— Это ужасно, ужасно, ужасно,— повторяла Маргарет Габриельсон, и голос ее звучал слегка приглушенно, потому что ее голова все еще оставалась прижатой к груди полковника.— Огромные монстры бродят тут… а мы не знаем, что они собираются делать с нами… и эта безумная женщина… и вся ее дурацкая болтовня… сумасшедшая, она сумасшедшая…
— Ну, по-моему, хватит о первом контакте с Пришельцами,— словно бы подвел итог Ллойд Бакли.
Вид у него был несколько ошеломленный, а возможно, он был раздражен сбивчивостью и невразумительностью рассказа Маргарет Габриельсон. Без сомнения, он ожидал чего-то большего. Полковник, со своей стороны, чувствовал, что узнал больше, чем хотел.
Но это было еще не все.
Что-то звякнуло, один из помощников вскочил, прижал свой имплантат к информационному узлу в стене и произнес односложную команду. Небольшой экран рядом с информационным узлом на мгновение осветился, и из узкой щели чуть ниже него выползла желтоватая распечатка. Помощник принес листок Бакли, тот глянул в него, закашлялся и прикусил нижнюю губу. Лицо его помрачнело.
— Полковник Кармайкл,— сказал он,— у вас есть брат по имени Мирон?
— Все зовут его Майк,— ответил полковник.— Да, это мой младший брат.
— Из Калифорнии пришло сообщение, которое, боюсь, огорчит вас. Плохие новости, Энсон.
Если все суммировать, толку от этого совещания немного, подумал полковник, погрузившись в мрачные, тяжелые мысли о героической, но совершенно неожиданной и даже невероятной гибели брата, когда спустя шестнадцать часов он возвращался домой в салоне VIP-класса на борту того же самолета, который накануне доставил его в Вашингтон. Невыносимо было думать о последних мгновениях жизни Майка, когда тот летел на хрупком маленьком самолете, яростно сражаясь и проигрывая схватку с мощными воздушными потоками над пожаром, разбушевавшемся в округе Вентура. Но стоило Полковнику мысленно вернуться к Пришельцам и совещанию, призванному обсудить порожденный ими кризис, настроение у него стало еще хуже.
Это совещание только больше все запутало. Пустая трата времени. И ошеломляющее открытие ложности и тщетности явно преувеличенных претензий человечества.
После новостей о Майке Бакли предложил Полковнику вернуться в отель. Но тот отказался — что в этом толку? Он был нужен здесь. И он остался. Сидел, погрузившись в пучину отчаяния, пока шло это унылое, бессмысленное обсуждение. Вот собрались они, важные персоны из правительства, разодетые генералы, адмиралы и прочие военные, вся эта толпа высокопоставленных боссов, и без конца мусолят ситуацию. И что? В конечном счете итог совещания свелся к простой констатации факта приземления Пришельцев — и никаких выводов не сделано, никаких политических решений не принято. Не считая, конечно, решения «Посмотреть и Подождать».
Да, именно так. «Подождать». И «Посмотреть».
Столь надежно защищенный, казалось бы, небосвод без всякого предупреждения раскололся, и таинственные Пришельцы одновременно приземлились во многих уголках Земли; и откуда бы эти удивительные гости ни пожаловали, сейчас, спустя два с половиной дня, они уже вели себя так, будто находились у себя дома. И перед лицом событий такого масштаба никто из наших самых лучших, самых ярких умов не смог предложить хоть какую-то здравую идею относительно того, как следует реагировать на происходящее.
От самого Полковника, конечно, тоже было не слишком много толку. И это, конечно же, огорчало его едва ли не больше всего: он пребывал в такой же растерянности, как и все остальные, и ему тоже нечего было предложить.
Что он мог им сказать?
«Мы должны сражаться, сражаться и сражаться, пока последний из этих подлых захватчиков не будет стерт с измученного лица Земли».
Да. Конечно. Само собой разумеется.
«Мы будем сражаться на взморье, мы будем сражаться в полях и на улицах… и так далее, и так далее… Не скуля, не падая духом, веря в успех,— сражаться до конца. Мы никогда не сдадимся».
Но было ли это на самом деле вторжение?
