После побега уголовников из товарного вагона Молотков со своими оперативниками и солдатами рыскал по городу — ставили посты на дорогах, проверяли документы, прочесывали толкучку, развалины, пассажирскую и товарные станции. Кое–кто попался, но не те, а так, мелкое жулье.
Возможно, уголовники в лес ушли или в тыл. Но… Разве что фрицев им ждать, а у нас ведь все равно не помилуют. Схоронились где–нибудь здесь… За линию фронта пробираться опасней. Даже если пройдут, доказывай потом немцам, что не переодетые красноармейцы, — документов нет… Да и немцам не до них на передовой: расстреляют, и всё. Сбежавшие это понимать должны… Нет, в городе они. Затаились. Документы липовые доставать будут, чтоб переждать. Одна сейчас у бежавших надежда, что город сдадут.
Через три дня после побега был тяжело ранен ночью дежурный милиционер — прямо в отделении на пассажирской станции — и там же взломан оружейный шкаф.
По данным эксперта, ранение произведено ножом. При помощи лома был снят замок несгораемого шкафа. Похищено четыре револьвера системы «Наган», автомат, три автоматных диска, сто девяносто три револьверных патрона. Очевидно, налет совершила группа бежавших: побег и нападение — за короткий срок два чрезвычайных события! Дежурный находился в помещении один каких–то двадцать–тридцать минут. Видать, у банды кто–то свой в городе. Наводчик. Отсюда такая оперативность.
Опрашивали беженцев, ночевавших на вокзале… Кто–то вспомнил, что, случайно проснувшись, видел трех человек, выходивших из отделения. Он еще подумал, что они из милиции, хоть и в гражданском, раз так спокойно прошли на улицу, — в городе ведь комендантский час. Военный же патруль, дежуривший на площади, их не заметил в темноте.
Новые поиски ничего не дали.
И тут случилось неожиданное… В угрозыск сам пришел один из бежавших. По фамилии Семенов, по кличке Кривой. В шинели — сейчас многие в шинелях, — валенки подшитые, шапка–ушанка. Руки держит по швам.
— Бежал я. Состав разбомбило… Да вы сами знаете…
У Молоткова даже сердце больно екнуло.
— Оружие?
Семенов положил револьвер рукояткой вперед на стол.
— Садись.
— Я постою…
— Оружие откуда?
— Оттуда… Только я поодаль стоял. — Вскинулся: — Дежурного не трогал! Внутрь не заходил! Дали мне наган потом!.. Я к вам сам пришел, сам!.. Вы бы меня век не поймали. Не хочу я… — Заревел. — Не могу я с ними, боюсь!
— Где они?
— Не знаю… где сейчас… Я и еще один, его Сычом кличут, прятались в бывшем фабричном общежитии, хозяин комнаты, по прозвищу Рябой, он и вправду рябой, а остальные пятеро еще где–то хоронятся. Я с ними сегодня должен был встретиться еще полчаса назад у сквера, а я вот, видите, сразу к вам! Не хочу я больше!.. На фронт пошлете, а?.. Кровью хочу вину искупить! — закричал Семенов в дверях, когда его уводили.
— А не врет? — сказал Молоткову сержант Никишов. — Сомневаюсь я что–то. Может, с ним поработать, чтоб точно?..
Хорошо бы, конечно, установить наблюдение за этим Рябым, навел бы на след остальных, но это невозможно: Кривой ведь не пришел к ним на свидание — насторожатся!
Надо действовать немедленно, чтобы те пятеро не смогли предупредить своих в общежитии.
Трехэтажное здание было оцеплено. Милиции помогали солдаты из комендатуры и курсанты пехотного училища. Молотков, Никишов и Митин вошли в коридор и остановились у двери. Она была заперта. Неужели никого?.. Сержант достал из кармана отмычку. Когда он справился с замком, Молотков отстранил его и открыл дверь.
Из темной комнаты полоснула автоматная очередь.
Пули выдрали клок из полушубка Молоткова, прошили плечо Митина. Ранило Никишова — вскользь задело голову.
С полминуты в темных, длинных и гулких коридорах шла перестрелка.
