Липранди почесал в затылке. Повезло ему с национальностью. Мать гречанка, отец – француз. Сам русский.
– Стало быть, Морали убили этэристы? – уточнил полковник. – И гнездятся они в катакомбах?
– Я этого не говорил, – всполошился трактирщик.
– Сказали.
– Ответьте мне по всей справедливости, – Михаил Семенович призвал доктора Хатчинсона к себе в кабинет, – что это за болезнь? И есть ли надежда?
Англичанин с непроницаемым лицом застыл перед графом. Чего от него требовали? Правды? Она очевидна. Чахотка в ранней стадии. Девочка может прожить еще год, два, даже десять. Но рано или поздно… Впрочем, этого отцу незачем знать. Подобная откровенность может стоить эскулапу места. Между тем он честно выполняет долг. Без его усилий малютка не протянула бы и пары лет.
– Ваше сиятельство, – осторожно начал доктор. – Александрина весьма слаба. У нее и прежде проявлялись признаки врожденного туберкулеза. Но никогда так сильно, как нынешней весной. Вероятно, зима в приморском городе для нее сыровата. Возможно, лето у моря пойдет на пользу. Но холодные месяцы девочке надо проводить в более сухом климате. Белая Церковь идеальна.
Это был приговор. Значит, каждую осень Лиза будет уезжать от него. И появляться только после наступления тепла. Ведь Александрину она не покинет. Разве на неделю-другую, под присмотр бабушки. Очень тяжело. Но они выдержат. В конце концов, Михаил будет ездить к ним. Только бы не…
– Вы убеждены, что это… чахотка? – Впервые в жизни англичанин видел, чтобы серые глаза графа шарили по его лицу так искательно.
– Я хотел бы обнадежить вас, ваше сиятельство.
Воронцов поднял руку. Он уже овладел собой и не хотел показывать горе.
– Сколько? – Длинные губы наместника плотно сжались.
– Этого вам не скажет никто. Одни условия могут подтолкнуть болезнь. Другие приостановить.
– Условия будут лучшие. – В голосе генерал-губернатора слышалось отчаяние. – Возвращайтесь к своим обязанностям. – Он жестом отпустил врача.
Лиза вошла сразу как только за Хатчинсоном закрылась дверь. Графиня двигалась неслышно, и Михаил понял, что она рядом, только когда жена уткнулась лицом ему в спину.
– Какая пыль! – Граф стоял у окна и смотрел на улицу. – Хорошо, что вы перебрались в Рено.
– Саша почти поправилась. Что тебе сказал доктор?
Михаил помедлил.
– Что летом она может жить здесь. А холодное время… вам придется проводить в Белой Церкви.
– Мы сможем. – В тяжелые минуты Лиза преисполнялась решимости за двоих.
– Я очень виноват перед тобой. – Воронцов не знал, как выговариваются такие слова. – Если бы тогда, в Париже, я мог предположить… Я бы никогда…
Графиня не дала ему договорить.
– Будем терпеть. Это наш крест. Надо нести.
Глава 13
Полу-милорд
Июнь 1824 года. Одесса.
Коляска госпожи Ризнич, не спеша, скатилась с Польского спуска и доехала до конца Платоновского мола. Ее провожали несколько верховых – старые поклонники князь Яблонский и граф Собаньский – выводок пеших почитателей и целая толпа зевак. Первая красавица Одессы покидала город своего триумфа. Непризнанной, не принятой в высшем свете, воспетой Пушкиным и Туманским, нажившей тучу врагов и обожаемой ровно до тех пор, пока корабль, на котором она отправлялась во Флоренцию, не скроется из глаз.
Муж проведал о куртуазных проделках Амалии и, опасаясь, как бы не зашло дальше, отсылал ее на родину под предлогом расстроенного здоровья. Грустила ли она? И да и нет. Здесь было весело. Но весело будет и там. Глупо полагаться на верность молодых людей. Но за горизонтом ее ждала свора таких же жадных до улыбок и веселой жизни гуляк. А главное – красавец князь Яблонский по прошествии нескольких недель последует за ней через Польшу и Германию, чтобы найти во Флоренции. Пушкин был здесь совсем лишним. Но чтобы отвлечь внимание мужа от истинного счастливца, именно с поэтом Амалия прощалась нежнее всего. От него приняла последние стихи и усадила с собой в коляску. Хитрые дочери Евы!
