— Так он пошел к яхте?
— Да.
— Он все тебе рассказал? И о Колине?
— Да. Мы подумали: вполне возможно, что Колин уже добрался до яхты.
Марк промолчал. Я услышала хруст подстилки, когда он снова улегся. Ветки, из которых была сложена постель, издавали сухой, резкий запах, впрочем, недостаточно сильный, чтобы заглушить запах грязи и болезни.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— Хорошо.
Я нащупала его пульс. Он был слабым и очень частым.
— Господи, если б я рискнула вскипятить немного воды! Как твоя рука?
— Болит, но уже меньше. — Он отвечал терпеливо, словно послушный ребенок. — К утру будет лучше.
— Если только мы сможем тебя согреть, — сказала я, — и ты немного поспишь. Тебе тепло?
— Боже, да я словно в кипящем котле!
Я прикусила губу. К счастью, ночь выдалась далеко не холодная и до сих пор поверхность скал испускала впитанное за день тепло. Но впереди еще много часов, ближе к рассвету похолодает, а в это время года, вполне возможно, еще и тучи нависнут, и дождь польет.
Слабый пульс под моими пальцами бился часто-часто. Безвольно раскинувшись, Марк тихо лежал в своем углу. Неожиданно он заговорил:
— Я забыл твое имя.
— Никола.
— Ах, да. Извини.
— Не беда. А ты Марк — а дальше как?
— Лэнгли. Когда он вернется?
— Он не сказал, — солгала я. — Он собирался спрятать яхту, чтобы ее не было видно с берега. Для этого ему понадобится дневной свет.
— Но если Колин вернется к яхте…
— Он ее найдет. Поищет — и найдет. Она же будет совсем рядом, только ближе к утесу, под ним. Не думай об этом. До рассвета мы все равно ничего не сможем сделать, так что если тебе удастся обо всем забыть, расслабиться и поспать, то завтра ты, вполне вероятно, поправишься настолько, что сможешь спуститься к яхте.
— Я постараюсь. — Он нервно заерзал, словно больная рука не давала ему покоя. — Но как же ты? Тебе надо идти. Я и один не пропаду. Ты правда уйдешь завтра? Тебе нельзя ввязываться в это дело, понимаешь?
— Да-да, — успокоила я его. — Как только Ламбис вернется, я уйду. Обсудим это утром. А сейчас успокойся и постарайся заснуть.
— Ламбис вроде говорил, что где-то здесь есть апельсин?
— Ну конечно. Подожди минутку, сейчас очищу.
Он молчал, пока я возилась с апельсином, и схватил протянутую дольку чуть ли не с жадностью, но, когда я передала ему еще одну, он вдруг потерял всякий интерес и оттолкнул мою руку. Его забила дрожь.
— Приляг, — сказала я, — и закутайся получше в эту штуку.
— Ты же сама замерзла. Ты ведь без куртки. — Он сел, казалось, придя в себя. — Господи, девочка, на мне же твоя шерстяная кофта. Надень ее.
— Нет. Мне и так хорошо. Нет, Марк, черт возьми, у тебя ведь температура! Не заставляй меня все время бороться с тобой из-за каждой мелочи.
— Делай, как я тебе сказал.
— Я твоя сиделка, а ты всего лишь мой пациент. Надень эту штуковину, закрой рот и ложись.
— Черта с два! Ты здесь будешь сидеть в этой легонькой кофтенке…
— Мне нормально.
— Может быть. Но ты же не можешь просидеть так всю ночь.
— Послушай, — сказала я в некотором смятении, поскольку он вдруг начал стучать зубами, — умоляю тебя, ложись. Мы вместе закутаемся в эту проклятую кофту. Я лягу рядом с тобой, и нам обоим будет тепло. Ложись!
Дрожа всем телом, он снова улегся на постель, а я тихонько пристроилась рядышком, у здорового бока. Просунула руку ему под голову, а он полуотвернулся от меня и, свернувшись калачиком, совершенно естественно прижался ко мне спиной. Стараясь не задеть забинтованное плечо, я обвила его руками и крепко прижала к себе. Так мы и лежали какое-то время. Я чувствовала, как он, согреваясь, начал медленно расслабляться.
— Здесь, наверное, блохи есть, — сонно заметил он.
— Да уж, почти наверняка.
— И постель вонючая. Не удивлюсь, если я и сам уже провонял.