И если да, то что произойдет, если мы попытаемся ему противостоять?
Пока Полковник мысленно беседовал сам с собой, через три ряда впереди Леопардс и Карлайл-Макавой вели ту же самую дискуссию. И, судя по всему, приходили к тем же самым неутешительным выводам.
— Ох, Полковник, я так расстроилась из-за вас— Маргарет Габриельсон внезапно материализовалась перед ним, словно призрак. Они возвращались в Калифорнию все вместе: он, она, приземистый лохматый Леопардс и длинноногий британец. «Ценные специалисты», так сказать.— Не возражаете, если я присяду рядом с вами?
Он с отсутствующим видом кивнул на свободное кресло. Она уселась рядом и улыбнулась ему тепло и сочувственно.
— Вы, наверно, были очень близки со своим братом, Полковник? — спросила она, заставив его вынырнуть из одной пучины отчаяния и тут же нырнуть в другую.— Я понимаю, как вам сейчас тяжело. На вашем лице все написано.
Он утешал ее на встрече в Вашингтоне, и теперь она, в свою очередь, хочет утешить его. Из самых лучших побуждений, напомнил он себе, а потому надо быть с ней помягче.
— Я старший из трех братьев,— сказал он.— А теперь только я и остался. Это, наверно, ужаснее всего — я еще здесь, а они оба ушли.
— Ах, это, наверно, и в самом деле ужасно — пережить младших братьев. Они тоже были военными?
— Самый младший служил в военно-воздушных силах. Летчиком-испытателем. Разбился во время экспериментального полета, около десяти лет назад. А второй, Майк, тот, который только что… погиб, он всегда делал то, о чем никто в нашей семье даже не мечтал. Например, неделями путешествовал в одиночестве. Или, скажем, купил самолет и летал на нем по всей стране, куда ему вздумается, без определенной цели, просто получая удовольствие от полета и от того, что рядом никого нет. Или вот женился на этой странной женщине, Синди, и переехал к ней в Лос-Анджелес.
— Синди?
— Та самая, которая была в заложниках вместе с вами и добровольно решила остаться с чужеземцами. Это жена Майка. Моя невестка.
Маргарет прикрыла ладонью рот.
— Ох, а я рассказывала о ней такие ужасные вещи! Мне очень жаль, поверьте, очень!
Полковник улыбнулся. На совещании он обратил внимание на то, что у нее был небольшой «вербальный заскок», присущий обычно детям и подросткам,— раздражающая манера едва ли не в каждое предложение вставлять слова-паразиты, такие как «вроде того» и «знаете ли». Может быть, сильно волнуясь и нервничая перед лицом всех этих грозных высокопоставленных начальников, она почувствовала себя маленькой девочкой и непроизвольно использовала соответствующие обороты речи. Однако сейчас, в простом человеческом общении один на один, она снова заговорила как взрослая женщина. Может быть, подумал Полковник, она вовсе не такая уж глупая, какой показалась.
— Мне она никогда не нравилась, по правде говоря,— сказал он.— Не мой тип человека. Для меня в ней было слишком много от… богемы. Понимаете, что я имею в виду? Слишком необузданная. Я обыкновенный человек, прямолинейный, консервативный, старомодный, скучный,— что в значительной, хотя, как он надеялся, не в полной мере соответствовало действительности.— Конечно, такими нас делает военная служба, но лично я готов поспорить, что и родился таким.
— А Майк нет?
— Он всегда выделялся среди нас. В нашей в семье мужчины всегда были военными, и все мы выросли типичными военными, какой бы смысл ни вкладывать в эти слова. А в Майке с самого раннего детства чувствовалось что-то еще.
Он на мгновение закрыл глаза, и воспоминания о странностях Майка затопили сознание. Феноменальная неаккуратность Майка, его внезапные вспышки ярости, ни на чем не основанные взгляды, которые он тем не менее считал для себя догмой, склонность строить свою жизнь, подчиняясь не совсем понятным даже ему самому прихотям. Таинственное в своей необъяснимости ощущение внутренней пустоты и леденящее чувство неудовлетворенности. И в особенности пламенная любовь к Синди со всеми ее бусами и сандалиями.
