Нет, он всегда следил за собой, следил за тем, как выглядит. Не только за тем, как он выглядел внешне — это само собой, а за тем, что и как он говорит. Ему особо не надо было напрягаться. Сдержанным он, пожалуй, родился. Но теперь и самому не верится, что в сорок лет он мог хохотать во весь рот, с азартом гонять мяч, взгромоздиться на детский трехколесный велосипед. Но и в юности и позже было важным хотя бы в малом, но не показаться смешным или жалким, в его понимании смешным он никогда не был, а униженным почувствовал себя не в момент ареста, не на суде за решёткой, за стеклом, а уже в колонии. И не тогда, когда принял ложное доброжелательство молодого зэка за чистую монету. Парень представлялся таким искренним, только оказался мелким провокатором. Что ж, там это обычное дело!
Но откликался он на разговоры вовсе не из интереса — из чистого прагматизма: пытался понять механику подневольной жизни. Да, с ним, первоходом, провели разъяснительную беседу, но в скрытой жизни зоны было столько подводных камней! Как оказалось, он не знал тогда одну из жизненных максим: в аду поводырей не бывает!
Унизительнее всего была процедура личного досмотра, когда тебя, голого, вежливо просят или грубо приказывают повернуться спиной и несколько раз присесть, а потом наклонится. И тюремщик смотрит: не заныкано ли что-нибудь в очко — на их языке именно так и определяется смысл этой процедуры. Но такие досмотры проходят все заключённые, и многие находят в этом некую символику: это они, зэки, показывая зад, таким древним способом унижают всю исправительную систему. Когда-то такое обнажение практиковалось как демонстрация презрения. Хотите смотреть — вот вам!
Такими же были и осмотры врача — это когда заключённого рассматривают через решётку. Для него делали исключение и осматривали не только глазами, но руками. Но лучше бы через решётку! У врачей, особенно у женщин, в глазах сквозил особый интерес — холодное любопытство патологоанатома, вот как у той спортсменки…
Но унизила ещё в первый заезд в колонию сущая ерунда. Он тогда попросил переключить телевизор на новости. Ответом ему был откровенный гогот, и чей-то высокий голос с издевкой пояснил: «Э, богодул! Самая большая новость — ты наконец-то здесь. Давно ждем. А то всё мы да мы, теперь и ты посиди». И все сорок-пятьдесят человек повернулись в его сторону: ну, как отбрил?
Это потом он узнал, что богодулами в колонии называют пожилых заключённых, и им, двадцатилетним, он и в самом деле годился в отцы. Но вот переключить телевизор на пять минут для папаши они тогда не захотели. А он, информационно зависимый, почти месяц — из-за этапа, карантина — не знал, что там и как в большом мире. Да, колония — это не московский изолятор, где он мог смотреть «Евроньюс» и читать не только свежие газеты, но распечатки из интернета. Адвокаты баловали…
Что же касается жалости, то на третьем году заключения он вычитал её в глазах пожилого умного адвоката. Тот безошибочно понял, что с ним начинают делать годы заточения. И как он ни старался изображать бодрость, только со стороны и, в самом деле, виднее. В глазах матери только и было, что непреходящую жалость. И чувства её шли не от острого ума, как у адвоката, от сострадания. Она старалась не выказывать своих чувств, но на свиданиях они прорывались слезами в голосе, в жестах, когда она истово крестила его на прощание. В глаза жены он старался не всматриваться, боялся прочесть там разочарование, упрёк, обвинение. И она имела на это право.
Но сам себя он почувствовал жалким именно сейчас, в этой ночной забайкальской пустыне. Вольно ему было на людях изображать стоика, наедине с собой это плохо получается. Обмотанный тряпками, нелепо прыгающий, судорожно пытающийся спасти свою жизнь, он был раздавлен осознанием своей малости. И на миг, только на миг, но пожалел, что не в колонии, что рядом с ним на шконках не храпящие, стонущие, скрипящие зубами солагерники, а непостижимая, равнодушная вселенская тишина.
Попытку контрабанды из Китая в Россию крупной партии тюнеров к спутниковым телевизионным антеннам пресекли сегодня пограничники Забайкалья. Почти 200 штук электронных устройств обнаружено в ходе погранично-таможенного досмотра в тайнике микроавтобуса, въезжавшего в Россию через международный автомобильный пункт пропуска «Забайкальск». Его водитель, гражданин Китая, не смог предъявить на тюнеры таможенных документов.
