брате Эсмонте, который пока что не ответил ни на одно из его писем, и чувствовал
особенную тоску и горечь, потому был этим вечером несколько рассеян. Они с Риверте
сидели в его кабинете; Уилл – на уже привычном для него неудобном кресле, Риверте –
рядом с еретическим глобусом. Бутылка, которую они откупорили час назад, была пуста
уже более чем наполовину.
– Вы меня слышите, сир?
– А? – Уилл вскинулся и виновато посмотрел на него. – Простите, я задумался.
– Я понимаю вас. Эта погода способствует меланхолии. Вот и меня что-то развозит, а мне
это не нравится. Я спросил, можете вы сделать мне одолжение?
– Да, конечно…
– Там лежит книга.
Палец Риверте (он всегда указывал пальцем, нетерпимым и неприличным жестом) ткнул в
глубь кабинета, где стояла высокая подставка, на которой обычно лежала раскрытая книга
– какая именно, Уилл до сих пор не удосуживался взглянуть.
Повинуясь указанию, Уилл встал и подошёл к подставке. Бросив взгляд на книгу, он замер
в изумлении.
– Это же Священные Руады!
– Удивительно, правда? И как это их страницы не воспламеняются от божественного
негодования в моём присутствии? Окажите любезность, Уильям, почитайте мне.
Уилл обернулся. Этот человек не уставал его поражать.
– Почитать вам Руады?
– Почитать мне Руады, – терпеливо повторил тот. – Вы же собираетесь стать монахом,
верно? В таком случае вашей прямой обязанностью станет нести слово божье нечестивым
и заблудшим. Или моя нечестивость и заблудшесть всё ещё вызывает у вас сомнения?
– По правде, нет, – хмыкнул Уилл.
– Ну вот видите. Спасите же мою душу, я вас умоляю.
– Что читать?
– Всё равно. Где открыто, там и читайте.
Уилл переставил со стола свечи и посмотрел на верх страницы. Это была вторая книга
пророка Лода, одна из немногих частей Руад, написанная прозой – и, надо сказать, самое
подходящее место для чтения вслух в присутствии Фернана Риверте.
Уилл прочистил горло и начал с торжественностью, приличествующей моменту:
– Ибо было сказано трижды: впавший в бездну греха не очистится иначе, чем пройдя эту
бездну до дна и низвергнувшись в глуби ада. И горе ему, ибо бездна эта о девяти
пропастях, имена же пропастей этих суть: Ревность, Корысть, Бесчестье, Лживость,
Малодушие, Безбожие, Жадность, Уныние и Прелюбодеяние…
– Заметьте, – сказал Риверте совершенно будничным тоном, перебив Уилла на полуслове, –
прелюбодеяние стоит на самом последнем месте, а ревность – на первом. Какие из этого
выводы?
– На что вы намекаете? – вспыхнул Уилл – и непонятно почему вдруг вспомнил лицо
юного Освальдо, покорное и серьёзное, с всегда опущенными глазами, услышал его
чарующий голос, его низкий, протяжный стон из-за тюлевой занавески…
– Я намекаю? Помилуйте, сир, кто из нас готовится в священнослужители? Это ваше дело,
а не моё – толковать слово божие. Вот объясните мне, если не трудно, это место о девяти
пропастях одной бездны. Как это следует понимать?
Уилл почувствовал себя увереннее, что крайне редко случалось с ним в присутствии
Риверте – благо наконец они заговорили о том, в чём он был подкован.
– Это следует понимать так, что, поддавшись искушению одного греха, человек всё равно
что падает в бездну, ибо все грехи – братья друг другу, и, поддавшись одному, непременно
поддашься всем прочим, падая ниже и ниже.
– То есть человек, солгавший однажды, обречён также проявить корысть, потерять честь,
предаться блуду и так далее?
– Именно так.
– Мой юный друг, посмотрите на меня своими честными глазами и скажите: неужели вы
никогда не врали?
Уилл обернулся и посмотрел на него. Но не потому, что Риверте приказал ему.
– Никогда.
– Никогда-никогда? Даже не утаивали правды?
Уилл чуть заметно вздрогнул.
– Лгать и… недоговаривать – не одно и то же.
