— Мне? Никогда в жизни! Увы! Мне свойственно глупейшее воздержание!
— Однако взгляните, бутылка уже наполовину пуста!
— Ну, знаете ли, полбутылки портвейна на двоих… Это еще не попойка!
— Простите, я к ней не притронулся, я пил только лимонад.
— В таком случае, — сказал Гёфле, отставляя только что наполненный бокал, — прочь от меня, коварный напиток! Самое печальное на свете — напиваться в одиночку. Хотите, пойдемте в Стольборг и напьемся там вместе? Или… постойте… Утром я слышал разговор о предстоящих нынче гонках при факелах на озере, если не помешает снегопад. А вечером, когда я шел сюда, погода была прекрасной. Не принять ли нам участие в гонках? Вы знаете, в рождественские праздники всякий волен рядиться, как захочет, да к тому же… ей-богу, я теперь вспомнил, нынешним утром графиня Эльведа как раз говорила о маскараде!
— Превосходная мысль! — воскликнул Христиан. — Я окажусь в своей стихии: человек в маске! Но где нам взять костюмы? У меня здесь, в ящике, их добрая сотня, но вряд ли кому-нибудь из нас придется впору платье куклы!
— Э! Найдем, возможно, что-нибудь в Стольборге, как знать!
— Только не среди моих пожитков.
— Тогда, возможно, среди моих! За неимением лучшего всегда можно вывернуть наизнанку собственный костюм! Ну-ка, немножко воображения…
— Идите вперед, господин Гёфле, а я вслед за вами. Мне еще надо навьючить поклажу на осла и получить деньги. Вот вам маска, наденьте ее, у меня есть вторая; кто знает — вдруг на лестнице вам встретится какой-нибудь любитель поглазеть…
— Или любительница… поглазеть на вас! Поспешите, Христиан, я пошел.
И Гёфле, подвижный и легкий, как в двадцать лет, помчался вниз по лестнице, расталкивая слуг и тщательно закутанных дам, пробравшихся туда в надежде хоть мельком увидеть знаменитого Христиана Вальдо. Поэтому на Христиана уже никто не обратил внимания и он почти никого не встретил на лестнице, когда, в свою очередь, вышел туда, нагруженный ящиком и огромным тюком.
— Ну, — говорили зеваки, — вот этот, конечно, слуга, коли он несет на себе всю поклажу. Никак он тоже в маске? Каков хлыщ!
И все они были в отчаянии, оттого что не успели подметить ни единой черточки «настоящего» Христиана Вальдо, не составили о нем ни малейшего представления, когда он с быстротой молнии промелькнул мимо них.
Еще в гостиной, укладывая театральный скарб, Христиан заметил, что пресловутый Юхан пытается проникнуть в гостиную, дабы застать его врасплох, под предлогом необходимости рассчитаться за представление, на деле же стремясь удовлетворить собственное любопытство. Христиану захотелось посмеяться над настойчивым пройдохой, а потому он тщательно закрыл лицо маской и учтиво распахнул перед Юханом дверь.
— Я имею удовольствие говорить с маэстро Христианом Вальдо, если не ошибаюсь? — сказал мажордом, передавая актеру деньги.
— Безусловно, — ответил Христиан. — Разве вы не узнаете меня по голосу и по одежде?
— Конечно, любезный, конечно; но ваш слуга, как видно, тоже носит маску: я только что видел, как он прошмыгнул мимо и выглядел, ей-богу, не менее таинственно, чем вы; однако вчера, с дороги, он не был так закутан, как нынче.
— Этот плут позволяет себе носить мою шубу на плечах, вместо того чтоб держать ее в руках наготове для меня. Да я ему это позволяю, бедняга очень зябнет.
— И вот еще какая странность: вчера ваш зябкий слуга показался мне на голову ниже вас.
— Ах, вот что вас удивляет! — сказал Христиан, мысленно призывая на помощь весь свой талант импровизатора. — Разве вы не заметили, что у него на ногах?
— Право, не заметил. На ходули он взгромоздился, что ли?
— Не совсем так. Он просто надел башмаки на подставке толщиной в четыре-пять дюймов!
— Это зачем же?
— Как, господин мажордом, неужели вы, с вашим проницательным умом, задаете такой вопрос?
