– Этого достаточно. – У Веры сверкнули глаза. – Вы поистине добрая душа. Храни вас Бог!
Проводив гостью с крыльца, графиня вернулась в свою комнату, легла на кровать лицом вниз и предалась грусти. К ней приходят чужие люди и требуют участия в их жизни. Тогда как ее собственная складывается нехорошо. Она не увидит Мишу до отъезда в Белую Церковь. И бог знает еще, сколько там пробудет. А здесь вокруг мужа будет тереться Нарышкина. Рано или поздно Ольга заставит его обратить на себя внимание…
Тем временам Вяземская не стала возвращаться на хутор. Она увидела коляску, без всякой цели проезжавшуюся по дороге на город. Это был Береза, изнывавший в ожидании барина. Заверив его, что тот не вернется, Вера наняла извозчика до порта и обратно, вручив ему сразу десять целковых из денег графини. Решительности ей было не занимать. Она действовала с полным сознанием собственной правоты.
В порту Вяземская попросила грузчиков-итальянцев указать ей судно, в ближайшее время отправляющееся в Константинополь, и смело поднялась на борт, чтобы договориться с капитаном. Услышав родную речь, купец из Триеста, зафрахтовавший корабль, расплылся в улыбке. Он торговался недолго, но запросил дорого. Шестьсот рублей в один конец.
– А сколько будет из Стамбула добраться до Европы? Я не имею в виду Грецию, – уточнила княгиня.
– Если ваш пассажир поедет дальше на моем корабле, то за все путешествие я возьму тысячу.
Вера посчитала. Остается 260 рублей. Еще 380 ему выпишут на прогоны. И, Бог даст, рублей 400 он займет у друзей. С этим можно отправляться в путь. Особенно же ее веселило то, что Пушкин ускользнет из-под носа полиции на деньги наместника.
– Мой друг хотел бы пройти таможню незамеченным, – веско сказала дама.
Триестец понимающе кивнул. С деньгами все возможно.
– Вот вам задаток. Триста рублей за дорогу до Стамбула. Дальше он сам распорядится.
Купец взял деньги, пересчитал, спрятал в кожаный кошель, больше похожий на патронную сумку, висевшую у него на пузе. Дело было сделано. Вера вернулась в экипаж и с чувством исполненного долга приказала извозчику править на хутор.
– Ты не можешь вообразить, как я счастлив! После грома и молнии блеснуло солнышко! – Пушкин не умел держать в себе ни печаль, ни радость. Первым, к кому он понесся с известием о побеге, был Александр Раевский. – Графиня сама дала мне деньги. Как тебе это? Вот женщины! Говорят одно, а делают другое. Нет, она для меня не потеряна!
Полковник закусил губу.
– Хочешь сказать, ее сиятельство наняла для тебя корабль?
– Нет, договорилась княгиня Вера. Какая разница? Деньги-то она все равно взяла у Элизы.
Раевского бесило, что Пушкин называет Воронцову просто по имени. Еще бы прибавил: «моей»!
– А графиня знает, на что пойдет ее благотворительность? – съязвил он.
Поэт на мгновение задумался.
– Понятия не имею. Наверное, знает. Хотя… Да какое мне дело? Славно удрать отсюда на средства Милорда! А? Каково?!
В другое время полковник разделил бы веселье друга. Отличная каверза. Но сейчас он обдумывал возможные варианты. В сущности, ему было все равно, куда исчезнет из Одессы Пушкин – под Псков или в Константинополь. Лишь бы не толокся под ногами. Но в голове, как заноза, засела мысль, что он, Раевский, мог бы использовать ситуацию. Как именно, Александр пока не знал, и потому хмурился.
– И куда ты намерен податься из Стамбула? – спросил полковник, ставя на стол два стакана теплого оранжада.
– В Италию, конечно. А оттуда в Париж. В Англию. Так далеко, как только возможно. Ubi bene, ibi patria[1]. А мне patria там, где bene. А bene там, где растет трын-трава. Я в восторг прихожу при одной мысли о паровозах, парижском театре, ресторанах, борделях, газетах. Куда как славно сидеть здесь и ничего не видеть!
