Комната эта представляла собой уютный салон, задрапированный небесно-голубым
атласом. На небольшом помосте стояла арфа, виолончель и подставка для нот, а в дальнем
углу за тюлевыми занавесками угадывался альков. Уилл старательно избегал смотреть в
его сторону. Помимо Риверте, вальяжно развалившегося на диване, обивка которого в
точности повторяла оттенок стен, в салоне находился также Освальдо, сидевший напротив
него с гитарой.
– Немыслимая любезность с вашей стороны откликнуться на мой призыв столь охотно,
сир Уильям, – пафосно изрёк Риверте и приложился к бутылке, стоявшей рядом с ним на
круглом столике.
Уилл промолчал. Не дожидаясь дальнейший приглашений, а вернее, указаний, он сел в
одно из кресел, стоящих ближе к двери. Гальяна с поклоном удалился, сказавшись на
срочные дела, и его место сменил паж, тут же поднесший Уиллу бокал. Уилл взял, но не
стал пить.
– Ваша вчерашняя ария взволновала меня до глубины души, – заметил Риверте, поигрывая
ножкой бокала. Уилл покосился на Освальдо: тот сидел, скромно опустив глаза и
подкручивая колышки гитары. – Верите ли, до утра не сомкнул глаз. Вы разбудили во мне
эстетический голод, сир, а это мало кому удаётся.
Это прозвучало довольно хищно – особенно слова о голоде, отчего-то показавшиеся
Уиллу двусмысленными, и он опустил взгляд, стараясь скрыть замешательство.
Вчерашний вечер не шёл из головы и у него тоже – только не из-за собственной «арии»,
разумеется, а от случившейся перед тем неловкости – и от того, что он услышал, стоя за
портьерой в библиотеке.
Однако Риверте нынче утром явно был расположен развлекаться. Было всего десять утра,
а бутылку он опустошил уже на треть. Уилл подумал, что иначе как злоупотреблением
такую страсть к спиртному назвать нельзя.
– Так что Освальдо пришлось встать пораньше и утолить мой голод, коль скоро я лишён
возможности получить сие от вашей милости, – продолжал тем временем Риверте, и снова
эти слова прозвучали так, что Уилл покраснел и быстро посмотрел на пажа, казалось,
совершенно невозмутимого. Впрочем, он ни разу не видел, чтобы на лице Освальдо
отображались хоть какие-то чувства, кроме вежливой покорности. Будто ощутив его
взгляд, паж поднял голову и негромко спросил, угодно ли монсиру, чтобы он продолжал.
– Да, монсиру угодно, – последовал ответ. – Давайте-ка теперь что-нибудь наше,
вальенское, – а то вчера сир Уильям сразил меня лиричностью песен его родины, и я не
хочу оставаться в долгу.
Юноша кивнул – и запел. Это была любовная баллада на вальендо, очень красивая и
сложная, как большинство песен этого края, но, на вкус Уилла, чересчур вычурная и
фривольная. У Освальдо был чистый мягкий баритон, выдавший в нём возраст постарше,
чем думал Уилл – ему казалось, этот парень младше его.
Дослушав балладу – впрочем, особенно внимательным он не выглядел – Риверте шумно
зааплодировал и спросил Уилла, почему тот не пьёт. Уилл вместо ответа приложил к
губам край бокала. Синие глаза следили за ним неотрывно и так пристально, что ему всё
же пришлось сделать глоток, хотя брат Эсмонт всегда предостерегал его от приёма
горячительных напитков в первой половине дня
– Отлично, – похвалил Риверте; по непонятной Уиллу причине он выглядел невероятно
довольным. – Вы быстро учитесь. Споить вас не составит большого труда, достало бы
только времени. Освальдо, будьте любезны, продолжайте.
Это длилось до полудня; потом Риверте встал, совершенно внезапно и прямо посередине
очередной песни, и заявил, что его ждут дела. Он небрежно поклонился Уиллу, кивнул
пажу и вышел совершенно твёрдой походной, такой же резкой, как всегда – несмотря на
то, что пил всё утро не переставая. Уилл проводил его изумлённым взглядом.
