– Теперь он не в Одессе, – перебил его собеседник. – А гораздо ближе. Причем к Петербургу, а не к Москве. У него больше выбор, и нет гарантий, что он вручит поэму именно вам. Пока текста нет, говорить не о чем. Да и что он продает? Отрывок без начала и конца. На мой вкус, успех более чем сомнителен.
– Но вы даже не читали! – возмутилась Вера.
– Для того чтобы предсказать, ходовой товар или нет, это не обязательно, – вздохнул Полевой. – Если бы вещь была целая… А то глава из романа в стихах. Что за зверь? Будет дописан, нет? Славны бубны за горами!
– Разве имя Пушкина само за себя не говорит? – Княгиня была очень расстроена.
– Скандал продает книги, дорогая Вера Федоровна. – Издатель поклонился и поцеловал ей ручку. – Если постоянно не подпитывать известность вашего друга самыми невероятными историями, до которых он мастак, имя сотрется, как имя Батюшкова после сумасшествия в Италии, или Баратынского после того, как его забрили в солдаты. Пока все ломают голову о причине ссылки Пушкина под Псков, момент удачный. Но вскоре явится другая новость, и о нем позабудут.
– Разве можно забыть такую несправедливость? – Вера стукнула кулачком по столу. – Меня вышвырнули из Одессы без всякой причины! Где еще в мире возможно подобное беззаконие?
Муж глянул на нее поверх круглых очков. Княгиня благоразумно не распространялась в свете о попытке устроить Пушкину бегство. Прекрасная тема для скандала! Но нет, о таком лучше помалкивать.
– Причина ссылки Пушкина – одна строчка об атеизме, – сказал Петр Андреевич. – Половине Москвы это известно. Правительство даже не стыдится вскрывать частные письма. Вот о чем надо кричать на каждом углу!
– Скучно и сухо, – махнул рукой Полевой. – Людям подавай чего-нибудь попроще и посочнее. Преследование, коварство, роковая страсть. Переберите-ка по пальцам его тамошних ба… дам. Калипсо – любовница Байрона. Сойдет. Ризниц – прекрасная негоциантка. Мелковата. Собаньская? Вот это козырь. О таких романы пишут. Но искусительница, жертвой которой пал поэт – слишком брутально. Сочувствовать будут только ему, причем с оттенком презрения. Что вы там писали о его волокитстве за графиней?
Вера с укором глянула на мужа. Значит, пока она делилась его откровениями с Пушкиным, он афишировал ее письма перед Полевым.
– Я только зачитывал интересные кусочки, – немедленно отозвался Петр Андреевич. – Право же, у тебя прелестный слог. Николай говорит, что ты прирожденный журналист…
– Так о графине?
– Там не было ничего предосудительного. Я оставалась единственной поверенной огорчений Пушкина и свидетельницей его слабости. Он впал в отчаяние, что покидает Одессу, особенно из-за чувства, которое развилось в нем буквально в последние дни. Впрочем, оно целомудренно и серьезно только с его стороны.
– Жа-аль, – протянул Полевой. – Вот это был бы скандал. Прекрасная дама, полюбившая бедного изгнанника. Ревнивый муж, использующий служебное положение для мести. Благородный поэт, готовый отстаивать свою честь с оружием в руках. Чем не романтический сюжет? Публика с ума бы сходила… Правда, Воронцов не годится в злодеи.
– Очень даже годится! – Вера вспыхнула. – Какое вельможное хамство! Взять да и вытолкать женщину из города.
– Вандал, – поддержал ее муж. – Не скажу о его прежних заслугах, но сейчас он решительно изменился. В свете должны об этом знать. Общественное мнение существует и мстит за Сверчка.
Полевой крякнул. Он говорил сугубо отвлеченно, потому что понимал: «Онегина» ему не видать, как своих ушей. Пушкин вернулся и постарается сам улаживать дела с издательствами. Если Вяземский этого еще не ощутил, тем горше будет разочарование. А он купеческими кишками чует: нет интереса. Видать, у его сотоварища задето кровное. Раз баба так бесится.
– Что ж, – молвил Николай. – Под таким соусом и залежалый «Фонтан» уйдет со свистом, не то что новинка.
Одесса.
Воронцов держал в руках лист бумаги так, как держат ядовитое насекомое. Двумя пальцами, отведя локоть в сторону и боясь укуса. Когда же письмо упало на пол, граф не нагнулся, чтобы его поднять. Впервые со времени ранения у него кружилась голова. Он сделал несколько шагов и оперся руками о стол.
