались гулять целый день. Еда и вино у них были с собой. Я остался на яхте. Что-то не ладилось с мотором, и я собирался сходить в Агиос-Георгиос за необходимыми деталями, а вечером вернуться и встретить Марка и Колина. Но получилось, что я довольно легко починил мотор, так что решил просто посидеть, порыбачить, поспать и поплавать. Потом наступил вечер, а их все нет. Я ждал, ждал, но я ведь не знал, когда они должны были прийти, не знал, надо ли мне идти их искать… ты ж понимаешь, как бывает…
— Да-да, конечно.
— А потом уже ночь наступила, а они все не идут, и тогда я очень заволновался. Здесь дикие горы. Я не думал, что они могли заблудиться, но вдруг какой-нибудь несчастный случай… Наконец, когда я уже не мог ждать, я запер каюту на яхте, положил ключ в условленное место, взял факел и пошел в горы искать маленькую церковь. Но понимаешь, даже с факелом найти дорогу здесь невозможно.
— Могу себе представить.
— Конечно же, я кричал, звал их, прошел сколько смог, но не нашел даже церкви. Я боялся и сам заблудиться, поэтому вернулся туда, где мог слышать море, и стал ждать появления луны.
— Она ведь поздно восходит?
Он кивнул. Теперь он говорил уже свободно и непринужденно.
— Ждать пришлось долго. Потом луна взошла — хоть и небольшая, но дорогу я мог видеть достаточно хорошо. Я шел медленно, очень медленно. Нашел церковь, но их там не было. Я не знал, куда теперь идти, но вдруг появилась туча, а потом пошел сильный дождь, и снова стало темно, очень темно. Пришлось найти укрытие до рассвета. Я кричал, но без толку. Я не думал, что они прошли мимо меня и вернулись к лодке, так что, когда рассвело, я снова пошел. Мне повезло: я нашел тропинку — не козью тропку, а широкую, из плоских ровных камней, словно утоптанную людьми. Возможно, в былые времена это была дорога из Агиос-Георгиос к церкви и дрэвней гавани — не знаю. Но это была тропинка. Я пошел по ней. Потом я увидел на ней кровь.
Неприкрашенное, безыскусное повествование Ламбиса в сочетании с будничной интонацией повлияло на меня самым поразительным образом. Когда он остановился — отнюдь не желая добиться какого-то эффекта, просто чтобы затушить сигарету о камень, — я вдруг поймала себя на том, что так напряжена, что стоило какой-то тени проскользнуть по площадке между нами, как я вздрогнула и отпрянула от нее, словно от летящего ножа. А оказалось, это всего лишь птица, пустельга, спешившая накормить своих птенцов в гнезде, свитом на скале прямо над нами. И сразу же воздух наполнился пронзительным восторженным писком, которым птенцы приветствовали появление пищи.
Ламбис даже глаз не поднял — настолько его нервы были крепче моих.
— Тогда, — продолжал он, — я понял, что произошло несчастье. И случилось это до того, как начался дождь, потому что дождь смыл большую часть крови, но следы ее я заметил между камнями. Я испугался. Кричал, но ответа не было, — Он в нерешительности поднял на меня глаза. — А потом… я даже не могу тебе объяснить почему, но я уже больше не стал кричать.
— Не надо ничего объяснять. Я понимаю.
