Наташа лежала поперёк дивана, ногами к двери.
Она опиралась на локти, и голова её была запрокинута, а глаза закрыты.
А Лёшка, мой друг Лёшка, стоял перед диваном на коленях, и его голова находилась между широко раздвинутыми ногами девушки.
Я оторопел.
Что это они такое делали?
Юбка девушки была смята до самой талии, я видел её длинные стройные ноги. Они были обтянуты красивыми капроновыми чулками с кокетливым узором в верхней части бедра.
Были видны резинки, на которых держались эти чулки.
Но главное — Лёшка…
Что он делал своей башкой?
Было ясно, что его нос уткнулся в самое лоно девушки.
Нюхал он её, что ли?
Но самой бесстыдно-жуткой была фраза, которую произнесла Наташа.
— Ещё… Какой у тебя умный язычок, — томным голосом сказала она.
Я попятился.
Задом, задом, словно маневровый тепловоз, я вышел за дверь.
И, прыгая через три ступеньки, побежал вниз по лестнице.
Я так и не мог понять, что это такое увидел.
«Умный язычок» — это было непостижимо!
Но я понял другое: Лёшка с Наташей обскакали нас.
Ну и что?
Придёт время, и мы их догоним.
И время пришло.
Перед самыми каникулами.
В один из вечеров Тамара, прижавшись ко мне, тихо произнесла:
— Знаешь — что?
— Что?
— Послезавтра нас с тобой зовут отметить окончание четверти.
— Кто зовёт? — не понял я.
— Томочка и Толян.
— Да? И когда это будет?
— Вечером, после десяти часов.
— Как это? — похоже, я соображал очень туго.
— Томочкины родители уехали на три дня…
— Ну и…
— Можно побыть у неё всю ночь…
Вот теперь я понял.
Показалось, что горячий шквал ударил мне в лицо.
Моя Тамара звала меня «на хату».
Часть третья
Моё сердце застучало тревожно и радостно.
— Пойдём? — лукаво спросила Тамара.
— Я… Я не знаю, — промямлил я.
— Нас будет четверо: Томочка, Толик, ты и я, — снова стала объяснять она.
Компания, и правда, была чудесная.
Мой одноклассник Толян был старше меня на полтора года, поскольку просидел лишний год в первом классе. Плюс, его подружка, которую тоже звали Тамара. Она училась в восьмом, в одном классе с моей Тамарой, но лет ей было, как и мне, пятнадцать, просто она родилась где-то в октябре, поэтому её не взяли в наш класс. Хотя она была очень развита телесно.
Мы все называли её Томочка.
Однажды случилось так, что моя ладонь нечаянно коснулась её груди, и я поразился тому, какая она у Томочки большая и упругая. Училась Томочка очень хорошо, и поэтому мы все были очень удивлены, когда по школе пополз слушок о том, что наш туповатый Толян заслужил её благосклонность.
Немудрено — в физическом развитии Толян обогнал нас всех.
Он был так нахален и самоуверен, что мог запросто схватить за грудь любую девчонку нашего класса.
При всех!
— Пусти, дурной! — пищала та, сбрасывая с себя его лапы.
— Какие крепкие у нас яблочки! — радостно кричал Толян.
— Ты нахал! — лицо девчонки становилось пунцовым.
А Толян крепко прижимал её к себе и громко пел:
«И дорога-а-я не узнает, Какой у парня был конец!»
Признаюсь, в своих отношениях с Иркой я невольно пытался подражать Толяну. Казалось, что именно так и нужно обращаться с девчонками — нагло, нахально, дерзко.
— Что посмеешь, то и пожмёшь! — тоном наставника говорил мне Толян.
Итак, меня звали «на хату».
Причём, не просто так. Меня звала моя любимая девушка.
Двое на двое.
Если я тоже пойду.
Вроде, всё понятно.
Что-то жарко-душное возникло в груди и уже не отпускало меня. Наконец я понял, куда и зачем она меня зовёт. Толян рассказывал, как проходят такие вечеринки. Немного еды, много вина, немного танцев и много жаркой возни на скрипучем диванчике, одна парочка в одной комнате, вторая в другой. И тут уж как повезёт.
Так сказал Толян.
Предчувствие было такое, что повезти может. Причём сильно.
Хотел ли я этого?