– Ну, надеюсь, сегодня ты еще почтишь присутствием наш скромный провинциальный театр? – рассмеялся Раевский. Он, кажется, понял, как должен поступить. Дьявольская удача!
Вечер Пушкин провел за сочинением любовной эпистолы. В этом жанре он творил не по правилам. Просто вываливал на лист все, что кипело на сердце, не заботясь даже, к той ли женщине адресованы чувства, к которой письмо. А поскольку его поминутно обуревала страсть к двум-трем предметам, то достойным дамам следовало бы вместе читать откровения поэта и самим решать, кому что предназначено.
Вчера в досаде на графиню он одним духом выплеснул из себя эпиграмму:
Лизе страшно полюбить.
Полно, нет ли тут обмана?
Берегитесь – может быть,
Это новая Диана.
Притаила нежну страсть –
И стыдливыми глазами
Ищет робко между вами,
Кто бы ей помог упасть.
Женщины не любят в браке. Просто для падения графине нужен кто-то другой! Это бесило. Но после приезда Веры Пушкин раскаялся и хотел порвать стихи. Вяземская выхватила у него лист.
– Ты не покажешь ей, не покажешь? – умолял поэт. Он стоял перед княгиней на коленях, а та хохотала от души.
Выпив чаю, Сверчок снова взялся за перо:
«Не из дерзости пишу вам. Но я имел слабость признаться в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Вашему гневу я не поверил. Чем мог я вас оскорбить? Я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета. Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Я предался восторгу. Я не мог более совладать с собой и дошел до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, тем не менее, я вас…» На этом месте с пера сорвалась капля, но переписывать заново у Пушкина не было сил.
Между тем Раевский до мелочей продумал свой маневр. Если Воронцов проведает, что графиня дала Пушкину деньги на побег, это вызовет его гнев. Бывший адъютант знал, как чуток граф к вопросам собственной карьеры, а исчезновение ссыльного из-под его надзора – такая неприятность, от которой не скоро опомнишься. Какое-то время полковник колебался, что предпочтительнее: унизить врага или вбить клин между ним и женой? Ведь откройся поступок графини – и скандал неизбежен. Наконец сердце взяло верх над мстительным разумом, и Александр решился пожертвовать служебными бедами Воронцова ради семейных.
В шесть часов театр был полон. Графиня в сопровождении Льва и Ольги Нарышкиных восседала в наместнической ложе. Она была особенно ярко освещена, поскольку публика не дерзала рукоплескать прежде, чем генерал-губернатор подаст знак к одобрению или освистыванию пьесы. Воронцов этим не злоупотреблял, всяк выражал чувства, как хотел. Но по привычке зрители задирали головы к золотому балкону, ища подсказку на лице госпожи наместницы.
Давали комическую оперу «Турок в Италии». На сцене блистала Морикони. Публика не остыла от ее новинки в «Бандитах» и на все лады распевала: «Я – блондинка Фиорелла, дочь разбойника». А прима уже изображала беглую одалиску из гарема. Впрочем, сюжет не слишком занимал Раевского. Он отыскал глазами на первых рядах Казначеева, тот сидел с княжной Волконской. Они ворковали, как два голубка и, кажется, ели конфеты. Александр испытал нервную радость от того, что нарушит идиллию. В перерыве он спустился в зал и отозвал правителя канцелярии поговорить.
– На два слова.
Саша недовольно поморщился. Но это не произвело на Раевского никакого впечатления. «Так ли ты скривишься через минуту!»
– Вы уже знаете о высылке Пушкина? – светским тоном осведомился он.
Казначеев кивнул.
– Искренне сожалею, но Александр Сергеевич своим поведением сам подал повод. Думаю, что в Пскове…
– Он не едет в Псков. – В голосе Равеского звучало затаенное торжество. – Он едет в Константинополь.
– Как? – не понял полковник. – Вы шутите? Право, жестоко смеяться. Ведь вы дружны.
– Я говорю это только потому, что беспокоюсь о нем. Никакие уговоры на Пушкина не действуют. Он разозлен и задумал бежать. Графиня, уж не знаю из каких соображений, дала ему денег, а княгиня Вяземская купила место на корабле, отплывающем завтра.