Я и в самом деле очень хорошо его понимала. Перед моими глазами отчетливо вырисовывалась картина: одинокий человек на склоне горы; кровь на камнях; сверхъестественная, жутковатая тишина; скалы, в которых каждый звук отдается эхом; и подкрадывающийся страх, от которого мороз по коже. Я бывала на Эгине, идиллическом островке в Сароническом проливе, где вырос Ламбис. Единственную возвышенность, со всех сторон окруженную морем, венчает храм, стоящий посреди залитых солнцем сосен. А между колоннами храма просматриваются леса, поля и спокойное синее море. Шоссе вьется по равнинам, мимо склонов гор, на которых чуть ли не через каждые пятьдесят ярдов среди зарослей папоротника и дикорастущих голубых ирисов встречаются придорожные христианские алтари… Но здесь, на Крите, совсем другой мир. Эти скалы, вершины которых теряются среди облаков, со всеми этими орлами, горными козлами и грифами, описывающими круги в небе; места эти с незапамятных времен, если верить молве, служили убежищем людям, по той или иной причине стоящим вне закона и изгнанным из общества… Итак, Ламбис, окруженный жутковатой тишиной, рыскал по склону горы. И в конце концов отыскал Марка.
Марк лежал ярдах в трехстах выше, прямо на тропе.
— Он так и полз, с того самого места, где его ранили. Как — не знаю. Сначала я подумал, что он мертв. Потом понял, что он без сознания и ранен. Я быстро сделал, что мог, а потом стал искать мальчика.
— Мальчика? Ты хочешь сказать, что его брат, Колин, еще моложе?
— Ему пятнадцать лет.
— О господи… Давай дальше.
— Я не нашел его. Но уже рассвело, и я боялся, что они — кто бы ни сделал это — вернутся и будут искать Марка. Назад, на яхту, я не мог его отнести — слишком далеко. Я просто оттащил его в сторону, подальше от тропинки, поднялся через перевал и нашел это место. Сразу видно, что здесь никто не бывал много недель. Я позаботился о Марке, укрыл его потеплее, а потом вернулся к тому месту, где его нашел, и засыпал все следы песком, чтобы они решили, что он пришел в себя и убрался прочь. Об этом я позже тебе расскажу. А сейчас — о том, что сообщил мне Марк, когда смог говорить.
— Погоди минутку. Ты так и не нашел Колина?
— Нет. Никаких следов.
— Но тогда… возможно, он жив?
— Мы не знаем.
Щебетание на утесе прекратилось. Пустельга снова взлетела и, грациозно описав круг ниже уровня наших глаз, устремилась направо и вскоре скрылась из виду.
— Что Марк тебе рассказал?
Ламбис достал еще одну сигарету. Перекатился на живот и зорким взглядом обвел раскаленный солнцем склон горы. Все так же сжато, без эмоций он поведал мне историю, рассказанную Марком.
Марк и Колин дошли до маленькой церквушки и остановились там перекусить. Осмотрев ее, они отправились гулять дальше, высоко в горы, намереваясь провести здесь весь день, а потом вернуться на яхту. Хотя день был ясным, ближе к вечеру на небе вдруг стали собираться тучи, так что сумерки наступили рано. Возможно, братья ушли несколько дальше, чем намеревались, а когда наконец они вновь вышли на тропу из «потертых камней», ведущую к церкви, уже стало темнеть. Они шли быстро, не разговаривая по пути, их веревочные сандалии ступали по тропинке почти бесшумно, когда внезапно впереди они услышали голоса, доносившиеся из-за поворота тропинки. Говорили по-гречески, на повышенных тонах, словно ссорясь. Не придав этому особого значения, братья продолжали идти, но, когда огибали утес, скрывавший от них говоривших, услышали громкие крики, женский визг, а затем звук выстрела. Они резко остановились, потрясенные увиденным.
Прямо перед ними, на краю глубокой, поросшей лесом лощины стояли трое мужчин и одна женщина. Четвертый мужчина лежал лицом вниз у края лощины, и с первого взгляда было ясно, что он мертв. Один из трех мужчин стоял поодаль, в стороне от остальной компании, и курил с самым равнодушным видом. Всеми своими жестами — спокойными, неторопливыми, равно как и обособленным положением, — он словно демонстрировал свою полную непричастность ко всему происходящему. Двое других мужчин держали в руках винтовки. Не приходилось сомневаться, кто из них только что стрелял: это был темноволосый мужчина в критской национальной одежде, свое оружие он по-прежнему держал наперевес, словно прицеливаясь. Женщина что-то пронзительно кричала, вцепившись ему в руку. Выругавшись, он стряхнул ее руку и кулаком отпихнул женщину в сторону. При этом второй мужчина закричал и рванулся вперед, замахиваясь на него прикладом винтовки. За исключением женщины, горе которой было очевидным, остальных, казалось, нимало не волновала судьба убитого.