— Он был совсем другим. Я во всех отношениях был сыном своего отца — этакий маленький солдатик, которому предначертано со временем стать солдатом настоящим. И Ли — это младший — тоже был послушным пареньком, делал что ему говорили и никогда не спрашивал, зачем и почему это нужно. Но Майк… Майк…
— Шел своим собственным путем, да?
— Всегда. Я никогда не понимал его, никогда,— сказал Полковник.— Любил его, конечно. Но не понимал… Вот послушайте, какая однажды случилась история. Между нами было шесть лет разницы, что в детском возрасте равносильно целому поколению. И вот как-то раз, когда мне было двенадцать, а Майку шесть, я позволил себе сделать ему замечание из-за беспорядка, который творился в его части нашей общей комнаты. И он так разозлился, что решил убить меня.
— Убить вас?
— Да, голыми кулаками. Мы здорово подрались тогда. Я был вдвое старше и вдвое выше его, но он всегда был крепким мускулистым парнишкой, очень сильным, а я этим не отличался. И вдобавок он обрушился на меня, точно пушечное ядро, без малейшего предупреждения, повалил, уселся на грудь и разукрасил всю физиономию синяками, прежде чем я понял, что происходит. Здорово отделал меня, маленький придурок. Ну, потом я все же столкнул его с себя и ударил ногой — вот как я разозлился,— но он тут же вскочил и снова бросился на меня, размахивая руками, лягаясь и кусаясь, как безумный. Я держал перед собой руки, не давая ему дотянуться до меня, и говорил, что если он не уймется, я зашвырну его в канаву, где дрызгаются свиньи. Мы тогда жили в пригороде Бейкерфильда и держали свиней. Он никак не успокаивался, ну, я и закинул его туда. И ушел в дом. Спустя некоторое время он тоже пришел. У меня под глазом налился черный синяк, и губа треснула, а он с ног до головы был облеплен липкой грязью и помоями. Мать не задала нам ни единого вопроса.
— А отец?
— Его тогда не было дома. Шел тысяча девятьсот пятьдесят пятый год, в мире творилось что-то ужасное, и его отправили в так называемую Западную Германию. У нас там были военные базы. Спустя несколько месяцев наша мать, я и Майк — Ли тогда еще не было на свете — поехали к нему, и прожили там пару лет,— Полковник улыбнулся,— Майк единственный из нас быстро заговорил по-немецки. Сначала, конечно, он выучил все грязные слова. Люди на улицах прямо рты раскрывали, когда он срывался с цепи. Ох, какой же он был необузданный! И все же, думаю, эти отличия не затрагивали самых глубин. Когда пришло время Вьетнама и парни стали отращивать длинные волосы, курить наркотики и носить чудные разноцветные одежды, можно было ожидать, что Майк тоже потянется к хиппи, а вместо этого он стал пилотом и принимал участие в военных действиях. Ненавидел войну, но считал это своим долгом человека, гражданина и Кармайкла.
— И вы тоже воевали? — спросила Маргарет.
— Да. Конечно. И тоже возненавидел войну, по правде говоря. Но был там.
Она смотрела на него, широко распахнув глаза, как будто он признался, что был в Геттисберге.
— И в самом деле убивали людей? Стреляли в них?
Он улыбнулся и покачал головой.
— Я входил в группу стратегического планирования и не принимал участия в военных действиях. Но все же не могу сказать, что мне незнаком звук пулеметной очереди.— Полковник на пару секунд снова закрыл глаза.— Проклятье, это была отвратительная, грязная война! Все они хороши, но эта была особенно мерзкая. Однако приходится делать что тебе приказывают, и не жаловаться, и не задавать вопросов, потому что без этого невозможна цивилизованная жизнь — без того, чтобы кто-то поступал нецивилизованно, когда в этом возникает необходимость. Так обычно бывает.
После небольшой паузы он снова заговорил.