– Что с ним? – вырвалось у него – он забыл, что рядом с ним находится только паж,
которому не пристало трепать языком о привычках хозяина.
Но, на удивление, Освальдо ответил – спокойно и буднично:
– Ничего особенного. Просто его утренняя бутылка закончилась.
И указал на бутылку, сиротливо стоявшую на столике рядом с пустым бокалом.
Она действительно была опорожнена.
Этот день стало поворотным в том, что Уилл с натяжкой и неохотой вынужден был
назвать своими отношениями с Фернаном Риверте – потому что как-то ведь надо было
называть то, что происходило между ними. Отныне каждое утро, а иногда и по вечерам,
хозяин замка посылал за Уиллом, а порой приходил за ним сам, без труда находя его в
комнате или в библиотеке, и заставлял в течение нескольких часов присутствовать при
том, как он слушает музыку, или работает, или читает. Чаще всего он в это время пил –
Уилла сперва это не на шутку тревожило, но, к его большому облегчению, Риверте,
вопреки своей угрозе, не был слишком настойчив в стремлении его напоить. Обходилось
одним бокалом, который Уилл вскоре научился растягивать на целый вечер – а иногда
Риверте забывал и об этом. Сопровождалось это, с позволения сказать, общение либо
молчанием, либо необременительной светской болтовнёй о погоде, здоровье и искусстве.
Иногда, впрочем, Риверте мог задать Уиллу вопрос, огорошивавший его, причём делал это
с тонко рассчитанной внезапностью.
– Вы уже писали домой? – спросил он так однажды совершенно неожиданно, сразу после
замечания о том, что в Даккаре стоит просто дивная погода. Шла третья неделя
пребывания Уилла в Вальене, и он, конечно, написал множество писем, но до сих пор не
отправил ни одного.
Что и сообщил Риверте несколько смущённым тоном.
– Не отправили? Почему? От меня ежедневно ездит гонец, ему ничего не стоит передать
письмо курьеру в ближайшем городе. Чего же вы молчали, Уильям? Дайте мне ваши
письма, я их отправлю с сегодняшней почтой.
Небрежность предложения казалась слишком продуманной. Уилл вспомнил
предостережение Роберта и сцепил зубы. Но ничего не оставалось – он принёс письма и
отдал Риверте. Тот взял их не глядя и бросил на стол в общую кипу бумаг.
– Скажите, – проговорил он затем, наливая себе вина, – если вам, как вы утверждаете, не
нравится поэзия, как же вы учите ваши Руады?
Уилл вынужден был признаться себе, что чем дальше, тем меньше его понимает.
Впрочем, обычно они ограничивались незначительной болтовнёй – и его это вполне
устраивало. Лишь однажды Риверте шокировал его по-настоящему. Это утро они
проводили в музыкальной комнате. По правде, Уиллу такое времяпровождение нравилось
меньше всего, хотя Освальдо действительно отличался музыкальными талантами – но уж
больно смущал Уилла его чувственный баритон и выбор репертуара, а также альков за
колышущимся тюлем занавесок. Освальдо пел какую-то особенно проникновенную
балладу от лица юной девы, изнывающей от страсти по возлюбленному, однако не
смеющей первой изъявить свои чувства. Рефрен «Приди, о, приди!», повторяемый всякий
раз со всё большим пылом и страстью, заставлял Уилла особенно пристально
разглядывать кровлю башни за окном. Риверте же был в то утро на удивление внимателен.
Он почти совсем не пил и сидел в кресле, слегка наклонившись вперёд и не отрывая глаз
от гибкого тела юноши, чьи смуглые пальцы ловко скользили по струнам. Когда
последняя дрожащая от чувственности нота смолкла, Риверте сказал странно низким и
хриплым голосом:
– Норан, убирайтесь прочь ко всем чертям.