Что касается Марка, то его заботил в первую очередь Колин. Что бы тут ни произошло, для вмешательства момент был явно неподходящий. Марк обхватил рукой мальчика за плечи и потянул его назад, пробормотав еле слышно: «Давай сматываться отсюда».
Но им не повезло. В этот момент третий мужчина — тот, что курил с равнодушным видом, — неожиданно обернулся и увидел их. Он что-то сказал, и лица всех присутствовавших мгновенно повернулись в их сторону — бледные пятна в сгущающихся сумерках. От неожиданности они замерли на несколько секунд, и этого времени Марку хватило, чтобы загородить собой Колина. Он уже открыл рот, чтобы закричать — впоследствии он так и не смог решить, что же собирался сказать, — когда человек в критском костюме вскинул винтовку к плечу и снова выстрелил.
При первом же движении этого человека Марк отпрянул назад, полуобернулся, пытаясь укрыться от их взглядов. Это и спасло его. Он находился у самого оврага; инерция его поворотного движения в сочетании с весом рюкзака, висевшего у него на плече и увлекшего его вниз, и помогли ему перелететь через край оврага.
Несколько последующих минут он испытывал только всепоглощающую боль, да еще обрывки каких-то воспоминаний крутились в голове. Он смутно сознавал, что падает, ударяется обо что-то, а потом лежит, распластавшись среди камней и кустов. Как позднее выяснилось, он упал в заросли кустарника чуть ниже тропинки.
Он услышал, словно откуда-то издалека, как женщина снова вскрикнула, потом до него донесся мужской голос, орущий на нее, а потом — голос Колина, обезумевшего от ужаса: «Ты убил его, ты, грязная свинья! Марк! Пустите меня, будьте вы прокляты! Марк!»
Затем послышался шум недолгой, жестокой драки у края оврага, и крик Колина, тут же оборвавшийся, — больше он не издал ни звука. Лишь женщина рыдала, взывая на неразборчивом греческом к своим богам, да еще доносились голоса двух критян, яростно споривших о чем-то; а затем вдруг совершенно неожиданно — столь неожиданно, что Марк, находившийся в полуобморочном состоянии, терзаемый сильной болью, даже не был уверен, что это ему не пригрезилось, — вдруг раздался мужской голос, отчетливо и спокойно сказавший по-английски: «По крайней мере, не спешите и обдумайте все, ладно? Избавляться от трех трупов слишком хлопотно, даже здесь…»
И это, по словам Ламбиса, было все, что помнил Марк. Когда он очнулся, уже почти рассвело. Мысль о Колине придала ему силы: каким-то образом он смог выбраться из оврага на тропу. Там он некоторое время лежал, выбившись из сил и истекая кровью, прежде чем смог совладать с собой и осмотреться вокруг. Убитый исчез, не было никаких следов и Колина. Марк смутно припомнил, что убийцы, кажется, отправились в глубь острова, и он пополз по тропинке за ними. На протяжении этих трехсот ярдов он несколько раз терял сознание. Дважды дождь приводил его в чувство. А на третий раз его, распростертого на тропе, нашел Ламбис.
Ламбис замолчал. Несколько минут, показавшихся мне вечностью, я сидела молча, обхватив руками голову и невидящим взглядом уставившись на поблескивающее далеко внизу море. Ничего подобного я и представить не могла. Немудрено, что Ламбис так испугался, увидев меня. Неудивительно, что Марк пытался не вмешивать меня в это дело…
Охрипшим голосом я спросила:
— Они, наверное, решили, что Марк погиб?