– Разве? Вы просто открываете мне глаза на мир, право слово. И в чём же разница?
– Ну… – Уилл замялся. – Ложь всегда злонамеренна. А молчание – не преступно…
– В том случае, если не является ответом на прямо поставленный вопрос, – сказал Риверте
и, внезапно поднявшись, подошёл к Уиллу. – Поглядите на меня. В глаза, если вам не
трудно.
Уиллу было это очень трудно, но он поглядел. Внутри у него всё скрутилось – он вдруг
испугался повторения сцены, разыгравшейся в этом самом кабинете несколько недель
назад. Тот нелепый поцелуй не шёл у него из головы, хотя Риверте, похоже, забыл о нём…
сейчас Уилл уже не был в этом так уверен.
– Скажите, Уильям, я вам нравлюсь?
Уилл какое-то время помолчал. Потом тихо ответил:
– Нет.
– Вы совершенно уверены, что не врёте?
– Уверен…
– Рад за вас. Лично я далеко не всегда бываю так уверен в собственных словах. Скажите
теперь, вам бы хотелось увидеть меня мёртвым, а мою голову – на пике над воротами?
Уилл вскинулся. В общем-то он хотел примерно этого, но одна мысль о таком зрелище
вдруг повергла его в дрожь.
– Нет…
– Что – нет? Вы не хотите моей смерти?
– Я… сир, ваши вопросы…
– Мои вопросы – что?
– Они вынуждают меня либо лгать, либо быть неучтивым, – твёрдо ответил Уилл.
Риверте хмыкнул. Они стояли очень близко, но, к счастью, не касались друг друга.
Странно, но от Риверте совсем не пахло спиртным.
– Это уже лучше. Ну а если я спрошу вас, не замышляет ли ваш старший братец какие-
нибудь козни против моей особы – что вы тогда ответите? То же самое? А если я буду
настаивать?
Уилл ощутил, как внутри у него всё сжимается в комок. Он вдруг понял, что его загоняют
в ловушку – а он покорно шёл в неё, даже не пытаясь уклониться от удара.
– Это не похоже на душеспасительную беседу, – попытался вывернуться он.
– А по-моему, очень даже похоже. Только теперь я пытаюсь спасти вашу душу,
погрязшую во лжи и опасно близкую к бесчестью. А от лжи и бесчестья до
прелюбодеяния… словом, вы сами понимаете.
«Зачем, – думал Уилл, снова не в силах сдержать предательского румянца, – зачем он это
делает?! Что ему от меня надо?» Он не понимал, и это тревожило его всё больше и
больше.
Неожиданно Риверте улыбнулся. Улыбка была непривычно мягкой для него, почти
сочувственной.
– Я ужасный человек, – посетовал он. – Сам знаю. Вам было бы много лучше в Сиане, при
дворе моего дражайшего монарха, его величества короля Рикардо. Там, впрочем, тоже
достаёт сволочей, но со мной мало кто сравнится.
– Вы очень самоуверенны, – пробормотал Уилл.
– Правда? Вы находите? С вашего позволения, я буду считать это комплиментом. Но мы
отвлеклись от священных писаний. Продолжайте, прошу вас.
Он вернулся к столу и подлил себе вина. Уилл продолжил читать, уже не столь уверенно и
выразительно, как прежде. Этот стих был полностью посвящён греху и способам,
которыми он опутывает людские сердца, но после странных комментариев Риверте слова
эти уже не казались Уиллу такими значительными и преисполненными грозного
предупреждения, как прежде. Тем не менее, поскольку Риверте не перебивал его, он
прочёл две страницы, прежде чем услышал его голос:
– Довольно. Уильям, почему вы решили уйти в монастырь?
Вопрос был не слишком неожиданным – Уилл ждал его рано или поздно. Поэтому он
ответил почти совершенно спокойно:
– Это кратчайший путь к богу из тех, что мне известны.
– Но вам ли, с вашим острым и пытливым умом, не понимать, что кратчайший путь не
есть самый правильный?
– Да. Но кратчайший также не значит самый лёгкий.
– Тоже верно, – сказал Риверте задумчиво и отпил из бокала. – Ваш отец, похоже, желал
вам иной участи.