Уилл ошалело уставился на него, но потом вскочил и, пробормотав скомканное прощание,
удалился. Едва успев прикрыть за собой дверь, он услышал за спиной поспешные шаги и
звук падающего инструмента, а потом треск рвущейся ткани и – он мог поклясться! –
шелест занавесок алькова… Держась за ручку двери и пылая до кончиков ушей, Уилл
слушал стоны и придыхания, доносившиеся из-за двери, потом опомнился и опрометью
кинулся по коридору. Он чувствовал острое, непреодолимое желание исповедаться – но,
увы, при дьявольском замке Даккар не состояло даже капеллана, за ближайшим надо было
ехать в деревню, а Уилл по понятным причинам не мог этого сделать. Поэтому он просто
убежал к себе и до конца дня читал стихи из Священных Руад, посвящённые воспеванию
целомудрия и бегству искушения и порока.
Это было очень странно, можно сказать, возмутительно, но он чувствовал себя
обиженным. Конечно, это дом Риверте, и хозяин волен вытворять тут всё, что ему
взбредёт в голову, но выставлять Уилла за двери вот так, с какой стороны ни посмотри,
было очень некрасиво. Потому следующим утром Уилл был особенно сдержан и
немногословен, подчёркнуто холодно отвечая на дежурные любезности Риверте. Тот
сразу заметил это и поглядел на Уилла с любопытством.
– Что, опять ревнуете? – спросил он игриво – и расхохотался, когда Уилл вскинулся и
посмотрел на него с нескрываемым уже возмущением. – Ну, ну, не сердитесь, монсир.
Если бы вы видели себя со стороны, вы бы сами согласились, что иногда просто
невозможно не подразнить вас.
– Так вы зовёте меня только затем, чтобы подразнить? – запальчиво спросил Уилл,
которого обида, как всегда, делала несдержанным и неосторожным.
– Нет, что вы – вовсе не только за этим. На самом деле вы один из лучших компаньонов
для утреннего аперитива, которые у меня были.
– О, – сказал Уилл, не зная, как на это реагировать.
– Да-да. Вы помалкиваете и не читаете мне нотаций, а ваше присутствие создаёт у меня
обманчивое впечатление, будто я спился ещё не окончательно. Ибо законченные
пьянчуги, как известно, напиваются в одиночестве, а пока вы здесь, я не один. Не правда
ли?
Его резкие переходы от жестоких насмешек и откровенной грубости к добродушной
иронии и обманчивой откровенности до того сбивали Уилла с толку, что он мог только
бормотать в ответ банальности, ни к чему не обязывающие ни его, ни собеседника.
Риверте, похоже, вполне устраивала такая ситуация, хотя по большому счёту, обращаясь к
Уиллу, он разговаривал скорее с самим собой. На исходе первого месяца своего
пребывания в Даккаре Уилл начал подозревать, что именно это и было нужно его
странному хозяину.
Примерно в это же время ему пришло письмо из Тэйнхайла. Риверте сообщил об этом за
завтраком (теперь они иногда и завтракали вместе, хотя для Риверте, встававшего в пять
утра, это был скорее полдник или ранний обед) в промежутке между дежурным
восхищением погодой и жалобой на феноменальную тупость его нового камергера. Уилл,
услышав новость, вздрогнул и закусил губу, стремясь скрыть охватившее его нетерпение.
Риверте же, казалось, вовсе забыл о собственном сообщении и спохватился – чересчур, как
показалось Уиллу, нарочито – лишь к вечеру, когда позвал Уилла в свой кабинет на
традиционный вечерний бокал вина – или бутылку, в его случае.
– Ах, проклятье, я же совершенно забыл о вашей корреспонденции! Где-то она тут была…
чёрт… надеюсь, я не велел выбросить её вместе с ненужными бумагами… было бы
досадно… а, вот оно. Держите.
Он бросил письмо Уиллу на колени и повернулся налить вина.
– Можете читать здесь, – сказал он. – Видите, я стою спиной и не подглядываю. У меня, в
отличие от некоторых, нет такой привычки.
Уилл густо покраснел. Запечатанный конверт жёг ему пальцы. Он с усилием покачал
головой.
– Нет, благодарю вас… я… это… это может подождать.
– Вы очень любезны, – вежливо сказал Риверте – и принялся мучить его болтовнёй, не
отпуская ещё по меньшей мере четыре часа, хотя обычно их вечерние разговоры не
длились более двух.