Бандит по кличке Сыч и Рябой, хозяин комнаты, были убиты…
Митина отправили в госпиталь. Никишова перевязали на месте…
При осмотре комнаты Рябого обнаружили под комодом тайник, где лежали два автоматных диска. Выяснилось: хозяин появился в городе за год до войны и устроился на минный завод истопником. Когда началась война, с ним произошел несчастный случай: при разгрузке угля ему повредило грудь, поэтому его не призвали на фронт. С работы пришлось уйти по инвалидности, но комната осталась за ним. Жил на пенсию и случайными заработками, на толкучке «мыльным корнем» торговал…
Зачем ему понадобились бандиты?.. Под доской пола нашли другой тайник, там находилась железная коробка с золотыми кольцами и пачками сотенных: семьдесят пять тысяч рублей. Запасливый мужичонка, капитал сколачивал. Жадный. Может, на его жадности кто–то сыграл?.. Подкупили?.. А кто? Уголовники денег не имели.
На новом допросе Семенов показал, что им помогал какой–то неизвестный: когда они после побега скрывались в развалинах, их нашел человек, совсем еще молодой, судя по голосу, — разговаривать–то приходилось в темноте. Дал одежду, загадочно сказал: «Привет от Седого». Сообщил им надежные адреса, двум — адрес Рябого, пятерым другим — неизвестно какой, отдельно с ними говорил. Второй раз они встретились дня через три, ночью, уже с этим Седым, тоже лица его не видели. Он–то и навел их на привокзальное отделение. По голосу этот Седой — пожилой человек. Вот и все данные. Больше ничего не знает.
— Жалко, Рябого живым не взяли, — переживал Молотков. — Он бы нам, наверное, много порассказал.
Ни родных, ни друзей у хозяина комнаты не оказалось.
Надо же, вот тебе вроде и мелкий спекулянт, «мыльным корнем» промышлял… Ниточка от Рябого тянулась к загадочному пожилому человеку с его писклявым «подмастерьем».
Глава 25
Надо было привезти из леса дрова. Но Леля отказывалась с ним пойти:
— Мама рано придет, вчера две с половиной смены работала, чтоб сегодня пораньше. Придет, а меня нет.
— Так мы успеем вернуться, — убеждал ее Валька.
— Ну да, успеем. По сугробам — часа два, по шею намело.
— Зато дрова привезешь.
— Знаешь, Валя, — вдруг сказала она. — А ведь немцам ни за что Москвы не видать!.. У них, у немцев, и зимы–то не бывает, выпадет снегу чуть–чуть, хоть в музей неси. Померзнут фрицы, как мухи!.. Ты про банду слышал? — понизила голос.
— Те, что в общежитии отстреливались?
— Валь, это они во время бомбежки бежали, помнишь?.. У отца двух друзей ранили. Сам он чудом тогда уцелел. Я за него очень боюсь.
— Не бойся. Все же он не на фронте, — некстати сказал Валька.
— Сейчас всюду фронт! Ну, чего стоишь? Ладно уж, пошли. Санки взял?
— Я их у вас под крыльцо засунул.
Санки были всем на зависть: из целой тесины, широкие, окованные тонкой сталью, с закрученными впереди, как рога, полозьями, сделаны мастером по заказу. То ли отец Валентина сам такие придумал или у финнов видел, на той войне, — не говорил.
До лесу добирались чуть ли не по пояс в снегу. А там уже снегу поменьше, сносно. В сумерках казалось, что вокруг за ближайшими и поэтому более отчетливыми соснами теснятся холмы, бугры и пригорки, — это все от заснеженных деревьев, словно каждое укрыли темно–синими ватниками.
Набрали сухих валежин, привязали веревкой к санкам.
По поляне рассыпались елочки. Держа ветвями снежные шапки, они были будто семейство грибов около своих более взрослых собратьев. Красиво!..
— А я… я тебе правда нравлюсь? — Глаз Лели не было видно, они были как две глубокие тени.
Валька снял варежку, взял кусочек снега, съел.
— Ты почему спросила?
— Не знаю… Из любопытства, наверно… Можешь не отвечать, я все равно знаю.
— Что знаешь?.. — засопел он.
— Что нравлюсь. А ты мне — нет.
— И не надо. Ты мне тоже.
Он вдруг притянул Лелю к себе и сказал, уткнувшись лицом в лицо и чувствуя теплое, слабое ее дыхание:
— А если еще такое скажешь!..
— Ну, скажу. — Она вырвалась. — Хочешь, повторю?
— Да ну тебя, — не зная, что сказать, обиделся Валька. Разыгрывает зачем–то…
— А ты самоуверенный… Помнишь, ты мне рассказывал, что пионервожатая в лагере, когда ты еще маленький был, говорила: «За тобой девчонки бегать будут»?
— Вспомнила!
— Не будут они за вами бегать, Валентин Васильевич, не будут! — торжественно заявила Леля, тряхнула ветви, и он попал под снежный обвал.