Конечно, хотел.
Хотел и боялся.
Наши ежевечерние объятия с Тамарой становились какими-то неразрешимыми. Мы целовались до одури, до боли в зубах, до припухших губ. Я расстёгивал её тонкий плащик, пуговки кофточки, и ладонь моя проникала к нежной коже.
Когда мои пальцы прикасались к упругому соску девичьей груди, то мне казалось, что ещё минута — и сердце непременно выскочит из моего бренного тела. Так оно колотилось.
— У тебя холодная ладонь, — шептала Тамара, но не отталкивала меня.
— Сейчас она согреется, — дрожащим от страсти голосом обещал я.
Ладонь и впрямь быстро согревалась.
Но вечера становились всё холоднее и холоднее, и я, прежде чем отправить свою руку на встречу с чудными холмиками моей подружки, прятал ладонь в карман и некоторое время энергично теребил пальцами в надежде, что они хоть немного согреются.
— Тебе не больно? — спрашивал я и осторожно сжимал грудь девочки.
— Нет… — тихо и покорно шептала она.
— Тебе приятно, когда я так делаю? — продолжал я познание жизни.
— Да… — выдыхала мне в шею Тамара.
Я умирал от любви.
И несколько совершенно блаженных минут, когда я решался, а Тамара позволяла, чтобы моя трепещущая от волнения ладонь скользнула под короткую юбку, вверх по упругому бедру. Пальцы касались маленькой застежки, на которой держались чулки, каждый раз я, словно впервые, набирался смелости, чтобы передвинуть руку чуть выше и ощутить жаркую нежность узкой полоски голого тела между верхним краем чулка и кромкой маленьких трусиков.
— Я люблю тебя! — клятвенно шептал я.
Никакие другие слова не могли звучать в эти мгновения.
— Я тебя тоже люблю, — едва слышно отвечала Тамара.
Я легонько шевелил пальцами и едва не стонал от восторга, когда чувствовал, как бедра моей любимой немного раздвигаются и словно приглашают меня в огненный омут неведомого.
Но ни на что большее я не претендовал.
Я сам определил для себя границы дозволенности. Моя ладонь на бугорке её лона, но только поверх тонких трусиков. Признаюсь, не получалось, чтобы мои пальцы лежали неподвижно, хотя Тамара просила меня об этом.
— Не двигай рукой, — едва слышно шептала она.
— Почему? — притворно-наивно спрашивал я.
И легонько ласкал пальцами заветное местечко.
— Ну, не надо, — задыхающимся голосом повторяла Тамара.
Но почему-то не отталкивала мою руку.
— Люблю тебя, — говорил я и продолжал свои ласки.
— Ну, пожалуйста… Не надо…
— Но почему?
— Прошу тебя…
— Разве тебе больно?
— Нет…
— Может, тебе неприятно?
— Я этого не говорила.
— Тогда — почему?
— Это слишком…
— Что?
— Слишком… По-взрослому…
— Но мы ведь не дети.
— Но и не взрослые.
— Мне хочется тебя ласкать, — искренне говорил я.
— Я боюсь…
— Чего ты боишься?
— Что ты меня разлюбишь.
— Почему я тебя разлюблю?
— Потому что ты подумаешь, что я слишком доступная.
— Что ты такое говоришь! — возмущался я.
А сам невольно вспоминал тот вечер, когда я увидел, как Лёшка стоял на коленях, а его башка была между ног Наташи. Хотелось спросить приятеля, что он при этом ощущал, но я не мог этого сделать. Ведь тогда Лёшка понял бы, что я подсматривал за ними.
Не специально, но всё равно — подсматривал.
Нехорошо.
Вот и получалось: меня распирало жуткое любопытство, но я вынужден был молчать.
А жизнь, природа брали своё.
И вот Тамара позвала меня «на хату».
Признаться, в таком мероприятии мне ещё не приходилось участвовать.
Как и что сказать родителям?
Проблема была только в одном — событие планировалось на ночь, и я знал, что из дома меня ни за что не отпустят. Не пришло ещё моё время гулять по ночам. Лето закончилось, и родители урезали лимит моих вечерних прогулок. К десяти я должен был быть дома.
«Как штык», — так говорил мне отец.
А тут — после десяти только собираемся.