«Прошу прощения, что сообщаю вам об этом, – писал московский почт-директор Булгаков, старинный приятель Михаила. – Но княгиня Вяземская, вернувшись с юга, повсюду распространяет сплетни относительно поэта Пушкина, кои замыкают в себе и имя вашей супруги».
Воронцов сглотнул. Его рука легла на колокольчик. Вошедшему лакею приказано было позвать ее сиятельство. Когда Лиза вошла, муж на нее не смотрел.
– Какие основания, сударыня, есть для толков о вас? – Он не справился с хрипом в голосе.
Графиня увидела листок, подняла его пробежала глазами. Ноги у нее подкосились. «Если упадет в обморок, значит, виновата», – почему-то быстро подумал Михаил. Лиза дошла до кресла. Но не села в него, а продолжала стоять, беспомощно держа письмо в руках.
– Как это? – переспросила она. – Как возможно?
– Задайте этот вопрос подругам, которых вы выбираете, – ледяным тоном отозвался муж.
Графиня вскинула на него глаза. До сих пор ей не приходило в голову, что и он может ее в чем-то винить. Казалось естественным, попав под удар людской молвы, поддерживать друг друга. Но нет, Михаил смотрел на дело иначе.
– Или вы мне сейчас же рассказываете правду, или немедленно собираете вещи и уезжаете отсюда.
Лиза не поверила своим ушам.
– Какую правду? Что я сделала?
Он стоял к ней спиной, и женщина была рада, что не видит его лица.
– Я был готов поверить, что вы дали ему деньги на побег по глупости и доброте душевной. Но я не предполагал…
– Миша, ты отдаешь себе отчет!
Воронцов повернулся. Его холодное спокойное лицо дышало гневом. Ни один мускул не исказился, даже губы не дрожали, как бывало, когда он сердится.
– А вы, сударыня? Вы отдаете себе отчет в том, что произошло?
Положа руку на сердце – нет. Графиня еще не понимала, не могла понять всей глубины несчастья, разразившегося над их головами. Он ей не верил.
– Я требую от вас немедленного отчета во всех ваших действиях, – сухо отчеканил муж. – И потом решу, как с вами поступить. Но прежде чем вы уйдете, я хотел бы, чтобы вы знали. Деньги, которые вы дали этому человеку, он проиграл в тот же вечер в карты. А имя женщины, доверившейся ему, сделал достоянием гласности. Не могу не одобрить ваш выбор.
Михайловское.
– Как ты смеешь в таком тоне говорить с отцом?! – Сергей Львович вскочил и замахал на сына руками. – Ты сам под надзором и хочешь, чтобы с нами сделалось то же!
Пушкин не выдержал и также подпрыгнул с места. Его приезд в Михайловское поначалу всех обрадовал. Родители отнеслись к несчастьям сына с состраданием. Правда, ни о чем не расспрашивали. Боялись. Только выказывали опасливую нежность. Но вскоре все переменилось. Поэт узнал, что псковский губернатор Адеракс возложил на отца позорную обязанность вскрывать корреспонденцию ссыльного. Тут прискакал повидаться Левушка, и хлопушка взорвалась.
– Ты проповедуешь брату атеизм! Его тоже сошлют! К татарам, в крепость, на Кавказ! – Сергей Львович был человек полный и болезненный, почти без волос и с рыхлым, водяночным животом. Он и обликом-то своим вызывал у сына брезгливость. Когда же начинал сердиться и брызгать слюной, вовсе терял остатки достоинства.
– Вы взяли на себя должность шпиона! – воскликнул поэт, лихорадочно потирая руки и расхаживая по комнате. – Это низко. У вас в столе, я знаю, письмо ко мне князя Вяземского. Отдайте! Куда вы его запрятали?
– Ах, вот как вы заговорили! – Сергей Львович воздел руки к небу. – А куда бы вы поехали, если бы мы не согласились вас принять? Извольте жить в моем доме по моим правилам!
Пушкин не мог уже сдерживаться.
– Не вы меня приняли! А царь меня сюда послал! Не хотите, я напишу императору, пусть приютит в любой из своих тюрем!
Сергей Львович подскочил, как на иголке. Этот сумасшедший чего доброго и правда напишет! На высочайшее имя! И тогда уж точно всех в крепость. Всех, всех!
– Вы безбожник! Ослушник! – Перепуганный помещик заплакал и закричал. – Губите нас с матерью! Хотите, чтобы мы от вас совсем отреклись!