Общая стоимость контрабанды по рыночным ценам составляет 300 тысяч рублей. Отметим, из-за рельефа местности в селах региона зачастую ограничен обычный приём большинства российских каналов, поэтому жителям сел приходится пользоваться спутниковым антеннами.
Вчера по прибытии в областную столицу поезда Приаргунск — Чита в одном из вагонов был обнаружен труп проводницы Р., 1991 г. р. Никаких повреждений на теле девушки нет. Причина смерти устанавливается. Любопытная, подробность — вагон, который обслуживала Р., по непонятной причине следовал в краевой центр порожним, а значит, и свидетелей преступления, скорее всего, не будет.
Прапорщик одной из воспитательных колоний УФСИН получил тяжёлые травмы при взрыве снаряда от установки «Град». Инцидент произошёл в г. Нерчинск, где пострадавший ремонтировал забор одного из частных домов. В качестве стоек он решил использовать два снаряда от зенитной установки. После того, как прапорщик начал приваривать снаряд к забору, произошёл взрыв. Сам пострадавший пояснил, что снаряды нашёл за городом. Вполне возможно, что это могли быть боеприпасы, разлетевшиеся в окрестностях Нерчинска после взрывов на военных складах в июне 2001 года. Сколько всего снарядов хранилось на огороде у запасливого прапорщика, не сообщается.
Сегодня адвокаты вновь прибывшего в наши края заключённого № 1 заявили, что не могут связаться со своим подзащитным. Бывший миллиардер в определённый день мог пользоваться телефоном и общаться как со своими многочисленными юристами, так и с родственниками. Вчера в назначенное время на связь он не вышел. Адвокаты предполагают, что их подзащитному, возможно, изменен режим содержания, и он помещён в штрафной изолятор.
Сибинфо: Новости и происшествия. 16 августа.
И нарушал ночную тишину только его хриплый голос, считавший прыжки. И только он останавливался, как холод тут же сжимал тело обручем, и приходилось снова и снова прыгать, бегать, махать руками. Как же хотелось рассвета! Но когда сначала зазеленело стеклом небо, потом на востоке появилась красная предрассветная полоса, он в изнеможении привалился к холодной каменной стенке и, съехав по ней спиной, уселся на корточки, уткнулся головой в колени и от усталости отключился.
И очнулся от резкого звонка, нет, не телефонного, такая пронзительная трель раздавалась в той коммунальной квартиры, где он когда-то жил с родителями. И вот через сорок лет узнал. Бог знает, во что выливается тревожное состояние живого существа, и что там замыкает в башке, и сигналит неспящий мозг. Чувство тревоги давно управляет его мыслями и поступками. Только, очнувшись от морока, в котором не было ничего, кроме ощущения холода, он не смог вскочить: затёкшие ноги не слушались. Так бы и застыть навсегда и ничего не видеть, не ощущать, не понимать! Но будто ниоткуда возникла поляна, серый автобус, застывшие в мирных позах Чугреев с Фоминым…
Правда, мысли о несчастных конвоирах были недолгими, они тут же перекинулась на самого себя, он ведь тоже страдающая сторона. Вот замёрз, встать не может, ноги-руки не слушаются, совершенно не слушаются. Ну, да несчастненький! Только жалеть всё равно некому, публики нет, прессы, к сожалению, тоже. А потому прекрати ныть и поднимайся! Давай, давай, быстро! И, перебирая руками по камню, он приподнялся, но тут же свалился набок. Это ничего, ничего, зато теперь ноги можно выпрямить, он даже кончики пальцев чувствует. Нет, всё не так плохо! Не дай бог бежать в этих краях весной или осенью! В эти месяцы перепад температур бывает чудовищным, до сорока градусов: днем жарко, как летом, зато ночью будто ниоткуда возвращался сильный мороз. Тогда бы он точно превратился в кусок льда, в бревно, в мороженую тушку. Теперь же — всего-навсего ноги затекли! Он сейчас расходится, сейчас разотрётся — и все дела!