— Завтра я тебя помою, пусть далее холодной водой.
— Ну уж нет.
— Только попробуй мне помешать. Этот твой грек, с его пониманием гигиены, скоро угробит тебя. И потом, должна же я тебя разглядеть как следует.
Он издал звук, который можно было бы назвать довольным смешком.
— Овчинка выделки не стоит. Сестры говорят, что я славный, но вообще-то ничего особенного, не красавец.
— Сестры?
— Шарлотта, Энн и Джулия.
— Боже, у тебя их три?
— Ну да. И еще Колин.
Последовала короткая пауза.
— Ты самый старший?
— Да.
— Значит, вот почему ты так не любишь подчиняться.
— Мой отец очень часто в отъезде; наверное, я просто привык за все отвечать и обо всех заботиться. В настоящее время он в Бразилии — инженер-резидент на строительстве порта в Манаусе — и пробудет он там еще два года, не считая временных отлучек. До этого он работал на Кубе. В общем-то повезло, что мне удавалось проводить дома большую часть времени… хотя, конечно, теперь-то сестры сами там почти не бывают, все разъехались: Шарлотта в Королевской академии театрального искусства в Лондоне, а Энн на первом курсе в Оксфорде. Джулия и Колин еще учатся в школе.
— А ты?
— О, я пошел по стопам отца — работаю инженером-строителем… всего лишь. Сразу после школы поработал пару лет в чертежном бюро, потом получил степень в Оксфорде. Защитился в прошлом году. Эта поездка — что-то вроде награды… Отец терпел нас три недели на островах, и мы все ждали, когда погода улучшится…
Он говорил и говорил в полудреме, и я не прерывала его, надеясь, что он сам себя заговорит и уснет прежде, чем снова всерьез задумается о судьбе Колина…
— Который час?
Теперь голос его звучал совсем сонно.
— Мне не видно. Ты лежишь на моих часах. Ага, вон там.
Моя рука лежала у него под головой. Я повернула запястье и почувствовала, как он напрягся, стараясь разглядеть время. Светящийся циферблат был довольно исцарапанным, но достаточно четким.
— Ровно полночь, — прошептал он.
— Тебе больше ничего не надо? Будешь спать?
— Угу. Мне так хорошо, так тепло. А тебе?
— Да, — солгала я. — Плечо не беспокоит?
— Чудесно. Все чудесно. Никола, ты замечательная девушка. Я чувствую себя как дома. Как будто спал с тобой много-много лет. Так хорошо. — Я поняла, что он вдумывается в смысл своих слов, и через несколько минут он резко проговорил, словно внезапно проснувшись: — Извини. Не знаю, с чего я такое ляпнул. Наверное, во сне.
Я прыснула со смеху:
— Можешь не беспокоиться. Я чувствую то же самое. Так удивительно: будто находишься дома, такое родное и привычное ощущение. Ладно, спи давай.
— Угу. А луна взошла?
— Только что. Нечто вроде луны — узенький месяц, по краям такой пушистый, будто шерстяной. Должно быть, немного облачно, но света достаточно; как раз хватит, чтобы помочь Ламбису, не освещая при этом, как прожектором, все его движения.
После этих слов он замолчал и молчал так долго, что я уже понадеялась, что он заснул, как вдруг он беспокойно дернул головой, взметнув вверх пыль с постели.
— Но если Колина не будет у яхты…
— Наверняка он там. Через несколько часов он придет сюда с Ламбисом. Прекрати, сейчас эти разговоры ни к чему. Не думай ни о чем и спи. Ты когда-нибудь слышал легенду о прядильщицах лунного света?
— О ком?
— О прядильщицах лунного света. Это наяды… ну, знаешь, водяные нимфы. Иногда в глухой сельской местности можно встретить трех девушек, бредущих в сумерках по горным тропинкам. У каждой из них в руках по веретену, на которые они прядут свою шерсть — молочно-белого цвета, словно лунный свет. Это и в самом деле лунный свет, потому-то им и не нужно носить с собой прялку. Это не мойры, неумолимые богини судьбы, — ничего ужасного в них нет: они не влияют на жизнь людей. Единственное, что они должны делать, — следить, чтобы мир получал в свое распоряжение несколько часов полной темноты. Вот зачем они наматывают лунный свет с неба. С каждой ночью луна на небе становится все меньше и меньше, ее светящийся шар все убывает и убывает, а спряденного лунного света на веретенах у девушек становится все больше. В конце концов луна совсем исчезает с небосклона, мир погружается во мрак и отдыхает; все живые существа, обитающие на склонах гор, наконец-то оказываются в безопасности, надежно укрывшись от охотников; море затихает и успокаивается…
Тело Марка, прижавшееся ко мне, постепенно расслаблялось, дыхание стало глубже. Я старалась говорить как можно тише и монотоннее.