Не зная, что сказать, и чтобы ничего не сказать, Пушкин стремительно поклонился и выбежал из комнаты. У крыльца ему всегда держали оседланную лошадь – старую, пегую, с провалившимся хребтом. Он вскочил на нее и ударил пятками в бока. Кобылка нешибко потрусила по аллее. Большой сосновый лес примыкал к имению со стороны Святых Гор. Проехав по нему с версту, поэт успокоился и решил вернуться. Разговор нужно было довести до конца. Мало ли кто и что ему напишет. Нельзя, чтобы корреспонденция попадала в чужие руки.
«Но ведь это подло, послушайте, сударь!» – мысленно пытался он убедить отца. Но когда вступил на порог, услышал из-за двери такое, от чего волосы встали дыбом.
– Лев, я запрещаю тебе знаться с этим чудовищем, с этим выродком!
Голова у Пушкина закипела и, не дожидаясь продолжения, он со всей силой толкнул дверь.
– И это вы называете родительским долгом! Клянусь, если у меня когда-нибудь будут дети, я вас к ним на версту не подпущу! Говорю вам в последний раз: отдайте бумагу, до меня касающуюся! Иначе я… иначе я…
Вид у Александра был страшный. Волосы торчком, галстук под правым ухом, руки крутились перед лицом старика, как мельница.
– Помогите! Убивают! – завопил тот, бросаясь в двери. – Ополоумел! Хотел меня бить! Замахнулся! Мог до смерти зашибить! Родного отца!
Пушкин выскочил в другую дверь и как ошпаренный понесся по дому, сметая старенькую ганнибаловскую мебель. Мать в ужасе зарыдала. Левушка бегал за отцом, крича в лицо попадавшейся дворне:
– Все в порядке!
К счастью, кобылка мирно щипала горицвет. В мгновение ока всадник оказался на ее больном хребте и дал шенкеля. Дорога до Тригорского по липовой, потом по еловой аллее, дальше через лес. Соседи всегда дома. Приютят. Прасковья Александровна вышла на крыльцо. Что за чудо! Что за нежная душа! Может ли обитать в провинции такое сокровище?
– Слезайте, слезайте! Что с вами? – Уверенной рукой госпожа Осипова схватила лошадь под уздцы. – Право слово, я подарю вам коня. Эта кляча под вами издохнет!
Из окон уже высовывались ее дочери. Пять штук. Аннет, Нетти, Мари, Катиш и Евпраксия. Целый цветник. Не будь такие дуры – просто загляденье! Но мать, мать лучше всех.
– Идите пить чай! У нас варенье вишневое!
Радостные возгласы застыли на губах. Гость выглядел ужасно. Загнанный зверек. Протянешь руку, цапнет.
– Пошли вон, – цыкнула на них Прасковья Александровна.
Барышни попрятались. Вообще госпожа Осипова была строга с детьми, случалось, драла за уши до крови и секла за незнание французской грамматики. К Пушкину же относилась по-матерински нежно. Он и годился ей в сыновья, хотя на свои сорок четыре ловкая и подтянутая дама не выглядела. Во всем ее облике было что-то не уездное, от салона и столичного житья, а не от псарни и пирогов с вязигой.
– Что случилось? – В руке Прасковьи Александровны явился надушенный лавандой платок. Она стала промакивать им пот на лбу поэта. Ее пальцы скользили быстро, чуть задевая за его кожу и пряди волос. Они стояли по разные стороны лошади и, поскольку оба не отличались высоким ростом, потешно тянулись друг к другу через спину кобылы.
– Я наговорил отцу дерзостей. Вы же знаете, что он вскрывает мою почту…
– Это недопустимо.
– Я знаю, но я вышел из себя!
– Я не о вас. – Осипова улыбнулась. Ее кругленькое точеное лицо светилось молодым весельем. Если бы не выпяченная нижняя губа, она смотрелась бы красавицей. – Недопустимо читать чужие письма.
– Наконец я все ему высказал. А он… он стал кричать, будто я его бью. Весь дом это слышал. Чего же он хочет для меня со своим уголовным обвинением? Рудников? Сибири? – Пушкин чуть не заплакал. – Дойдет до правительства. Подумайте, что будет! На меня суда нет. Я вне закона. Голова идет кругом.
Осипова встряхнула платком и заодно вытерла поэту глаза.
– Идемте в дом. – Она была решительна и всегда знала, что делать. – Я дам вам перо и бумагу. Напишите в Петербург влиятельным друзьям. Губернатору Адераксу и через него государю. На почту полагаться не будем. Я пошлю своего дворового человека.