Сверчок то хмурился, то бледнел. У него не было цветов. Тем временем остальные буквально засыпали бутонами набережную. Богини ступают по лепесткам! Яблонский легко взбежал по трапу на палубу. Бросил несколько слов капитану и начал распоряжаться погрузкой. Он вел себя по-хозяйски. Тем временем Ризнич сжимала в руках холодные от волнения пальцы поэта и ласково говорила ему что-то по-итальянски. Не важно, понимал он или нет.
– Неужели вы откажете мне в прощальном поцелуе?
– В самом дружеском. – Амалия хотела коснуться губами лба Пушкина, но тот подставил щеку.
– Ах вы, проказник! – Женщина чмокнула поэта чуть выше скулы. Потом поднялась, подала руку графу Собаньскому и величественно сошла на мол. На мгновение стало видно, как ее длинные ступни коснулись земли. Ноги царицы Савской! Почему гранит набережной не залит стеклом?
Еще пять минут, и она на борту. Кормилица рядом с ней держала на руках ребенка. Никогда больше… Губы сложились в последний поцелуй.
– Мне почему-то кажется, что она скоро умрет, – прошептал Пушкин, беря Туманского под руку.
– Она уже умерла.
Окрестности Алупки.
14 июня Воронцовы отбыли из Одессы на парусной яхте «Утеха». Вообще-то у Михаила Семеновича был пароход, построенный в Лизином имении Мошна. Он именовался «Надежда» и плавал по Днепру, привлекая внимание зевак. Граф вынашивал план перетащить чудовище через пороги и использовать в Херсоне для буксировки барж. Но при первой же попытке предложить путешествие под дымной трубой, опылявшей палубу сажей, дамы вознегодовали. Хоровое причитание с жалобами и оплакиванием туалетов возымело действие. Мужья признали жен отсталыми, но покорились.
Собралась веселая компания. Из Тульчина приехали Киселев с Софи, из Константинополя вернулся Нарышкин с Ольгой и еще множество гостей. Все парами. Это было негласное, но непременное условие. Генералы ехали отдыхать.
Стояла солнечная, ветреная погода. «Утеха» взяла курс на Гурзуф и при попутном ветре надеялась достичь его дня за четыре. Впрочем, путешественники никуда не спешили. Они намеревались приставать в понравившихся местах, обследовать берег и наслаждаться праздностью.
На другой день их ждало испытание. Дамы решили купаться. Для этого яхта подошла поближе к берегу, где вода прогрелась до самого дна. Трудно вообразить что-нибудь более комичное, чем попытки светских людей, не оскорбляя нравственности друг друга, разойтись, кто на нос, кто на корму, и оттуда спуститься в море. Однако предварительно прекрасная половина должна была ослепить мужей купальными костюмами, которые только входили в моду. Узкие платья из светлых ситцевых материй, перчатки до локтей, облегающие голову шляпки. Все это выглядело нелепо, но вызывало бурный восторг.
У графини была чудесная матроска из белого хлопка. Ольга демонстрировала наряд турецкой одалиски с облегающими шальварами и узкой безрукавкой. Софи ограничилась батистовой рубашкой с таким числом рюшей, что напоминала курицу-хохлатку. Генералы, не дрогнув, перенесли демонстрацию модных извращений, а когда дамы убежали на корму, вступили в позорный сговор купаться по-дедовски, не напяливая на себя мерзкого полосатого тряпья a la цирковые атлеты.
Когда морские ванны были закончены, нимфы вышли на палубу и расселись в легких креслах, подставив ветру распущенные мокрые волосы. Им принесли свежевыжатый апельсиновый сок с тонкой пленкой бальзама поверху. Дамы могли простудиться!
– Все бы хорошо, – сказала Софи, пригубив из бокала и прищурившись на солнце. – Но кое-чего не хватает.
– Чего же? – насупилась Лиза, которую, как хозяйку, задели такие слова.
– Доброй половины адъютантов твоего графа, милочка! – рассмеялась госпожа Киселева. – А то наши мужья опять пошли играть на бильярде.
– Меня бы сейчас развлекли Пушкин и Раевский, – вставила Ольга.
Графиня вспыхнула.
– Меня они только стесняют.
– Шутишь? – удивилась Нарышкина. – Для того и нужны кавалеры, чтобы супруг не чувствовал себя в безопасности. А твой Михаил, кажется, даже не задумывается о подобных вещах.