– Он хотел, чтобы я стал рыцарем и принял часть управления землями. Испокон веков
Тэйнхайлом управляли двое старших братьев. Это семейная традиция.
– А вы, значит, решились её нарушить.
– Из меня не получился бы хороший сеньор.
– Почем вы знаете? Вы ведь не пробовали. К слову, вы, как я понимаю, и монахом быть не
пробовали. Вы ведь никогда не жили в монастыре?
– Нет, – смутившись, ответил Уилл. – Но я знаю о тамошних порядках и думаю, что смог
бы к ним притерпеться.
– Это очень похвально для юноши, всю жизнь прожившего в богатом доме. Но почему вы
решили, что, похоронив себя заживо в четырёх стенах, сумеете следовать Руадам лучше,
чем оставаясь среди людей? Вас страшат искушения, Уильям? Вы от них собирались
бежать?
– Нет! Вы… вы совершенно этого не понимаете.
– Да, где уже мне. Но вопрос не в том, понимаю ли я вас, а в том, насколько вы понимаете
сами себя.
– Я прекрасно понимаю сам себя, – отрезал Уилл; он снова чувствовал себя задетым – не
самими словами, а снисходительным тоном разговора. В конце концов, как смеет этот
безбожник поучать его в таких вещах?!
– Да, да, в своём глазу бревна обычно не видят, – будто прочитав его мысли, кивнул
Риверте. – Ко мне это относится в полной мере – не меньше, чем к вам. Ваш брат Эсмонт –
надеюсь, я не переврал его имя? – никогда не говорил вам, что гордыня и надменность
хотя и не входят в число девяти основных пороков, но неизменно ведут к одному из них, а
чаще ко всем разом?
Уилл открыл рот и закрыл его. Он знал, что именно гордыня и чрезмерно развитое
самолюбие были его слабым местом – но не думал, что это так заметно. Он вдруг
почувствовал себя беспомощным, беззащитным перед этим человеком, почти голым.
– Уильям, вы ведь не особенно любили своего отца? – вдруг спросил Риверте тихо, и Уилл
вскинулся так, словно ему влепили пощёчину. Он не мог, не смел ответить на такой
вопрос – тем более этому человеку. Но тот и не ждал, казалось, ответа. Риверте вздохнул,
вертя ножку в бокала в пальцах. Сегодня на них почти не было украшений – только одно
неприметное кольцо на мизинце левой руки.
– На самом деле, – продолжал он тем же негромким тоном, – редко такие люди, как вы или
я, любят своих отцов. Мой родитель также меня не слишком одобрял, если вы понимаете,
о чём я. Как ни смешно, по причине, прямо противоположной вашей. Я тоже был у него
вторым сыном, однако в то время наши владения были майоратными, и традиция
предписывала младшим сыновьям, сколько бы их ни было, посвятить себя богу…
– Вас собирались посвятить богу?! – воскликнул Уилл. Зрелище Риверте в монашеском
одеянии, тут же всплывшее в его воображении, казалось полным абсурдом.
– Мне тоже это не показалось удачной идеей, – кротко сказал Риверте. – Видите ли, я
собирался завоевать мир. Лет с шести, если мне не изменяет память, жило во мне это
твёрдо принятое решение, осуществить которое из монастырской кельи мне
представлялось весьма затруднительным, ибо я никогда не имел пророческого либо
миссионерского дара. Моему отцу моё своеволие нравилось не больше, чем ваше –
вашему. Так что я в самом деле понимаю вас в этом отношении лучше, чем вы думаете.
Они молчали какое-то время. Потом Уилл, снедаемый не совсем достойным
любопытством, всё же решился спросить:
– И вы пошли против его воли?
– Естественно. Губить свою жизнь ради придури старого пердуна? Ещё чего.
– Он был вашим отцом! – резко сказал Уилл.
– Был. И что? Это не давало ему права обращаться со мной, как со своим холопом.
– Однако вы почему-то не осуждаете моего отца, который обращался со мной именно так,
– с горечью сказал Уилл – и прикусил язык, в ужасе осознав, что несёт. И перед кем! Перед
тем самым человеком, который…
– Вы – другое дело. Я с раннего детства знал, каков мой путь. А вы лишь воображаете,
будто знаете это.
