Он обернулся к Кристе.
— Вы не возражаете, что я заказал и для вас?
— Великолепно. Это ведь ваш город.
Действительно, в некотором роде так оно и есть. Почему писатели так любят Ки-Уэст? Почему Питер Стайн, восьмой лауреат Пулитцеровской премии, живет здесь? Люди задумывались над этим. Здесь край света, место, окруженное водой, — фрейдистский символ подсознания. Может быть, здесь, в этой жаре, попахивающей сероводородом, легче рождаются идеи, подпитываемые атмосферой анархии, изолированностью этого места, где ближайший большой город — Гавана? Конечно, Питер Стайн живет здесь не из подражания. Не потому, что здесь жил Хемингуэй. Вокруг сидели люди, которые выглядели так, словно не умели читать. А в центре находился писатель, который подвинул ей стул с таким видом, словно это золотой трон. Над их головами носились чайки и пеликаны, в узком проливе, всего в нескольких футах от того места, где они сидели, маневрировало судно, и Криста Кенвуд не могла припомнить, когда она испытывала большее волнение.
— Требуются некоторые пояснения, — сказал он, угадав ее мысли. — Это место выглядит забытым, тихим, спокойным, но в действительности это прочная твердь. Надо обладать мужеством, чтобы жить здесь. Но если вы способны чувствовать себя умиротворенным в Ки-Уэсте, то это волшебный сад.
— «Чувствовать себя умиротворенным в Ки-Уэсте». Звучит как название хорошей книги. Вы чувствуете себя здесь умиротворенным, Питер Стайн?
Она улыбнулась ему, когда им принесли вино, и Питер ответил ей улыбкой, сознавая, что эта случайная встреча уже подарила им радость, быть может, даже чреватую опасностью радость. Он много думал о Кристе после того катастрофического вечера в Палм-Бич и жуткого случая на океанском дне. Особенно запомнилась ему ее улыбка. Ее открытость. Полное отсутствие коварства. Эта улыбка согревала, как в холод солнечный луч. Он вспоминал ее живой ум, ее умение не сдаваться в море и выбираться из всех углов, куда он хотел загнать ее. Он вспоминал ее как равную себе личность. В этом было главное — если не считать ее тела, груди, ее осанки столь совершенной, что язык ее тела нес в себе больший соблазн, нежели все, что мог написать Питер — или даже мечтать написать. И вот теперь она сидит рядом с ним, в его любимом месте, эта девушка, которая купила его книги и оскорбила его и которая — никуда не денешься — более или менее спасла ему жизнь.
Он уклонился от ответа на ее вопрос: Питер Стайн представлял собой слишком опасную тему для разговора.
— Вы знаете, ведь Хемингуэй чувствовал себя здесь умиротворенным. Несмотря на все легенды, он здесь пил немного. Вставал вместе с солнцем и писал. Он никогда так хорошо не работал ни до того, как приехал сюда, ни после того, как уехал.
— Вы, как и остальные писатели, живете здесь, но почему-то не пишете об этом месте.
— Кое-кто пишет. Хемингуэй, например, описал Ки-Уэст в своем романе «Иметь и не иметь». Но вы правы. Не знаю почему. «Почему» — это вообще вопрос очень сложный, правда ведь? Поскольку мы американцы и потому неизлечимые оптимисты, предполагается, что ответ существует. Я предпочитаю вопросы типа «когда», «что» и «где». На них можно отвечать прямо.
— Вероятно, это потому, что, где бы вы ни находились, там всегда слишком много реальности. Реальность рождает презрение. Фантазия разгорается на расстоянии. Память — это лучший исследователь.
Питер не сумел сдержаться.
— Ну да, страдать лучше на морях. Счастье — только иллюзия. Разлука укрепляет любовь.
Он улыбнулся, желая смягчить укол. Глаза ее вспыхнули.
— То, что я сказала, вовсе не банальности.
— Нет, конечно, это не банальности. Мне очень жаль, Криста, я просто циник и не очень гожусь для беседы. Я как ребенок, который отрывает бабочкам крылья.
Питер сам себе изумился. Его слова весьма походили на извинение. Ее лицо тут же смягчилось.