— Признаюсь, не понял, — ответил Юхан, кусая губы.
— Так знайте же, господин мажордом, что на таком театре, как наш,
должны быть примерно одного роста, иначе тот, кто повыше, невольно высунет голову на сцену и рядом с маленькими burattini покажется этаким жителем Сатурна, а тому, кто поменьше, придется все время так высоко поднимать руки, что он до смерти устанет раньше, чем проведет хотя бы одну-две сцены.
— Стало быть, слуга ваш становится на подставки, чтобы с вами сравняться? Здорово придумано, ничего не скажешь, здорово!
И тут же Юхан добавил, с сомнением покачивая головой:
— Одно странно — отчего же я не слышал стука этих подставок, когда он спускался с лестницы?
— Вам опять изменяет ваша природная сообразительность, господин мажордом. Если бы эти подставки не были подбиты толстым слоем войлока, они бы гремели на всю залу во время спектакля.
— И на все-то у вас есть ответ… Но что ни говорите, я никак не возьму в толк, каким образом этот тупой простолюдин сумел так блестяще подыгрывать вам.
— Проще простого! — ответил Христиан. — Такова сама сущность актера: на сцене он блистает умом (в данном случае вернее было бы сказать «под сценой»!), а уйдя за кулисы, впадает в ничтожество, в особенности если ему свойственна злосчастная привычка напиваться с челядью знатных вельмож.
— Как! Вы полагаете, что он пил…
— Со здешними лакеями, а они, господин мажордом, по-видимому, отдали вам полный отчет о своей поучительной беседе с ним, коль скоро у вас имеются столь точные сведения о его непроходимой тупости…
Юхан опять прикусил губу, и Христиану стало совершенно ясно, что либо Пуффо за стаканом вина частично раскрыл собутыльнику его инкогнито, либо это полностью сделал Массарелли, положив в карман немалую толику денег.
Пуффо знал Христиана только под именем Дюлака; Массарелли же знал все имена, под которыми он появлялся в различных местах, кроме, может быть, недавно присвоенного имени Христиана Гёфле. В последнем Христиану очень хотелось убедиться; вскоре он понял по жадному любопытству, сквозившему во взгляде мажордома, что тому не столь важно узнать, скрывается или нет череп мертвеца под этой черной маской, как необходимо удостовериться, что сегодняшний фигляр и вчерашний самозваный племянник Гёфле — одно и то же лицо.
— Но все же, — произнес наконец Юхан после множества осторожных вопросов, ловко отбитых молодым искателем приключений, — если какая-нибудь милая дама… или прелестная девушка… скажем, графиня Маргарита… попросит вас снять маску — неужели вы заупрямитесь и откажете ей?
— Что это за графиня Маргарита? — спросил Христиан самым непринужденным тоном, несмотря на горячее желание отвесить оплеуху достойному Юхану.
— Бог ты мой! — ответил мажордом. — Я назвал графиню Маргариту, потому что она, без сомнения, самая красивая женщина из всех, кто сейчас находится в замке. Неужто вы ее не заметили?
— А где же я мог ее видеть, скажите на милость?
— Среди ваших зрительниц в первом ряду.
— О, если вы полагаете, что я, разыгрывая почти в одиночку пьесу с двадцатью действующими лицами, еще успеваю заглядываться на дам…
— Этого я не знаю, но неужели вы не горите желанием понравиться такой прелестной женщине?
— Понравиться? Господин Юхан! — воскликнул Христиан с отлично сыгранным жаром. — Вы, сами того не зная, произнесли очень жестокое слово. Вам, по-видимому, неизвестно, что судьба наградила меня чудовищно уродливой внешностью и только по этой причине я стараюсь прятать лицо под маской!
— Я об этом слыхал, — возразил Юхан, — но мне приходилось слышать и обратное; именно поэтому господину барону и всем гостям, в особенности съехавшимся сюда дамам, весьма желательно знать, чему, собственно, верить.
— Я нахожу это желание очень обидным для себя и, чтобы отбить у них охоту, беру вас в свидетели.