— И тогда, в самую темную ночь, девушки спускаются со своими веретенами к морю, чтобы выстирать шерсть. Шерсть соскальзывает с веретен в воду и растекается длинными светящимися завитками от берега и до линии горизонта, и луна снова появляется на небосклоне, рождаясь из моря. Сначала это всего лишь тоненькая изогнутая ниточка. И лишь когда вся шерсть постирана и снова смотана в белый клубок на небе — только тогда прядильщицы лунного света могут опять приняться за свою работу, чтобы обезопасить ночь для всех бедных, затравленных созданий…
За порогом хижины, слегка приоткрывая завесу тьмы, едва различимой серой дымкой разливался лунный свет. Достаточный для того, чтобы Ламбис не упал и не растянул связки, но слишком тусклый, чтобы чьи-то любопытные глаза смогли разглядеть то место, где в маленькой темной хижине, тесно прижавшись друг к другу, лежали мы с Марком. Прядильщицы лунного света были где-то там, они брели по горным тропинкам Крита и наматывали нити лунного света на свои веретена, охраняя наш сон.
Он заснул. Я склонила голову на приятно щекочущие веточки и невольно коснулась щекой его волос — жестких и пыльных, но замечательно пахнущих сухой вербеной, из которой была сложена наша постель.
— Марк, — едва слышно позвала я.
Никакого ответа. Просунув руку под куртку, я нащупала его запястье. Оно было влажным и теплым. Пульс, по-прежнему частый, стал ровнее и четче. Я снова подоткнула куртку вокруг него.
Ни с того ни с сего, просто потому, что мне вдруг захотелось это сделать, я легонько поцеловала его волосы и устроилась поудобнее, чтобы тоже поспать.
ГЛАВА 5
Там раны благородные его промыли
И в животворные одежды облачили.
Александр Поп… «Илиада» Гомера
Я немного поспала — впрочем, вполне достаточно; хотя, проснувшись, почувствовала, что все тело мое одеревенело. Марк по-прежнему крепко спал, свернувшись клубочком рядом со мной. Дышал он ровно и легко; осторожно дотронувшись до его руки, я убедилась, что она прохладная: жар спал.
Было совсем рано. Сквозь дверной проем просачивался бледный свет, но солнце еще не взошло. Запястье мое находилось где-то под щекой Марка, и я не отважилась пошевелить рукой, чтобы попытаться взглянуть на часы. Только лежала и размышляла, действительно ли этот неяркий свет свидетельствует о совсем раннем утре, или же сегодня небо заволокли перистые облака, не давая пробиться солнцу. В определенном смысле нас больше устроил бы второй вариант, но ведь облака принесут с собой холод и сырость, а пока мы не разжились одеялами…
Эта мысль заставила меня окончательно проснуться. Ламбис. Он и вправду должен был уже вернуться.
Я осторожно повернула голову и попыталась вытащить свою руку из-под головы Марка. Он заворочался, негромко всхрапнул и проснулся. Потер рукой глаза, затем потянулся. При этом он невольно коснулся меня и тут же резко повернулся, задев, должно быть, при этом больную руку.
— Ой, привет! Боже, а я и забыл, что ты здесь! Вчера вечером я, наверное, почти ничего не соображал.
— В жизни не слыхала ничего приятнее от мужчины после долгой ночи, проведенной вместе, — заметила я. Потом уселась и принялась отряхиваться от прицепившихся со всех сторон сухих веточек. — Имей я возможность выбраться из постели, не потревожив тебя, так бы и сделала; ты так трогательно свернулся клубочком…
Он улыбнулся, и я вдруг подумала, что впервые вижу его улыбку. Даже с двухдневной щетиной и мертвенно-бледным лицом он казался совсем юным.
— Ну надо же! — удивленно и обрадованно воскликнул он. — Я отлично поспал и чувствую себя замечательно. Может, даже смогу сегодня подняться. Видит бог, мне и вправду лучше. Но ты — ты-то хоть поспала?