— Все в порядке. Это моя вина. Я не должна была говорить о вашем писательском деле. Я в этом совсем не разбираюсь, а вы хотите отойти от работы и отдохнуть. Я это прекрасно понимаю. Мне просто приятно разговаривать с таким человеком, как вы, я хочу сказать, с человеком, который зарабатывает на жизнь тем, что мыслит. Понимаете, вы производите сильное впечатление. Может быть, даже слегка пугающее. Но ведь вы сами об этом знаете. Это же ваша торговая марка, не так ли? Питер Стайн — бич тупиц, страдающий из-за дураков.
Питер осторожно потягивал вино, наблюдая за ней поверх бокала. Криста выдерживала все испытания.
Это она производила сильное впечатление. Она раз за разом брала верную ноту. Она более чем нравилась ему. Она завладела его воображением. Да, так оно и есть. Ему хотелось коснуться ее тела. Он хотел дотронуться до ее руки, лежащей на столе. Он посмотрел на эту руку. Длинные тонкие пальцы ждали его.
Питер откашлялся.
— Я рад, что встретил вас в книжной лавке, — сказал вдруг он.
Это прозвучало как предложение выйти замуж.
— Правда? — спросила Криста. — Я рада, что вы это сказали. А то я уже начала сомневаться.
Она склонила голову набок. Сердце ее колотилось. Это как у Павлова с его собаками… От этого мужчины веет то жаром, то холодом, а у нее от его колокольчика выделяется слюна.
— К счастью, я довольно неплохо умею выражать себя на пишущей машинке. Вероятно, писателям нельзя разрешать выходить из своего кабинета. Нормальная жизнь кажется им враждебной. Они всегда стремятся убежать от нее… Выпивка, наркотики, Ки-Уэст… Я не хочу сказать, что вы нормальны… Я хочу сказать, что вы… Но я на самом деле нахожу вас очень интересным человеком… То есть…
Не было никакого способа высказать это. Абсолютно никакого.
Она рассмеялась над его косноязычием. Он жил словами, но найти нужные слова было для него очень трудно. Возможно, потому, что слова для него слишком много значили. Они должны были быть совершенны.
— Не паникуйте! Я знаю, что вы хотите сказать. Это почти то же, что говорила я, когда вы обвинили меня в повторении банальностей. Художники постоянно вынуждены спасаться от беспощадной хватки реальности. Им, как и неврастеникам, приходится строить свои башни из слоновой кости. Фокус заключается в том, чтобы избежать судьбы неврастеников. И не жить в этих башнях.
— Очень хорошо сказано.
— Благодарю вас, Питер Стайн. На самом деле это было сказано раньше. Я только перефразировала эту мысль.
— Я знаю, но вы перефразировали ее весьма удачно. Действительно, все уже было сказано раньше. Писатели на самом деле — нечто вроде докторов-шарлатанов.
Официантка швырнула на стол миску с рыбной похлебкой так, словно это была бомба. Суп частично выплеснулся на стол, но в основном все же остался в мисках. Можно было приступать к еде. Тонко нарезанные кусочки рыбы плавали в кипящем томате. Питер Стайн вылил туда немного «Шардоне».
— Это лучше, чем добавлять шерри.
— На чьей стороне вы в великом споре между выпивкой и искусством? — спросила Криста.
Легкое прощупывание. В чем его слабости? Являются ли они обычными слабостями или носят более экзотический характер?
— Они нейтрализуют друг друга. Выпивка подстегивает ваше воображение, но потом лишает способности описать родившиеся идеи. Писательство — дело странное, и касается оно странностей. Иначе это была бы сплошная скука. Перепады настроения помогают творчеству, причем и депрессия, и состояние подъема чреваты тяготением к алкоголю. Я думаю, большинство писателей генетически запрограммированы на то, чтобы испытать эмоциональные крайности, поэтому они и пьют. Поэтому они и пишут.
Они помолчали, думая об одном и том же. Не о выпивке и писательстве. Совсем о другом.
— Разговор — ведь совсем не то же, что диалог в книге, правда? — спросила Криста.
Питер рассмеялся. Он понимал, что она имеет в виду, но не был уверен, готов ли принять это.
— Наверное, беседа — это диалог, который имеет три измерения.
— Интонация, язык тела, выражение лица — все это, конечно, бывает только в реальной жизни, однако подлинное отличие заключается в том, что разговор никогда не идет о том, о чем он как бы идет.
— А о чем наш разговор?