— Мне не раз приходилось поступать нецивилизованно во Вьетнаме, так часто, что с головой хватит. Спустя несколько лет после войны я взял отпуск и вернулся домой, получил степень за свои азиатские научные исследования и кончил тем, что стал профессором в Вест-Пойнте. На протяжении десяти лет я видел Майка, может, раза три-четыре. Фактически, я ничего не знал о его жизни. Потом моя жена заболела, я вернулся в Калифорнию, в Санта-Барбару,— там у нас земля, которая принадлежала ее семье,— и вот тут-то выяснилось, что Майк совсем рядом, живет в Лос-Анджелесе и женился на этой своей Синди, такой странной, чересчур современной, настоящей хиппи. Он хотел, чтобы я полюбил ее. Я пытался, Маргарет, я пытался! Клянусь, это правда. Но мы принадлежим совершенно разным мирам. Нас объединяла лишь любовь к Майку Кармайклу.
— Пегги.
— Что?
— Так меня зовут. Пегги. На самом деле никто не называет меня Маргарет.
— А, нуда… Понимаю. Хорошо. Пегги.
— А она любила вас?
— Синди? Понятия не имею. Она была со мной достаточно вежлива. Старое напыщенное ничтожество, брат ее мужа. Уверен, я в такой же степени казался ей марсианином, как она мне. Мы целую вечность не встречались. Так лучше, считал я. По большей части мы оба делали вид, что другого просто не существует.
— И все же вчера утром, в самом конце совещания, вы спросили у этого генерала, нет ли способа вырвать ее из рук Пришельцев.
Полковник почувствовал, как вспыхнули его щеки. Черт, и зачем только она вспомнила об этом… идиотизме?
— Глупо с моей стороны, не правда ли? Но каким-то образом я почувствовал себя в долгу перед ней, почувствовал, что должен попытаться выцарапать ее оттуда. Что ни говори, она член моей семьи. И нуждается в помощи. Ну вот я и спросил. Разве это неправильно?
— Но ведь она добровольно осталась,— напомнила ему Пегги.
— Да. Действительно, добровольно. Вдобавок Майк мертв, и ей не к кому возвращаться. И кроме всего прочего, мы не знаем, как забрать ее оттуда, даже если бы она просила нас об этом, а она не просит. Вот это и есть традиционное мышление в действии, понимаете, Пегги? Коленный рефлекс добродетельного человека. Моя невестка в опасности, или, по крайней мере, так мне кажется. Значит, я должен обратиться к власть имущим и спросить: «Может быть, существует способ?…»
Он резко замолчал. Лампы на борту самолета погасли.
И не только те, большие, которые были укреплены над головой, но даже маленькие, вспомогательные, тянущиеся по сторонам от прохода на уровне пола,— вообще все, которые до этого были в поле зрения. Пассажиры сидели в полной темноте внутри герметически закрытого металлического цилиндра, летящего со скоростью около сотни миль в час на высоте в тридцать пять тысяч футов над поверхностью Земли.
— Двигатель отказал? — на удивление спокойно спросила Пегги.
— Очень странно, если так,— ответил Полковник.
Голос со стороны кабины произнес:
— Эй, народ, у нас тут кое-какие проблемы.
Это был младший помощник. Он явно старался, чтобы его голос звучал бодро, но чувствовалось, что он напуган. Полковнику и самому стало не по себе, когда он услышал то, что сообщил этот человек. Все электрические системы, сказал он, одновременно вышли из строя. Не работает ни один прибор, включая навигационные и те, которые отвечают за подачу топлива в двигатели. Фактически реактивный самолет сейчас превратился в огромный планер и летел исключительно по инерции.
Они находятся где-то над Южной Невадой, сказал помощник. И похоже, внизу тоже возникли проблемы с электричеством, потому что все огни в Лас-Вегасе погасли несколько мгновений назад. Снаружи царила такая же тьма, как и в самолете. Но понять, что происходит, не представлялось возможным, потому что радио тоже, конечно, не работало, равно как и все остальные устройства, обеспечивающие связь с землей.
«Можно считать, что мы покойники,— подумал Полковник, слегка удивляясь собственному спокойствию.— Интересно, сколько времени самолет такого размера может лететь по инерции в верхних слоях атмосферы до того, как начнется свободное падение? И даже если пилот попытается каким-то чудом посадить его, как можно управлять самолетом, когда один из важнейших компонентов управления отказал? И куда он приземлится в абсолютной темноте?»