Казначеев побелел как полотно. Он задрал голову к наместнической ложе и долго не отрывал глаз от грустного лица Лизы. Ах, вот, значит, как? А он уважал эту женщину! Горечь осела в душе полковника.
– Можете быть совершенно спокойны. Я приму меры. – Его голос звучал глухо.
Возвращаясь на свое место, Казначеев заметил Пушкина. Тот не садился, а стоял, прислонившись спиной к косяку двери. Его взгляд был прикован к одному-единственному существу в зале. Поперхнувшись, Саша плюхнулся в кресло.
– Вас кто-то огорчил? – догадалась Варвара Дмитриевна.
На следующее утро графиня уехала. А Пушкин через день после нее. Его путь лежал в село Михайловское Псковской губернии. Рука, повернувшая верстовой столб, принадлежала вовсе не Казначееву. Поэт сам все испортил. Да так глупо, что оставалось только пожимать плечами: не судьба!
Пока Саша, готовый расшибиться в лепешку, искал корабль, распекал купца из Триеста, грозя лишить патента на торговлю, прищучивал таможенников, Пушкин после спектакля отправился играть в карты к своему приятелю Лучичу, доброму малому, у которого что ни вечер, то соображали банк. Были Туманский, Лонгинов и еще кто-то из графской канцелярии. Они с возмутительной легкостью ставили по тысяче рублей и выше. Поэту не хотелось отставать. Поначалу ему не везло, и он спустил всю сумму, полученную от Вяземской. Разнервничался, поставил своей перстень-печатку с каббалистической надписью. И на него-то, как на магнит, вытянул из Лучича 900 рублей.
– Вот увидите, я отыграюсь, – твердил Сверчок. – Непременно. Это талисман. У самого Сен-Жермена не было такого!
– Где же вы его достали? – подтрунивал Туманский.
– Подарок.
– От кого?
Пушкин вспыхнул.
– Ну же, Александр Сергеевич. Признайтесь. Вы завтра уезжаете. А мы останемся гадать, кто из наших дам так щедр и богат.
– Берите выше.
Громкое: «О-о-о!!!» – было ему ответом.
Поэт не назвал имени. Но дал понять. Если бы Элиза действительно подарила ему перстень, он бы молчал до гроба. Но иной раз собственная выдумка казалась ему такой реальной, что сердце начинало жить ею.
И тут же талисман продемонстрировал характер – оказалось, что Лучичу нечем заплатить долг. У него нашлось только триста рублей.
– Но как же? – возопил Пушкин, из которого партнеры вытрясли все деньги.
– Я тоже сегодня в проигрыше, – оправдывался честный серб. – Я вышлю вам в имение с первой же оказией…
В имении деньги были ни к чему. Они требовались сейчас, немедленно, без отговорок. Но гласно объявить, зачем ему сию минуту такая сумма, Пушкин побоялся. Он проклял себя за легкомыслие. Вера все устроила. А ее несносный «третий ребенок» не смог даже воспользоваться заботами матери! Чувство стыда охватило его еще больше, чем досада. Что Константинополь? Ну его! Но как он теперь посмотрит в глаза Вяземской?
Рассказать княгине о своей глупости Пушкин смог только наутро, когда она пришла проводить и перекрестить его в дорогу. Как обычно, Вера ко всему отнеслась без зла.
– Я ожидала чего-то подобного, – со вздохом скала она. – Значит, не судьба. Храни тебя Бог.
Они поцеловались. Совсем по-дружески. Без тени кокетства. Ямщик щелкнул кнутом. Колокольчик звякнул. Пыль поднялась до окон кибитки. 1621 верста – куда и зачем его везут?
Август 1824 года. Одесса.
Лихорадка долго трепала графа. Он вернулся худой и сам на себя не похожий. Казначеев ничего ему не сказал. Подозревая правителя канцелярии в склонности щадить начальника, Раевский решил подстраховаться. Он обиняками поведал о побеге одному-другому из приятелей, в городе стали поговаривать, посмеиваться, и наконец заядлый собиратель сплетен Вигель наколол случившееся, как устрицу на вилку.
Он явился в Одессу из Кишинева по приказу наместника с пространной «Запиской о Бессарабии» и несколько дней плотно работал в кабинете Михаила Семеновича.