Валька погнался за нею, на ходу дергая за ветки, но она все время выскальзывала из–под лавин, падающих с деревьев…
Потом она его долго отряхивала от снега, стараясь почувствительней хлопать брезентовой варежкой по спине, а он стоял как ни в чем не бывало и, выждав удобный момент, засунул ей за шиворот ледышку. Визгу — на весь лес!
…Дрова поделили поровну и спрятали в сараюшках.
Забежав домой, Валька взял деньги, карточки и помчался в магазин. У мамы сегодня день рождения, надо хоть что–нибудь купить.
Он страшно обрадовался, увидев у входа очередь. Значит, еще не закрыли. Те, кто впереди него, давно, видать, стоят. Замерзли, топчутся, словно приплясывают. Не позволят закрыть. А когда и за ним самим заняли, стало еще спокойней.
«Мама уже вернулась, наверно… Интересно, Леля к нам придет? Мама ее приглашала. Но могут не пустить. Куда, мол, на ночь глядя? Отец у нее серьезный. Молотков!.. Нет, не придет. А если придет, даже Шурик стесняться будет, промолчим весь вечер. Или в лучшем случае: «Ты ешь, ешь». — «Я уже наелась, спасибо».
… — Вам что, молодой человек? — спросила продавщица.
— Мне? Вот…
— Смальца нет, можете взять маргарин.
Стоящий за Валькой мужчина суетился, улыбаясь, и заправлял продавщице какие–то байки, радовался, что проскочил в магазин, повезло, — после него закрыли дверь на засов.
Сквозь щели прорывался пар, доносились с улицы жалобные просьбы, дверь толкали, стучали, но продавщица была невозмутима.
…Дома было необычно светло, мать где–то достала лампу–молнию. Даже странно, будто не у себя. Все вроде по–другому и неуютно стало, сырые углы на свет вылезли, пол в щелях, тряпье.
На столе дымилась кастрюля с картошкой в мундирах. Мать суетилась, доставая праздничные тарелки.
— Леля придет?
— Не знаю. Если отпустят…
Леля не пришла. Сидели втроем: Шурик, Валька и мать.
Чокнулись рюмками с чаем.
— Мама… живи сто лет! — сказал Валька.
— Нет, двести! — заявил братишка и начал зевать.
— Иди спать, уже поздно, — тихо сказала мать.
Он послушно ушел за перегородку, а потом вдруг выскочил в трусах и в майке, подпрыгивая и пытаясь пойти вприсядку.
— «Барон герр фон дер Пшик попал на русский штык, — козлетоном вопил он, — остался от барона Пшика — пшик!»
Мать не рассердилась, отвела его, уложила спать. В дверь постучали.
— Леля! — Валька бросился к двери.
— Я это. — Окутанный морозным паром, ввалился в комнату Гапон, ожесточенно потирая уши.
Из–за перегородки показалась мать:
— Здравствуй, Миша! Что же ты не раздеваешься?
Гапон усмехнулся:
— Да я так, на секунду, по–соседски. Курящая вы, может, угостите?
— Курить не дам. — Мать вышла и скоро вернулась. — Возьми. — Она протянула ему небольшого деревянного слоника.
— А это зачем? — изумился он.
— Подарок тебе.
— На память? — Мишка растерянно улыбнулся. — Давайте. Сразу видно, интеллигентная вы. — Он зачем–то раскланялся перед ней, покраснев от смущения, и ушел.
— Зря вы его Гапоном дразните, — сказала мать.
— Всех дразнят…
— А тебя как?
Валька пожал плечами и снял с вешалки ватник.
— Я скоро.
— Может, не надо? Не ходи, комендантский час.
— Я мигом.
В лицо ударило вьюгой, в ушах гудело от ветра. По самой середине улицы ковыляла тропинка, дома замело по завалинки, ни огонька. У Лели тоже было темно. Он постоял немного у палисадника, и неожиданно на миг чем–то розовым изнутри засветилось окно у Лели ной соседки. Он толкнул калитку, подошел и прилип к стеклу.
Он увидел в комнате двух женщин. Одна поставила на блюдце свечку и что–то сказала, оглянувшись на другую. Та стояла прямо, не шелохнувшись, и держала на блюдце комок бумаги. Женщина опять что–то сказала, и вторая подошла к столу, поставила блюдце напротив свечи и зажгла спичку. Она медлила подносить ее к бумаге и стояла все так же прямо… И снова стало темно. Это поправили отвернувшийся угол полотна, прикрывающего окно.