А когда скакал этой ночью, казалось, тьма не отступит и солнце никогда не взойдёт, а светило, как ни в чём не бывало, выглянуло, выплыло, взошло. Вокруг ещё сонно, не слышно ни шороха, ни треска, ни писка, не слышно и птиц — конец лета! И мошка на время угомонилась, может, и эти божьи твари в кои веки да спят. Утренний воздух ещё не прогрелся, но был уже не таким пронизывающим, как ночью. Вот только отчего-то трава поседела, иней покрывал всё пространство вокруг, кроме пятачка, примятого им за несколько беспокойных часов. Выходит, ночью были заморозки? То-то он с таким трудом выжимал из себя тепло, и эта борьба отняла последние силы. Теперь не хочется никуда идти — ни сдаваться, ни спасаться. Он хочет есть, пить, но больше всего — спать! Хочет просто отключить сознание, впасть в сон как избавление. В первые дни после ареста в камере его никто не тревожил, на допрос вызвали только на третий или четвёртый день, и все эти дни он пытался заспать случившееся. Но когда открывал глаза, понимал: арест — не сон, и его, как наваждение, не вытряхнешь из башки.
Вот и сейчас, как кровь сквозь повязку, проступает осознание катастрофы: побег неразумен, губителен, на уровне животного инстинкта. Но так ли должен поступать разумный человек, ответственный перед близкими? Он не подумал о родителях, не подумал о Лине… Он не вспоминал о ней сутки, целые сутки, так был зациклен на себе. И что делать? На повязку в крови накрутить ещё одну, посвежее? Не поможет! Господи, что им предстоит пережить, когда объявят, что он не просто исчез, а удрал с места преступления. И в колонии перевернут всё верх дном, будут допрашивать десятки людей в Красноозёрске, допрашивать Антона там, в Москве, всем ужесточат режим, так, ни за что, просто будет повод.
А ужесточение совсем простая процедура — это садистски точное соблюдение правил содержания заключённых! Такие правила невозможно соблюдать каждодневно, ведь тогда напрягаться придётся и надсмотрщикам, вот и отпускаются вожжи. Ненадолго. А потом, рассвирепев по самому мелкому поводу, закручивали гайки. А если это побег… Побег — самое непростительное оскорбление для вертухаев и они будут землю рыть, а достанут беглеца. У них и служба специальная по розыску есть… И чёрт с ними, пусть ищут!
Но что, если автобус ещё не натпли? Нет, нет, такого не может быть! Там сейчас всё оцеплено и прочёсывается каждый куст, каждая ямка, каждая трещина в скалах. Но почему тогда здесь так тихо, так неправдоподобно тихо? Они ведь знают: зэк не мог далеко уйти! Наверное, поэтому особо и не напрягаются: никуда, мол, беглец не денется, сам выйдет к кордону. Что, хотят позабавиться и погонять его, как зайца? Ну, геокешинг у них такой или как там эти игры на местности называются? А когда надоест, спустятся с неба, подъедут на машине. Так стоит ли длить агонию? Ему точно не вырваться из круга, не уйти за флажки! И розыскники, выстроившись цепью, уже идут по его следу, только первыми его найдут собаки.
И услужливое воображение тотчас нарисовало и оскаленные морды, и клыки, и пену с языков… Они, надсадно рвущиеся с поводков, и настигнут его, и прижмут к земле, и по команде начнут рвать на куски. А потом скажут: так и было, такого, мол, нашли… И эта живая, в звуках и красках, картинка была такой яркой, что он зажмурился. Это вышло неосознанно, как у ребёнка, который, закрыв глаза, думает, что его никто не видит… Стоп! Куда тебя несет? Если так боишься, то поворачивай, пока не поздно, назад. В том-то и дело, что поздно! Точка возврата уже пройдена. И беги, кролик, беги! Да, ничего другого не остаётся. И пусть у него есть один шанс из тысячи. Используй его или хотя бы попытайся!