— Немножко, — откровенно призналась я. — Но мне хватило. Я чувствую себя совершенно бодрой.
— Который час?
— Начало шестого.
Я увидела, как тревожные складки снова обозначились у него между бровями. Он шевельнул рукой, как будто она вдруг заболела.
— Ламбис не вернулся?
— Нет.
— Всем сердцем надеюсь, что с ним ничего не случилось. Если из-за меня он тоже влипнет в эту передрягу…
— Слушай, — перебила его я, — умоляю тебя, не взваливай еще и заботу о Ламбисе на свои плечи. Он тебе спасибо за это не скажет, к тому же он, по-моему, и сам может о себе позаботиться. — Я встала, отряхивая остатки подстилки. — А теперь вот что. Пока ты тут храпел, я лежала и размышляла. Пожалуй, нам надо перебираться из этой хижины. И чем скорее, тем лучше.
Он провел рукой по лицу, словно прогоняя остатки сна. Глаза его по-прежнему казались затуманенными — сказывались накопившаяся усталость и тревоги ночи.
— Ты так считаешь? — отозвался он.
— Если кто-то действительно придет сюда искать тебя и если у них есть хоть капля соображения — можешь быть уверен, рыскать они будут вблизи воды, а уж тогда наверняка первым делом заглянут в эту хижину. Ламбис правильно сделал, когда сначала укрыл тебя здесь. Но теперь, когда тебе чуть получше, думаю, надо подыскать местечко на свежем воздухе, в тени, чтобы там было тепло и мы могли обозревать окрестности. Гораздо лучше спрятаться на склоне горы, нежели в единственном и бросающемся в глаза убежище на возвышенности.
— Это верно. И не скажу, что буду с грустью покидать эту халупу… Ладно, для начала поможешь мне выйти отсюда?
— Конечно.
Он оказался тяжелее, чем я думала, и к тому же гораздо беспомощнее, чем ожидал сам. Прошло немало времени, прежде чем он наконец выпрямился, одной рукой держась за стену, а другой опершись на меня. Я увидела, что он невысок, но крепок и широкоплеч, с сильной шеей.
— Ладно. — Он так часто и тяжело дышал, будто только что закончил гонку, по лицу его струился пот. — Держись у стены. Я справлюсь.
И мы двинулись, очень медленно, шаг за шагом. Когда мы добрались до двери, взошло солнце и яркий свет стремительным потоком хлынул слева сквозь заросли высоких асфоделей. Длинные тени от цветов легли на дерн. Место, где стояла хижина, по-прежнему оставалось в тени, и воздух дышал прохладой.
Я оставила Марка сидеть на стволе сваленной оливы, а сама отправилась к роднику.
Заводь тоже все еще оставалась в тени, а вода была просто ледяной. Умывшись, я вернулась к хижине за металлическим котелком, который раньше там приметила. Это был небольшой котелок — должно быть, им пользовались пастухи. Хотя снаружи он был закопчен дочерна, но внутри — достаточно чистый, без намека на ржавчину. Я как можно тщательнее отчистила его, зачерпнув пригоршню крупного песка со дна ручья, потом наполнила водой и вернулась к Марку.
Теперь он сидел на земле, привалившись спиной к поваленному дереву, и вид у него, в холодном утреннем свете, был столь изможденный и болезненный, что мне стоило большого труда удержаться от восклицания. Поскорей бы пришел Ламбис, Ламбис с одеялами, горячим супом…
Я зачерпнула полную кружку ледяной воды из котелка.
— На, выпей. И если хочешь немного обмыться, то у меня есть чистый носовой платок… А вообще-то нет, лучше это сделаю я. Сиди спокойно.
На сей раз он даже не пытался возражать — покорно позволил мне вымыть ему лицо, а затем и руки. Я решила, что пока довольно. Чистота, конечно, сродни благодати, но вода-то совершенно ледяная. Вид у него был как у измученного бродяги. Я вдруг подумала, что, вполне возможно, и сама сейчас выгляжу под стать ему. Сегодня у меня уже не хватит дерзости глянуть на себя в заводь наяды.
Завтрак был отвратительным. Хлеб жесткий, как пемза, так что пришлось размачивать его в ледяной воде, чтобы сделать съедобным. Шоколад был получше, но ведь его много не съешь, да и не насытишься им. Апельсин размяк, словно замша, и стал почти безвкусным.