– Какое тебе дело до моего мужа? – рассердилась Лиза. – У тебя есть свой.
Сестры на мгновение замолчали, а потом начали заразительно хохотать:
– Свой надоедает!
– Чужой тоже!
Вечером, когда Воронцовы остались одни, графиня с нарочитым равнодушием спросила:
– Тебе нравится Ольга?
– Ольга? – не понял Михаил. – Она может не нравиться?
Развязность его тона обидела Лизу.
– Пойдем, погуляем часок. Мы же пристали где-то. У меня голова болит.
Граф не стал возражать. Южная ночь, тихая и теплая, подкралась на кошачьих лапах. Их гости еще курили у бортика, еще разговаривали кто где, намереваясь любоваться россыпью звезд. Никто не выказал удивления, когда хозяева сели в лодку и отчалили к берегу. Места не были дикими. Сплошь усадьбы да виноградники. Днем проплывали дачу адмирала Мордвинова, потом Ливадию Ревелиоти, Ореанду, чью, Михаил не помнил. Где-то поблизости, в глубь побережья, находилась Массандра, которую старуха Браницкая подарила внуку Семочке «на зубок». Следом была Гаспра князя Голицына с замком посреди английского сада. Обедали у Льва Нарышкина в Мисхоре – райский уголок в розах. Где они теперь, Воронцов сказать не мог. Но, судя по каменному молу и баллюстраде, поднимавшейся за полоской пляжа – не у рыбачьей деревни.
Подав жене руку, он высадил ее и втащил лодку на гальку. Стоило бы набросать песку. Ноги сломаешь! Лиза несколько раз споткнулась. Муж поднял ее и донес до ровного места.
– Боже, сколько деревьев! – не поверила она. – Ты здесь видел что-нибудь подобное?
– Нет. – Граф покачал головой.
Южный берег обживался и обсаживался богатыми владельцами. Но обычно кустарники и даже крупные тропические цветы вымахивали тут выше недавно принявшихся сосен и буков. Роще же, обступавшей их, было лет тридцать или больше. Среди сплошной зелени угадывались стройные силуэты кипарисов, раскидистые кроны платанов. Постучав пальцем по одному из стволов, Михаил удивленно присвистнул.
– Пробка! Это пробковый дуб.
Кто и когда завел все это разнообразие? Благодаря звездам ночь была светлой. И супруги без опаски взбирались по тропинке между кустистым земляничником. То справа им попадалась пальма, то слева араукария.
– Мы в плену у Черномора, – прошептала Лиза.
Еще немного, и путешественники уперлись в невысокую скалу, похожую на лежащий горный хребет, только совсем маленький. Воздух сильно отдавал смолистыми ароматами. Значит, поблизости были сосны. Выбравшись на одну из полян, открытых к морю, спутники увидели высоченный ливанский кедр. Трава под ним была мягкая и густая благодаря тени, не позволявшей солнцу бесчинствовать.
– Кажется, пришли. – Михаил кинул сюртук на землю.
Лиза послушно опустилась рядом с ним и поделилась краем шали. Теплый ночной ветер гладил их по лицам. Далекая яхта казалась игрушечным корабликом в тазу.
– Вы сомневались в моих чувствах? – Граф подтолкнул жену на траву. – Доказательства принимаются?
Принято было все. Смешно вспомнить, что час назад ее беспокоила болтовня двух трещоток.
Наутро обнаружилось, что место называется Алупка. И принадлежит оно… графу Воронцову, который год назад купил его, узнав, что еще Потемкин высаживал здесь деревья.
– Это наше, – с некоторым конфузом признался наместник.
– Кто бы мог подумать?! – рассмеялась жена. – Косари, чье сено косите? Маркиза Карабаса!
Одесса.
Ризнич была не единственной дамой, с которой Пушкин простился в эти дни. Умная и язвительная подруга Раевского Каролина тоже умчалась к своему старичку. А без нее дом Александра потерял половину очарования. Неприступная в большом свете, Собаньская становилась восхитительно циничной в узкой компании. От Раевского Сверчок знал, что Каролина – шпион. Это еще более раззадоривало его.
– Неужели ты не ревнуешь ее к Витту?
– Была нужда!
Поняв, что может больше не увидеть Собаньскую, Пушкин попытался добиться благосклонности быстрым натиском.