– Кому же писать? – растерянно протянул Пушкин, поднимаясь вместе с ней на крыльцо.
– Жуковскому. Карамзину. Вяземским. Напишите всем. Пока слух не разнесся и его не стали перетолковывать вам во вред.
Прасковья Александровна усадила поэта на веранде. Принесла чернильницу.
– Возьмите себя в руки. Как закончите, пойдем есть конфитюр!
Эта женщина всегда действовала на него успокаивающе. Нечто вроде княгини Веры, только жестче и без ее легкомыслия. Как такая метресса затесалась в Псковскую глухомань? Обоих мужей держала в ежовых рукавицах. Старина Вульф нянчился с детьми, варил варенье, пока жена гоняла на корде лошадей и с псарней выезжала поохотиться. Второй супруг Осипов скончался в феврале нынешнего года, но ни траура на вдове, ни особой печали в доме поэт не заметил.
– Написали? – Прасковья Александровна взяла листки с видом гувернантки, проверяющей грамматику.
«Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем! Еще раз спаси меня!» Это Жуковскому. Губы госпожи Осиповой дрогнули. Разве можно так издеваться над сыном?
– Идемте пить чай. После решим, кому что отправить.
Девицы галдели за столом. Охали и всячески жалели соседа. Ведь он совсем как дитя. Можно ли судить поэта? Что за нелепые гонения? Пушкин через прибор переглядывался с матерью. Старшая из дочерей Аннет топила ревнивые взгляды в чашке.
– Ночуете у нас, – сказала хозяйка. – Я отведу вам комнату Алексея. Незачем возвращаться, пока страсти не остыли.
Барышни захлопали в ладоши. Поэт покраснел. Ему постелили в тесных апартаментах старого приятеля. Сейчас хозяйский сын служил в Петербурге, но обещал скоро приехать в отпуск. То-то будет веселье!
Вечером госпожа Осипова всегда совершала небольшую конную прогулку. Аннет видела из окна своей спальни, как, вернувшись, мать вела к стойлу гнедого жеребца и оглядывалась на дом. А потом, минут через пять, стукнуло окно и к конюшне быстро, крадучись, прошел Пушкин. Девушка закрыла пальцами глаза и слабо всхлипнула.
Одесса.
Открытая коляска стучала ободами по новенькой мостовой. К осени несколько самых непролазных улиц в центре Одессы были осушены и покрыты камнем. Граф торопился поспеть до дождей, когда сообщение между правой и левой сторонами проспектов прекращалось. Ему удалось, и Туманский даже сочинил оду «Счастье пешехода». Лиза могла гордиться мужем, но… в их доме сейчас было ненастно.
Из Москвы приходили все новые слухи, но Михаил Семенович больше не ставил жену в известность. По его молчаливому, подавленному виду графиня могла лишь догадываться о тяжести обвинений, которые свет возлагает на нее. Однажды она попыталась заикнуться:
– Умоляю, давай поговорим.
Но Воронцов с заметным раздражением встал из-за стола, сдернул с шеи салфетку и поспешно вышел. В комнатах висело грозовое облако. Не зная, куда деваться, Лиза решила поехать погулять по городу, заглянуть в знакомые лавки и хоть немного развеяться. Ее щегольская английская коляска катила вдоль Александровского проспекта. Из французских окон магазина госпожи Штрац на покупательниц смотрели самые модные ткани Лиона, Бордо, Манчестера и Брюсселя. Шелк, кружево, шерсть, парча… Сотни оттенков лент и тысячи булавочных головок самых разных цветов. Графиня хотела остановиться, но за стеклом витрины две мамзельки, складывавшие шейные платки, так уставились на нее, что молодая женщина сжалась.
Чуть впереди по правую руку располагался салон мадам Томазини. Там были выставлены готовые парижские туалеты и всегда лежало несколько новых журналов мод. Ее сиятельство приказала встать у крыльца. Колокольчик двери звякнул. Графиня вошла внутрь. Несколько кумушек, судачивших в уголке, смолкли, как по команде. А пышная хозяйка с рыжими, крашенными ржавчиной локонами расплылась в такой подобострастной улыбке, что Лизе стало ясно: говорили о ней. Уже весь город знает, ужаснулась она. Постояв минуту, глядя прямо перед собой и не выпуская ручку двери, графиня решила выйти. Знала: как только повернется спиной, эти сплетницы снова кинутся обсуждать ее. Уронила имя в грязь да еще разъезжает по модным лавкам! Бесстыжая!