И с этими словами Христиан, уже заранее потушивший из предосторожности все свечи, кроме одной, сбросил черную шелковую маску и как бы с отчаянием поспешно открыл взглядам мажордома свое лицо, или, вернее, вторую маску из полотна, залепленного воском, маску, столь искусно выполненную, что в неверном свете свечи, да еще наспех, невозможно было не принять ее за человеческое лицо, курносое, смертельно бледное и обезображенное огромным багровым родимым пятном. Несмотря на всю свою подозрительность, Юхан попался на удочку и вскрикнул, будучи не в силах скрыть отвращение.
— Простите меня, любезный, — спохватился он тотчас же, — вы поистине достойны сожаления, и все же я завидую вашему таланту и уму!
Сам мажордом был так дурен собою, что Христиан едва удержался от смеха, видя, что тот считает себя красивее, чем страшная личина.
— Ну, а теперь, — сказал он, снова закрывая лицо черной маской, — скажите мне попросту, почему вы так любопытствовали узнать, насколько я некрасив?
— О господи! — ответил Юхан после минутного колебания с наигранным простодушием. — Так и быть, скажу вам… Более того, если вы поможете мне раскрыть одну тайну — о, это сущий пустяк, но здесь многие хотят разгадать ее, — вас, несомненно, отблагодарят… понимаете, весьма щедро отблагодарит сам хозяин замка… Речь идет о шутке, о заключенном пари…
— Я не прочь, — согласился Христиан, охваченный желанием узнать, верна ли осенившая его догадка. — В чем же дело?
— Вы остановились в замке Стольборг?
— Да, ведь здесь мне было отказано в ночлеге.
— Вы провели ночь… в медвежьей комнате?
— И превосходно выспался!
— Вот как, превосходно? А ведь говорят, что привидение…
— Неужели вы собираетесь что-то узнать от меня о привидении? Да вы в него верите не больше моего!
— Вы совершенно правы; но есть еще иное привидение, никому не ведомое, — оно появилось вчера на балу. Вы, должно быть, видели его в Стольборге?
— Нет, никакого привидения я не видел.
— Собственно, если я говорю «привидение»… Вы встретили там адвоката по имени господин Гёфле? Весьма достойный человек.
— Да, я имел честь беседовать с ним нынче утром. Он занимает комнату с двумя кроватями.
— Вместе с племянником.
— Племянника я не видел.
— Племянник он или нет, но это молодой человек вашего роста; на голос его я внимания не обратил, но лицом он мне показался весьма недурен, одет был в черное платье, — словом, как говорится, юноша приятной наружности.
— Приятной наружности? Послал бы господь мне такое счастье, господин Юхан! Меня вчера так клонило ко сну, что я и не знаю, был он в Стольборге или нет. А видел я там только пьяницу по имени Ульфил.
— И господин Гёфле тоже не видел этого незнакомца?
— Думаю, что нет.
— Он его не знает?
— Ах, я вспомнил… Да, да, теперь понимаю, о ком вы говорите: я слышал, как господин Гёфле возмущался тем, что какая-то темная личность явилась на бал под его именем. Это он и есть?
— Он самый.
— Но как же случилось, господин мажордом, что, заподозрив в чем-то этого незнакомца, вы никого не послали за ним вдогонку?
— Мы как раз ни в чем его не заподозрили: он выдал себя за родственника адвоката; мы не сомневались, что он опять явится сюда. И только сегодняшним утром, когда адвокат заявил, что его не знает, господин барон задался вопросом, как же осмелился этот самозванец явиться на праздник в замок! Должно быть, молодой нахал побился об заклад… Возможно, это студент горного училища в Фалуне… Но возможно также, судя по некоторым его намекам, что он побочный сын адвоката, не имеющий права носить его имя.
— Все это, по-моему, не заслуживает внимания, — небрежно сказал Христиан. — Надеюсь, вы мне теперь разрешите пойти поужинать, господин мажордом.
— Да, разумеется, вы отужинаете со мной.
— Нет, благодарю, я очень устал и пойду восвояси.
— Все туда же, в замок Стольборг? Наверно, вы терпите там всяческие неудобства?
— Напротив, мне там очень приятно.
— Есть ли у вас по крайней мере постель?
— Нынешней ночью будет.
— А пьяница Ульфил прилично вас кормит?
— Как нельзя лучше.
— Вы согласны дать завтра представление?
— В котором часу?
— Как сегодня.
— Отлично. К вашим услугам.