Когда граф наконец отпустил его, Уилл бегом кинулся в свою комнату, перепрыгивая
через две ступеньки, потом запер дверь, подперев её изнутри сундуком, зажёг весь свет,
какой только нашёлся в его обиталище, и дрожащими от нетерпения руками достал
конверт. Но вскрыл не сразу – сперва он тщательнейшим образом осмотрел печать. Следов
взлома на ней вроде бы не было, но Уилл знал, что существует множество способов
вскрыть письмо и затем вновь его запечатать так, что у адресата не возникнет ни
малейших подозрений. Он не знал, обладает ли Риверте или Гальяна подобными
талантами, но исключать этого никак не мог. Вздохнув, Уилл всё же сломал печать. Из
конверта выпал один-единственный листок, мелко исписанный почерком его матери.
Уилл сел и принялся читать.
Как следовало ожидать, большую часть письма мама беспокоилась о нём, о его здоровье,
настроении и общем самочувствии. В своём письме он подробнейше описал ей все
перипетии своего существования в Даккаре, умолчав, разумеется, об отдельных эпизодах,
и вообще всячески старался её успокоить. Однако что-то, видимо, она почувствовала
между строк, потому что была крайне озабочена. Она просила его быть полюбезнее с
лордом Риверте, не ссориться с ним без надобности и помнить, что его, Уилла, жизнь –
самое дорогое, что осталось у неё, бедной леди Дианы. О Роберте она написала всего три
строчки в постскриптуме – наверняка с его приказа и под его диктовку. «Роберт, – писала
вдовствующая леди Норан, – шлёт тебе свой братский поцелуй и наилучшие пожелания, а
также напоминает, что нигде и никогда ты не должен забывать о том, кто ты есть, откуда
ты родом и каков твой долг. Он надеется, что жизнь на чужбине не заставила тебя забыть
ни Хиллэс, ни Тэйнхайл, ни его, твоего любящего брата».
Уилл медленно свернул письмо. Даже в столь иносказательном послании Роберт был, как
обычно, прямолинеен и почти груб. Он наверняка с удовольствием написал бы это сам, но
писать он умел едва-едва, а почерк у него был катастрофически неразборчивый. Впрочем,
и его «братского поцелуя» Уиллу было вполне довольно. Роберт явно недоумевал, почему,
спустя почти целый месяц, Уилл всё ещё не выполнил своего задания. Он так и видел
лицо брата, искажённое недоумением и холодной насмешкой: неужели, братец, тебе так
нравится в Вальене, что ты всячески стремишься продлить своё пребывание там? А
может, тебе нравится Риверте? Не может быть, чтобы ты столь долго сопротивлялся его
домогательствам, я ведь ясно велел тебе пойти им навстречу – так, быть может, тебе
доставляет удовольствие…
Уилл крепко зажмурился, так, словно брат и впрямь был тут и сыпал на него эти дикие и
жестокие обвинения. Нет, мысленно ответил он, мне не нравится Вальена, и ещё меньше
мне нравится Риверте. Просто… просто… Он пытался мысленно найти достойный ответ,
способный оправдать его пассивность и бездействие, но вместо Роберта вдруг увидел
мысленным взглядом Риверте – его красивое лицо, насмешливо блестящие глаза, тёмные
волны волос надо лбом. «Убирайтесь прочь, Норан», – сказал он в мыслях Уилла и
задёрнул занавеску алькова, за которым выгибалось, стеная, стройное смуглое тело…
Уилл вздрогнул так сильно, что порвал пергамент, который всё ещё судорожно сжимал в
руке. Он распахнул глаза. Видения исчезли. Уилл протёр лицо руками и вздохнул. Было
уже за полночь, и он лёг спать, но спал беспокойно и ворочался до самого рассвета. Ему
снились сны, которых он не мог вспомнить наутро, но они тревожили его – может быть,
потому, что он так и не мог толком понять, что или кто ему снился.
– Уильям, вы можете сделать мне одолжение?
Стоял дождливый вечер – первый с того самого дня, как Уилл вошёл через ворота замка
Даккар. Туман клубился целый день, а теперь ливень хлестал в закрытые окна, и всё это
навевало воспоминания, которые никак нельзя было назвать весёлыми. Уилл думал о