– Вот как? – огрызнулся Уилл, по непонятной причине сильно задетый этим выводом.
– Именно так, – сказал Риверте спокойно. – Вы прочли слишком много книг, причём все
они говорили одно и то же на разный лад. Обычно юноши ваших лет вообще не умеют
читать, но вы кинулись в другую крайность и вообразили, что книги в равной мере
заменят вам и людей, и мир, и бога. Вы просто не знаете, от чего собираетесь отказаться.
Потому я и говорю, что ваши цели надуманны и мнимы. Скажите, у вас есть друзья?
Уилл, внутренне готовивший гневную отповедь, осёкся, сбитый с толку этим
неожиданным вопросом. Ну почему этот человек так любит резко менять тему посреди
разговора, стоит только Уиллу немного приноровиться к его бешеному напору и
бестактности?!
– Брат Эсмонт был мне другом, – сказал Уилл наконец после долго молчания.
– Что ж, – ответил Риверте после не менее длинной паузы, – в таком случае я, видимо.
должен принести свои извинения за то, что лишил вас единственного друга, выставив его
вон. Но я не верю в искренних и чистых душой монахов как класс материальных
сущностей. Отчасти поэтому вы совершено не видитесь мне монахом.
– Вы меня совсем не знаете.
– Правда? В таком случае, надеюсь, впереди у меня немало увлекательных открытий.
В течение следующей минуты он снова подливал и пил вино, а Уилл стоял, не зная, что
сказать или сделать дальше. Ему хотелось уйти, но и этого он тоже не мог.
– У меня тоже всего один друг, – сказал Риверте вполголоса, не глядя на Уилла. – То есть
один, кто может считать меня своим другом. При этом множество людей считает меня
своими друзьями, в общем-то не без основания, но, увы, я не могу ответить им
взаимностью, как бы того ни хотел.
– Так не бывает, – возразил Уилл. – Дружить без взаимности нельзя, дружба всегда
обоюдна…
– А любовь? – вдруг спросил Риверте, резко повернувшись к нему. – Любовь тоже
обоюдна?
– Н-нет… – Уилл замялся, выдавая свою несведущесть в этом скользком перемете.
– Вижу, вы не слишком уверены в своём ответе, однако он столь же верен, сколь неверно
ваше предыдущее утверждение. И дружба, и любовь без взаимности возможны, и
встречаются куда чаще, чем взаимность. Вот взять юного Освальдо. Он в меня влюблён –
но я в него нет, к сожалению. Или вот досточтимый сир Сантьяро из Рувана – помните
его? Он считает себя моим другом, и это даёт ему некоторые права, однако не столь
всеобъемлющие, как ему хотелось бы верить.
– А кого вы считаете своим другом? – внезапно спросил Уилл и тут же подумал: «Боже,
что я несу?» Но Риверте ответил совершенно спокойно, не моргнув глазом:
– Разумеется, Рикардо Четвёртого, божьей милость короля Вальены и повелителя Асмая,
Шимрана, Сидары, Сидэльи и, смею верить, в скором времени Рувана и Хиллэса. За что и
выпьем, – добавил он и залпом осушил бокал.
Уилл молча смотрел на него. Он, конечно, не мог поддержать такой тост, но что-то в
словах Риверте, как ему почудилось, на миг вышло за рамки его обычной жеманности. Он
казался… да что там, он, похоже, был в этот миг искренен, и имел в виду именно то, что
сказал.
– Король Вальены – ваш друг? – переспросил Уилл.
– Лучший, – ответил Риверте серьёзно. – Самый лучший друг, который у меня когда-либо
был. А я, смею верить – лучший друг, который когда-либо был у него. Что, как следовало
ожидать, порождает определённые толки. Да-да, я знаю, о чём вы думаете, монсир, и
почему сейчас покраснели! Вы так часто и мило краснеете… Но нет, и не просите, я
оставлю ваше любопытство неудовлетворённым. Должны же быть в моей биографии по-
настоящему туманные и таинственные страницы…
– Почему? – спросил Уилл, игнорируя вновь ставший колким и насмешливым тон.
– Почему что?
– Почему вам так нравится это?
– Что нравится, во имя бога?
– Казаться хуже, чем вы есть, – выпалил Уилл – и умолк, донельзя поражённый