– Вы, я думаю, наслышаны об отъезде Пушкина, – сказал однажды граф, складывая бумаги. – Как могло случиться, что его друзья в столице поступили столь неосторожно с письмом об атеизме?
Вигель поперхнулся.
– Кто без греха? Разве здесь, в Одессе, мало было сделано в отношении Пушкина по неосторожности или из легкомыслия?
– Что вы имеете в виду? – нахмурился Воронцов.
«Неужели не знает?» Вигель внутренне возликовал. Он потупил глазки: ни дать ни взять барышня-институтка, забывшая урок. Но после гневного движения бровей начальника выложил все.
Граф встал, сделал собеседнику знак удалиться, накинул сюртук и спустился в столовую. Из-за болезни он показывался редко, и открытым столом управляла Лиза.
– Ваше сиятельство, прошу следовать за мной. – Воронцов протянул жене руку.
Та с тревогой скользнула глазами по его изжелта-бледному лицу, но, ничего не поняв, повиновалась. Она едва выдержала в Белой Церкви две недели и кинулась назад посмотреть, каков Михаил после лихорадки. Лучше ей было спрятаться.
Супруги поднялись наверх.
– Сударыня, сядьте, – ледяным тоном приказал муж.
У Лизы сердце ушло в пятки.
– Как вы осмелились совершить такой… нелепый поступок?
Графиня непонимающе сморгнула.
– Вы давали княгине Вяземской деньги для побега Пушкина?
– Д-да. – Она тут же замотала головой. – Нет! Вера попросила у меня взаймы. Ему на дорогу. У него не было ни копейки. Даже на нижнее платье…
– Избавьте меня от подробностей! – Михаил рявкнул и тут же пожалел. Он не помнил, чтобы когда-нибудь так сердился на жену. – Сударыня, вы… вы, ей-богу, не знаете, что творите! Теперь весь город говорит, что вы готовили побег ссыльного из-под носа собственного мужа!
Лиза ахнула и зажала уши руками. Во-первых, Михаил никогда не кричал на нее. Во-вторых, смысл его слов был ужасен.
– Я не сделала ничего плохого, – пролепетала она. – Мне было просто жалко…
– А меня вам не жалко? – Граф буквально пригвоздил жену взглядом к месту. – Чего я заслуживаю как наместник, если у меня из-под надзора бежит ссыльный?
– Я не знала. – Лиза была оглушена. Она сидела, вжавшись в стул и закрыв голову руками, точно муж собирался ее бить.
– Я больше не желаю терпеть Вяземскую в Одессе, – отрезал Михаил. – Пусть собирается.
Следующим для разноса был призван Казначеев.
– Почему вы не сообщили мне о попытке бегства Пушкина?
Саша скосил глаза на дверь в соседнюю комнату, из-за которой доносилось жалобное всхлипывание.
– Непростительно смешивать личные дела и служебные, – отчеканил граф. – В качестве наказания я поручаю вам передать княгине Вере Федоровне доброго пути.
Полтава – Могилев.
Окно низкого бревенчатого дома почтовой станции распахнулось, и из него, придерживая ставню рукой, чтобы не звенела, вылез странный субъект в красном молдавском плаще, широчайших шелковых шароварах, желтых туфлях с загнутыми носами и в феске с кисточкой. Его курчавые черные волосы касались плеч, а смуглая, чуть желтоватая кожа выдавала иностранца.
Чумазые дети, игравшие в пыли в свайку, приняли его за разбойника, но от испуга не могли закричать, потому что незнакомец скроил им зверскую рожу, сверкнул красноватыми белками глаз и показал длинные когти на пальцах. «Батюшки! Черт!» – просипел один из малышей, а другой надул лужу.
Нечистый прокрался мимо стены станции, лихо увел одну из распряженных лошадей в сторону и, вскочив на нее, был таков.
– Держи! Держи! – Запоздалая брань конюха повисла в воздухе. – Украли!
– Да тихо ты. – К смотрителю подошел слуга проезжего, одетый в татарское платье. – Это барин мой. Малость тудыть… Покатается и отдаст. Запиши в книгу: коллежский секретарь Пушкин. Следует из Одессы в Псков.