Тоска родилась где-то глубоко, в самом дальнем уголке моей души. Но, родившись, она уже не покидала меня, а лишь нарастала и нарастала.
— Давай не пойдём, — уныло промямлил я.
— Ты что? Почему? Уже все договорились, — ласково шепнула Тамара.
— Не знаю… — я не узнавал своего голоса.
— Тебя что, не отпустят? — удивилась она.
Какая догадливая!
Наверное, нужно было честно сказать, что да, не отпустят, и я даже не буду пытаться спрашивать родителей — мне всё равно не разрешат идти «на хату». Быть может, Тамара поняла бы меня.
Быть может.
Но я ответил иначе.
— С чего ты взяла?
— Подумала.
Я увидел, что она улыбнулась.
Нашла, чему радоваться!
— Неправильно ты подумала. Просто я не хочу!
— Не хочешь?! — изумлённо спросила Тамара.
— Не хочу! — нагло заявил я.
— Странно как-то… — она смотрела мне прямо в глаза.
— Ничего странного! — с вызовом прокукарекал я.
— Мне казалось…
— Кому кажется, тот крестится!
О, небо! Зачем я так сказал?
Тамара отвела взгляд, и губы её задрожали.
Неожиданно закапал дождь.
С минуту мы стояли молча.
Нужно было взять её за руку и перевести всё в шутку, но вместо этого я тоном тренера-наставника посоветовал: «Сходи с ними. Побудете втроём, говорят, такие варианты очень интересны в интеллектуальном отношении».
А вот ехидничать не нужно было вообще. Умник!
«В интеллектуальном отношении!» Козёл!
Как слышится, так и пишется: «Козёл»!
— Хорошо… — тихо и обречённо произнесла Тамара.
Она резко повернулась ко мне спиной и быстро зашагала прочь.
А я остался один.
Дождь усилился.
Не помню, как я пришёл в тот вечер домой.
Отец и мать ждали меня — жизнь шла, как обычно, но, простит меня небо, в ту минуту у меня было одно желание, чтобы они, родимые, уехали куда-нибудь на день-два, и тогда я смог бы всё-таки пойти «на хату». С моей Тамарой.
Но родители были веселы и довольны своей жизнью и никуда не собирались уезжать.
«Заветный» вечер приближался.
Весь день накануне я не мог найти себе места.
Странное дело, случилось так, что после того ужасного разговора я больше не виделся с моей Тамарой.
И этот вечер настал.
Родители легли спать пораньше — «завтра праздник!».
Я выключил свет и долго стоял у окна, пронзая взглядом черноту осенней ночи.
Там, вдали, был дом, где, быть может, именно в эту минуту моя девушка тоже печалилась об мне. Хотелось, чтобы наша грусть была взаимной. У меня не было сомнений — Тамара думает обо мне. Ей, как и мне, должно быть, не до веселья.
Я не спал всю ночь. Мелкий осенний дождь стучал в окно.
Мерзкая, липкая тревога не давала даже прикрыть глаза.
Откуда она взялась? Не знаю. Давило сердце.
И всю ночь я так и пропялился в потолок.
Заснул я только под утро и проспал до самого обеда. Моя мать решила, что в честь праздника это вполне допустимо.
Весь день я не мог найти себе места.
Меня раздражало всё: и бравурные марши, и приветствия руководителей партии и родного правительства, и рапорты победителей социалистического соревнования, и развесёлые комедии тридцатых годов, мне хотелось метнуть в экран телевизора что-нибудь увесистое. За праздничным столом даже самый лакомый кусок не лез мне в горло.
От волнения мои руки мелко дрожали.
— Что-то случилось? — заботливо спросила мать.
— Всё нормально, — нарочито бодро ответил я.
В ответ — долгий взгляд.
Неужели она что-то знала?
Из дома я вышел лишь к вечеру.
И надо же! — сразу встретил Толяна.
Он был бодр и весел. Что-то насвистывал.
«Как петух», — подумалось мне.
— Салют! — сказал он жизнерадостным голосом.
— Привет, — с трудом выдавил я из себя.
— Что же ты не пошёл с нами? — отеческим голосом спросил Толян.
— Да так… — промямлил я.
— Было классно. Две Тамары, два Толяна…
Представляю, какой в эту минуту у меня был вид.