— Ах, еще словечко, господин Вальдо; но будет ли с моей стороны нескромным спросить ваше настоящее имя?
— Ничуть, господин Юхан, мое настоящее имя — Стентарелло, ваш покорный слуга.
— Ах, шутник! Стало быть, это вы всегда говорите в ваших пьесах от имени этого персонажа?
— Или я, или мой слуга.
— Загадочный вы человек!
— Да, когда речь идет о секретах моего театра; ведь без этого — прощай престиж, прощай успех!
— Можно ли, хотя бы, узнать, почему один из ваших персонажей носит титул барона?
— Ну, об этом спросите у лакеев, подпоивших моего Пуффо; что же касается меня, я так привык к его промахам, что не заметил бы и этой оговорки, если бы он сам в страхе мне не сознался.
— Он, возможно, подхватил какую-нибудь дурацкую сплетню?
— Сплетню? Какую? Объяснитесь…
— Нет, нет, не стоит того, — ответил Юхан, видя, что ловкость или беспечность его собеседника переменила их роли, и опасаясь, как бы ему не пришлось самому отвечать, вместо того чтобы расспрашивать.
Однако он снова вернулся к занимавшему его вопросу.
— Стало быть, у вас при себе была декорация, сходная со Стольборгом как две капли воды?
— Нет, сходство было случайным и незначительным, ко я постарался довести его до совершенства.
— Это зачем же?
— Разве я не говорил вам? Чтобы угодить господину барону. Я всегда таким образом выражаю особое внимание жителям тех мест, где мне случается выступать. Как только я сменю место моего пребывания, я сменю и декорацию, и вместо Стольборга она изобразит что-нибудь совсем иное. Господину барону, видимо, не пришелся по вкусу задник? Ну, что поделаешь! Я ведь его писал наспех.
Во время этого разговора Христиан с интересом наблюдал за выражением пренеприятной физиономии мажордома. Это был толстяк лет пятидесяти, ничем, на первый взгляд, не примечательный, благодушный и ленивый; но Христиан еще накануне заметил, вручая ему письмо с приглашением на бал, найденное в кармане Гёфле, пронзительный и недоверчивый взгляд, брошенный искоса и тут же сменившийся напускным равнодушием. Сейчас Христиану еще сильнее бросилось в глаза притворство мажордома, придававшее ему карикатурное сходство с его хозяином, бароном. Но так как в конечном счете Юхан был всего-навсего главным лакеем, то есть человеком необразованным и неотесанным, Христиану без труда удалось одержать над ним блестящую победу в этой игре, и мажордом удалился, не питая более сомнений относительно невинности его намерений. Христиан же почти окончательно убедился в правильности своих подозрений о судьбе баронессы Хильды. Ему стало ясно, что в Стольборге некогда разыгралась какая-то драма и что есть три вещи, которых барон не может без страха и гнева видеть на сцене, в каком бы виде они перед ним ни предстали: темница, тюремщик и жертва.
X
Юхан, без сомнения, знал о разыгравшейся здесь трагедии, возможно даже — принимал в ней участие. Ему не терпелось выведать, насколько глубоко успел проникнуть в эту тайну Христиан Вальдо, этот бродячий летописец минувших событий. Намеки Христиана навели мажордома на мысль, что проболтался кто-то из лакеев, и благодаря этому Гёфле и сам Христиан оказались пока что вне каких-либо подозрений.
Предоставим нашему другу грузить с философским спокойствием театральные пожитки на спину ослика и расскажем о том, что происходило вокруг, пока он беседовал с Юханом. Для этого нам придется вернуться к Гёфле, который бодро шагал по льду через озеро, в лучах луны и северного сияния, что-то напевал и размахивал руками, сам того не замечая.
Меж тем в новом замке гости сели ужинать, и дамы с восторгом любовались великолепным рождественским пирогом весьма внушительных размеров; по северному обычаю, ему предстояло красоваться нетронутым до шестого января. Этот шедевр кондитерского искусства изображал собою пафосский храм[81], которому были приданы отдельные черты христианского зодчества в сочетании с причудами галантного века. Каких только не было тут строений, деревьев, фонтанов, человеческих фигурок, животных! Выпеченное тесто и застывший сахар всех цветов радуги и разнообразных форм не отличались по виду от ценных пород дерева и камня.