Только на что он надеется? На пожизненный срок? Размечтался! Высшей мерой будет не это, а расстрел! Да, расстрел! Для такого случая и смертную казнь восстановят, и по совокупности, по совокупности и приговорят. И, можешь не сомневаться: все поверят, что это он убил конвоиров, поверят даже те, кто сочувствовал. Но чьё извращённое сознание выбрало такой способ? Нет, он не в силах понять: зачем, почему, для чего? А если бы понял, стало легче? Не стало и не станет уже никогда. Но он должен выбраться, добраться! Своими ногами должен прийти в прокуратуру, и хорошо бы на другой территории, и должен сам рассказать, как всё было…
Расскажешь, расскажешь когда-нибудь! Только почему его сейчас так знобит? Придётся заново утепляться, а то когда там ещё солнце раскалится и разогреет воздух. Сейчас бы чая! Ничего больше не надо, только кружку крепкого, сладкого чая. У него нет никакой еды, только крошки от печенья. Остатки шоколада он, не сдержавшись, съел ещё ночью и только теперь понял, сколь опрометчиво это было. Мог бы и потерпеть! Мог бы, но утром эти советы уже ни к чему…
Сухие крошки тут же вызвали икоту, пришлось задерживать дыхание и он задерживал так и эдак — ничего не помогало, усмирила её только порядочная порция воды. Самое время попробовать обильную росу, а то божественный нектар скоро исчезнет без пользы, решил беглец. И стал собирать крупные, прозрачные капли с рыжей травы и всё удивлялся, что не может набрать полные пригоршни воды. И не столько умывается, сколько размазывает грязь по лицу, вот и на носовом платке остаются следы, но и такая водная процедура немного взбодрила. Всё! Пора идти.
Сколько же там у нас натикало, поднял он руку к глазам: на запястье ничего не было. И пришлось вспомнить, как снял часы, когда стало жечь под браслетом, но куда положил — нет, не помнит. В сумку? Но в сумке часов не было. Тогда он обошёл травяной пятачок, обшарил камни, но хронометр как сквозь землю провалился. И плевать! Я выбросил компас, растоптал в пыль часы… Туман над Янцзы, туман над Янцзы… Он ведь и в самом деле мог ненароком растоптать часы… Бог с ними! Он бы сейчас, не глядя, обменял часики на воду и шоколад.
Может, и паспорт оставить здесь, завалить камнем, засыпать землей? И стать, как говорят зэки, безглазым. А при задержании пусть попробуют доказать, что он — это он. На этот случай он назовётся первым попавшимся именем, и пока будут устанавливать его личность, поместят в спецприёмник или ИВС, а оттуда и сбежать можно! Ну, ну! Смотри, как понравилось! Нет, уничтожать паспорт он не будет. С документом он хоть и беглый, но человек, а не загнанный зверь… Тише, тише! Зачем столько высокопарности, тут же хмыкнул тот насмешливый, что ещё жил в нем.
Сумку он собирал тщательно, аккуратно укладывая слой за слоем спортивные брюки, футболки, рубашки, куртку, шлёпанцы, туалетные мелочи, маленькое, теперь грязное полотенце засунул в большой карман сбоку. И как бы ни было тошно, но придётся тащить вещи и дальше. Без этих тряпочек он сегодня ночью пропал бы, обязательно пропал. И, закинув её на спину, тщательно связал лямки на груди веревочкой. И ещё попрыгал и выровнял поклажу за спиной, и от этих мирных движений заядлого туриста что-то там кольнуло, напомнило: оказывается, и беглецы делают так.
И не успел он пройти и сотню метров, как его настороженное ухо уловило в небе какой-то гул, и, ещё не видя, что там летит, понял: это по его душу! «Вот, что я говорил! Ты не спрятался, и сам виноват!» — сообщил он себе. Но в следующую секунду его какой-то силой отнесло на десять метров вперед. Он сам не ожидал той прыти, с какой ринулся под сень ближнего дерева у самой сопки, рядом был ещё высокий такой и замечательный куст. И, втиснувшись между деревом и кустом, замер, напряжено ожидая, что там покажется из-за хребта. Думаешь, это будут геликоптеры CNN? Это ведь они предпочитают снимать всё сверху: и разгул стихии, и политические заварушки, и похороны знаменитостей. Ну, похороны не похороны, а запечатлеть захват государственного преступника сиэнэновцы не отказались бы…
Но из-за хребта вылетел обычный Ми-8, он на малой скорости описал круг, не то просто сканируя местность, не то готовясь к посадке. И беглец вдруг ясно приставил себе внутренности машины, сам не раз летал на таких. Представил поисковую команду, что с двух сторон осматривает метр за метром лежащую внизу землю… Чёрт! Оттуда, сверху, хорошо видны оставленные им следы — вытоптанная за ночь трава. Наверняка, там какие-то приборы, они считывают и слабые сигналы. Ведь где-то в траве электронные часы! А что если тепловизор? Он улавливает флюиды человеческого тела даже в укрытии: в блиндаже, в подвале… И, обхватив колени, он замер, даже, кажется, перестал дышать.