— Как это — два Толяна? — спросил я удивлённо.
Я был твёрдо убежден, что их было трое, и что моя Тамара провела весь вечер в тоске обо мне, как я по ней. А тут, оказывается, что их было четверо. Почему-то на душе сразу стало муторно. Совсем муторно. До тошноты.
— А мы встретили Толика Зинчука, он приехал из армии на побывку.
— И что?
— Ну и позвали его с собой.
— Зачем?!
Господи, какие идиотские вопросы я задавал!
— Ну ты даёшь! Девок-то — две!
Действительно… Две…
От волнения я на некоторое время потерял дар речи.
Зато Толяна понесло.
— Забульбенили три бутылки «Анапы» — класс!
Три бутылки портвейна… Забульбенили…
А моя Тамара? Моя девушка… Она тоже?..
Бульбенила?..
— Девки, конечно, выпили меньше, — словно услышал мой вопрос Толян.
Меньше… Меньше — это сколько?..
— Но были хороши! — гнусно заржал Толян.
Хороши… В каком смысле? В смысле — красивые?
— Представляешь, два Толяна, две Тамары! — захлёбывался он от восторга.
Представляю…
— Я с Душкиной на диване, а Зинчук уволок твою Тамару на кровать.
Уволок? Как уволок? На какую кровать? Мою Тамару? Зачем — на кровать?
И тут ко мне, наконец, вернулась речь.
— Ты врёшь, — прошептал я.
— Какой мне смысл врать? — обиделся Толян.
Действительно… Какой смысл?
— И что?.. — больше я не смог ничего сказать.
Не было сил вымолвить нужные глаголы.
— Я своей Томочке сделал подкожное, — доверительно-радостно выдал Толян.
Видимо, у меня был очень глупый вид.
Потому что он вынужден был показать.
Пальцами. Жест первобытного человека.
Чтобы я понял, что именно он сделал своей Томочке.
Я-то понял, но ужас и боль сжали моё сердце.
Я словно предчувствовал, что он скажет дальше.
— Класс! — продолжал Толян.
Я обречённо молчал, опустив голову.
Так подсудимый выслушивает приговор.
— Я её опарафинил! — похоже, радость Толяна была неописуемой.
Что сделал? «Опарафинил»?
Я не знал такого странного глагола и вопросительно посмотрел на Толяна.
— Вдул! По полной программе! — пояснил он, видя мою беспросветную тупость.
А-а! Вдул… Такое слово я знал.
Теперь до меня дошло, что означает этот незнакомый глагол: «опарафинил».
— Она кричала от страсти, когда кончала! — ликовал Толян.
— Кто — «она»? — испугался я.
— Моя Томочка, — гордо произнес он.
— Почему она кричала?
— Какой ты лопух! У неё случился оргазм!
— А-а! — понимающе закивал я.
В самом дальнем уголке моего сердца ещё теплилась надежда.
— В другой комнате тоже всё было путём! — оптимистично продолжил Толян.
— Откуда ты знаешь? — безнадёжно спросил я.
— Кроватка скрипела весьма специфически, — рассмеялся он.
— Как?.. — пролепетал я.
— Ха-ха-ха! Как! Ритмично! Как-как — и в дамках! — заржал Толян.
— Неправда… — прохрипел я.
— Правда! Зинчук был доволен, как слон! Ха-ха-ха-ха-ха!
— Врёшь!
— Представляешь, у него тоже случился оргазм! Ха-ха-ха-ха!
Я вдруг понял, что сейчас убью его.
Похоже, и Толян это понял. Вовремя.
Потому как он отскочил в сторону и выставил перед собой кулаки.
— Ты забыл футбольное правило? — нагло рассмеялся он.
— Какое? — злобно спросил я.
— Не забиваешь ты — забивают тебе! Так и с девками.
— Ты скотина! — воскликнул я и двинулся на него.
— А ещё есть правило! — отступая, прошипел этот змей.
— Ну?.. — прохрипел я.
— Любовь — это костёр. Не бросишь пару палок — погаснет!
— Ты козёл… — мне показалось, что я стал больше его ростом.
— Спокойно, сэр, спокойно! Я ухожу! — испуганно попятился Толян.
Затем он резво повернулся и побежал прочь.
Я и не собирался его догонять. Я не мог дышать.