Хотел бы он знать, как далеко и как быстро намерена она идти. Она настойчивая девушка, яркая, великолепная ракета, которая врывается в сердце и разрывает его на части. Даже, вполне вероятно, холодное и сильное сердце.
— Мы хотим узнать друг друга.
— Вы торопитесь?
— Да. — Она помолчала. — Я тороплюсь. — И посмотрела на него с обезоруживающей честностью.
— Некоторые вещи невозможно ускорить. А иногда их и не нужно торопить.
— Некоторые вещи можно ускорить. А иногда их даже нужно поторопить.
— Полагаю, это тоже правильно.
Питер улыбнулся и выловил из миски кусок рыбы. Криста отыграла мяч к его задней линии. Она права: слова служат дымовой завесой для чувств. Лучшее, что они делали, — устраивали дымовую завесу, прикрывая чувства. Его ум был быстрее и яснее, чем в те магические моменты, когда пишущая машинка брала власть и диктовала ему его собственную книгу. Это была словесная перестрелка, где ставкой были тела и ум.
Кусочек рыбы соскользнул с его ложки. Плюх! Он шлепнулся обратно в томатную гущу. Большая капля вылетела и попала ему на рубашку.
Криста среагировала быстрее его. В руке у нее оказалась кипа бумажных салфеток, с помощью которых она принялась вытирать ему рубашку и грудь.
— А, проклятье! — выпалил он, размахивая руками, как чересчур усердный дирижер провинциального оркестра. Его не волновала судьба рубашки. Его волновала собственная неуклюжесть или, скорее, то, что эта неуклюжесть проявилась перед этой отнюдь не неуклюжей девушкой. Это происшествие было полно значения, которое потерялось бы при пересказе, — жест матери по отношению к своему ребенку, желание взять все под свой контроль, сокращение пути к близости.
— Спасибо большое.
— Не за что. — Это было больше, чем она получила за спасение его жизни.
— Мы никогда не говорили о том, чем занимаетесь вы, — сказал он, дистанцируясь от данной ситуации, но точно зная, какое значение для него имеет ее прикосновение. Питер Стайн всегда был неприступен. Это была его форма существования. Он упивался своим статусом недотроги. А сейчас ее рука дотрагивалась до него, и эта девушка проникла в его сознание, куда не было доступа никому. Она свободно путешествовала по этой запретной зоне, перевешивая занавески, передвигая мебель, включая свет в самых темных закоулках его разума.
— Рассматривайте меня как деловую женщину, — улыбаясь, ответила она. — Мои приходно-расходные книги открыты. Исследуйте их.
— На самом деле я довольно много о вас знаю. Я смотрел ваш фильм. Я видел ваше выступление в утреннем шоу об этом фильме. Вы были в нем очень хороши. Почему вы больше не снимались в кино?
— Вы когда-нибудь что-либо делали для Голливуда?
Это был ответ.
— Иногда они просят меня написать им сценарий, когда, к своему огорчению, узнают, что до Достоевского им уже не добраться.
— Очень точно сказано.
— Но деньги там неплохие, я полагаю, — добавил Питер без всякой уверенности.
— Это не те деньги, которые я хочу иметь, — рассмеялась Криста. — И я предпочитаю не узнавать в супермаркете, что у меня есть тайные близнецы от зеленого инопланетянина. Вчера я была в библиотеке. Заголовок в «Уикли уорлд ньюс» извещал, что украдено тело принцессы Грейс. Эксклюзивное сообщение в «Сан» утверждало, что она была жива.
— По всей видимости, она украла собственное тело.
— Да, это будет в новостях на следующей неделе. «Принцесса Грейс арестована за ограбление могилы. Адвокат шоу-бизнеса намекает, что защита будет строиться на утверждении об ее умопомешательстве».
Питер смеялся, смеялся от всего сердца. Боже, это было так странно — и так хорошо!
— Очень смешно, — сказал он, снова удивляясь ей, удивляясь самому себе и своей реакции на нее.
Их смех постепенно утих. Все шло прекрасно. Солнце согревало их. Суп унесли, на его месте появились тарелки с окунем.
— Джеймс Мерилл очень хорошо изобразил Ки-Уэст, — заметил Питер. — Небесные краски, отличная рыба.