– Вы смеетесь над моим нетерпением! Вам доставляет удовольствие обманывать чужие надежды! Вы демон. Дух отрицания. Самые искренние слова в вашем присутствии смешны…
Каролина могла перечислить романы, из которых выдрана та или иная фраза. Раевский, торчавший в соседней комнате, помирал со смеху.
– Благодаря вам я познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении. Вы прекрасны, но и вы когда-нибудь увянете…
– Стоп. – Каролина со стуком опустила ладонь себе на колено. – Довольно. Вы говорите чушь.
Пушкин осекся, не понимая, чем рассердил ее.
– Дитя мое, вас надо учить. Не понимаю, почему Александр до сих пор этим не занялся.
– Делаю, что могу, – отозвался Раевский.
– Этого недостаточно. – Приговор достойной дамы был суров. – Воспитание чувств и воспитание языка – одно и тоже. Если в стихах к женщинам вы так же красноречиво донашиваете платья Байрона и Шенье, я не удивлена тем, что слышу тысячи историй о ваших увлечениях и ни одной о связи.
– Я не мальчик, – оскорбился поэт.
– Хвала Всевышнему. Стоит заплатить за любовь портовой девке и считать себя мужчиной! Вклад не принимается. Я говорю о светских женщинах. О тех, чьи сердца можно приколотить в охотничьей зале, как трофей.
Из-за стены послышались хлопки.
– Каролина, брависсимо!
– Перечислите их.
Пушкин сник.
– Между тем автору, чья популярность на глазах превращается в манию, надобно поддерживать ее не только стихами. Ваши вздохи по дочкам откупщиков никому не интересны. Зарубите себе на носу: дичь должна быть крупной. Чем выше дама, тем громче скандал.
– Чем громче скандал, тем выше продажи, – отозвался из соседней комнаты Раевский.
– Я готова поощрить юное дарование, – с подкупающей откровенностью призналась Каролина, – но только после того, как оно продемонстрирует должный класс. Так и быть, я позволю вам щегольнуть именем Собаньской в своей коллекции. Однако сначала там должно появиться имя другой графини. Надеюсь, вы меня понимаете? – Лукавая улыбка зажглась на ее губах. – А то мне с моим титулом неловко будет среди купчих и дочерей пиратов. Да-а, и не забудьте, что шумный скандал обычно венчает трубный рев рогоносца. Поединок – лучшая развязка драмы.
– Публика рыдает и рукоплещет. – Александр с чайником в руках наконец застыл на пороге.
– Но, – Каролина подняла палец, – лишь в том случае, если роль сыграна безупречно, никому не жаль обесчещенных супругов. Все в восторге от героя-любовника. Лорд Байрон, ваш поэтический двойник, умел именно так обставлять свои похождения.
Окрестности Алупки.
Михаил стоял на носу яхты и держал в руках письмо отца. Он получил его еще в Одессе и взял с собой перечитать. Зимой наместника осчастливили «Проектом положения о правах татар», на который теперь следовало отвечать. Сия важная бумага вызрела в недрах Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, где ни один чиновник в глаза не видел Крыма. Воронцов прихватил документы на борт и намеревался раздраконить в пух и прах. Для этого нужно было собраться с духом, а внутренней поддержки он привык искать у родителя.
Однако на этот раз рассуждения старого посла как-то не ложились в колею его собственных. Немудрено. Семен Романович давно жил вдали от родины, на покое, а в лучшие годы мало соприкасался с делами южных провинций.
«Крым – не есть центр подвластных вам территорий, – писал старик. – Его необходимо привести в порядок, имея в виду выгоды прежних жителей. Полуостров пребывает в запустении уже пятьдесят лет с момента, не скажу завоевания, а скорее ловкого похищения у хана. Только коренные обитатели могли бы сделать этот край цветущим».
Губы Михаила иронично дрогнули. Прошло полвека, а отец так и не простил обид. Быть может, мнимых. Он по сию пору ненавидел светлейшего князя, давно покойного, и отказывался признавать очевидное. За что ни схватись: за колодцы ли, дороги ли, верфи – генерал-губернатор на каждом шагу натыкался на исполинские следы предшественника. Слов нет, изгаженные ришельевско-ланжероновским нерадением, но все еще заметные. Разведка недр, крепости, первые школы и больницы – все было заложено тогда и не поправлялось с тех пор ни разу.