Валька отпрянул от окна и побрел домой. Он знал, знал, что это было… Если зажечь бумагу напротив свечи, то на стене возникают странные тени и фигуры, и тогда по ним можно узнать, что принесет судьба, что с кем случится… Но мало кто на это решался: вдруг тень будет похожа на крест? Значит, нет тебе покоя ни днем ни ночью. Значит, не встретишь того, кто на фронте…
Змеились по снегу бесконечные линии поземки, похожей на дым… И было тихо и пусто кругом до крика.
Глава 26
— Вы чего щекочетесь? — взвизгнул Шурик, отдернув пятку.
— Ишь ты, — сказал незнакомец, присев рядом на лавку. — Значит, сынок Ольги Николаевны?
— Ну, чего нужно? — Шурик вытер ногу, придвинул поближе таз и принялся мыть другую.
— Боевой, боевой. Мамаша, говорю, где?
— Ма! — крикнул Шурик и постучал кулаком по стене к соседям.
— Извините, Ольга Николаевна, — поднялся ей навстречу мужчина, — извините за поздний визит.
— Ничего, присаживайтесь.
— Да я на ходу. Доложить вот пришел. И вопрос кой–какой. — Он достал записную книжку и начал суетливо листать.
— Погрузку закончили?
— Вот–вот. Ага. Готовую продукцию погрузили. Пять вагонов. Сырье заканчивают. Из пятого парашютные стропы остались; все на машины распределили. Полотна шелковые уже в дороге. Так что наличная ценность, можно сказать, в пути и движении. Могу документацию показать. У меня здесь.
— Ладно, Маркин. Поздно сейчас. Я с утра по накладным и описям проверю, и закончим оформление.
— Ну, что ж. — Маркин проводил взглядом Шурика, скрывшегося за перегородкой. — Я тут обнаружил… Помните, пряжа к нам пришла? Она не заприходована. Такая неразбериха. Вроде как она ничья вышла. Документации, так сказать, не будет. От греха подальше… Может, нам ее, ну, это, оставить пока, а?
— Себе взять? — устало спросила мать.
— Ну, да, — оживился Маркин. — Прикиньте: кому нужны какие–то двести килограммов этой несчастной пряжи? А нам очень кстати получится. Самая малость — и пожалуйста. Выход из наитруднейшего положения. Особенно вам. У вас иждивенцы. Им, извиняюсь, шамать давай. А буханочка, извольте, триста рублей — и не моргни.
— Уходите, — резко сказала мать.
— Ну, не надо… не надо… Жалко просто. Сами знаете, сколько кругом пропадает. Да… — В дверях он остановился, поспешно расстегнул пальто и извлек сверток. — Жена моя просила вам хлебушка передать. Самая малость. Говорит, как, мол, ей там с двоими? А мы одни, нам хватает, да родичи в деревне…
— Заберите сейчас же! Слышите, вы!
— Тут ничего такого, — настаивал Маркин.
— Если вы сейчас не уйдете, — страшным голосом сказала мать, — я соседей позову. И вас вышвырнут!
— Ах, вон как обернулось? Понятно. Я вроде мерзость какая, а она святоша. Так? А нам это еще не известно. Поди как хватила б горячего лиха, от хлеба не отказалась бы! Какая ж ты мать, если своих детей голодом моришь, когда рядом все! Смешно мне на тебя…
— Чего кричишь? — высунулся над перегородкой Шурик. — Чего на маму кричишь? Я Вальке скажу! — И он неожиданно запустил в незнакомца поленом.
Маркин выскочил, хлопнув дверью.
— Ой, Шурик, Шурик… Что делать? Что делать? — Мать закусила руку.
— Да чего ты, мам? — прошлепал к ней Шурка. — Как делаешь, так и делай. А хлеб ты зря взаймы не взяла, сгодился бы, — неожиданно сказал он, сглотнув слюну.
— Я завтра принесу, — заискивающе сказала мать. — Завтра карточки выдавать будут. Пойду и принесу.
— Ну, тогда жаль, что я в него поленом не попал, — опечалился Шурик.
— Жаль, — согласилась мать.
Глава 27
Молотков и Дубинин дружили давно, когда–то они начинали работу в милиции вместе, но потом Дубинин окончил заочно инженерно–строительный институт. Встречаться стали реже, большей частью по праздникам, семьями. А война совсем уж разъединила их: майора Молоткова на фронт не взяли, оставили в угрозыске, а капитана Дубинина направили в саперные войска. После ранения, вернувшись в город, он стал работать в школе военруком, и так получилось, что с другом он почти не встречался, виделись мельком.