— Очаровательные люди, — добавила Криста. Она наблюдала за ним, опираясь подбородком на кончики пальцев, поставив локти на стол.
Он улыбнулся ей, как сообщник. Их прошлое отступило или подверглось переоценке. Плохие времена на самом деле оказались хорошими. Смешно вспомнить, что однажды они ссорились. Это было удивительное недоразумение. Оскорбления и жажда крови уступили место честности, самоуважению, силе.
— Сколько времени вы здесь пробудете?
— Не знаю. Это зависит от фотографа Стива Питтса. На нем лежит главная работа: подыскивает места для съемок. Он подключает меня, если не может принять решение, что случается очень редко.
— Значит, вы вольная птица, — невысказанное «и не влюблены» унес легкий бриз.
— Да, это для меня довольно необычно, но в столь приятном месте хорошо побездельничать.
Питер смотрел в свою тарелку. Он хотел о чем-то спросить Кристу. Судя по всему, ему это было нелегко.
— Вы знаете, сейчас здесь проходит нечто вроде литературной конференции. Меня попросили выступить с речью, и я согласился. Это будет завтра вечером. А потом будет свободная дискуссия. Вы не хотели бы присутствовать… в качестве моей гостьи? Скорее всего это будет невероятно скучно…
— Я с удовольствием приеду.
— Понимаете… все не было подходящего времени, сказать вам то, что я должен сказать… насчет того случая, когда я нырял. Спасибо вам, Криста. Я был в ужасном положении.
Она не отводила взгляд от его глубоких глаз, в которых можно было прочесть даже нежность.
— Будет лучше, если вы съедите этого окуня, чем если он съест вас, — проговорила она, разряжая обстановку.
— Я говорю это от всей души. Спасибо вам, Криста, — повторил он очень серьезным голосом. И, словно желая подчеркнуть свою искренность, положил ладонь на ее руку.
— Все в порядке, Питер.
Так ли это? Его прикосновение пронзило ее как электрический ток, смутив силой своего воздействия. Но он не сжимал ее руку. Его пальцы лежали на ее руке, нежные, как шелковая простыня в жаркую ночь. Просто она слишком бурно на него реагировала. Резкое увеличение адреналина в ее крови было результатом ее волнения, не его. Однако это было такое приятное ощущение, что она не хотела с ним расставаться. Она перевернула свою руку ладонью кверху, и их пальцы переплелись в таком нежном объятии, какого она не испытывала за всю свою жизнь. Их руки общались друг с другом, а сами они сидели неподвижно, оберегая этот момент близости, их души плясали вокруг эмоционального костра, который разгорался в каждом из них.
— После ленча… — начал он хриплым от обуревавших его чувств голосом, — вам не хотелось бы поехать посмотреть, где я живу?
— Да, хотелось бы, — ответила Криста.
25
Это был дом писателя. Снаружи здание выглядело типично для здешних мест — прянично-красиво, но внутри сразу же открывался совершенно пустой коридор — без картин, без мебели, вообще без каких-либо признаков того, что здесь кто-то живет.
Питер отступил в сторонку, пропуская ее. При этом он вдохнул аромат, исходивший от Кристы. Он словно вновь вернулся в молодость и почувствовал себя провинившимся юнцом, совершившим нечто не совсем приличное. Он изучал ее. Она не знала, что за ней следят. Он подсматривал из-за кустов, впитывая флюиды, источаемые ее телом. Потом, когда эти мысли пронеслись у него в мозгу, Питер поймал себя на том, что делает то, что делал обычно, оказываясь в новой и волнующей ситуации. Он стал думать о том, как бы описал все это в книге. Будь оно все проклято! Он не мог избавиться от сидящего внутри его писаки. Как бы он ни старался, он не мог привыкнуть к мысли, что жизнь существует для жизни, а не для того, чтобы читать и писать о ней. Что это не исследовательский проект. Что это и есть искусство.
— М-м-м. Пахнет здесь хорошо, пахнет домом, — сказала Криста.
Ее подсознание вибрировало, откликаясь на запахи, крадущиеся по коридору. Пахло старым деревом и новой полировкой, а сейчас еще и духами фирмы «Келвин Кляйн», которыми она пользовалась. Криста обернулась, чтобы рассмотреть в сумеречном свете его лицо. Куда идти? Это его дом. Он должен сделать первый шаг.