понятно. В таком случае я бы просил вас проводить меня и моего наставника в
отведённые нам комнаты, чтобы мы могли…
– Боюсь, это невозможно, – перебил Гальяна – и когда Уилл умолк, потрясённый такой
невежливостью, улыбнулся своей крысиной ухмылочкой. – Сир Риверте приказал, если вы
явитесь до его возвращения, немедленно проводить вас в Верхний зал и передать, чтобы
вы дожидались его именно здесь.
– Сир Риверте, – заговорил Уилл, чувствуя, как волна гнева медленно поднимается в нём,
давая выход затянувшемуся напряжению, – мог приказать вам что угодно, сударь, но мне
он приказывать не может, поскольку…
– Поскольку, – снова перебив, подхватил Гальяна, – вы находитесь во владениях сира
Риверте и на его попечении, боюсь, мой дорогой сир Норан, вам придётся подчиняться его
приказам.
Уилл не ответил. Он был слишком вне себя, чтобы заговорить. До сих пор молчавший
брат Эсмонт снова осторожно тронул его за локоть. О, сколько раз он говорил, что Уилл
должен научиться держать себя в руках, если надеется стать достойным избранного им
пути… но какое значение это имело теперь?
– Мой наставник устал и болен, – проговорил наконец Уилл. – Позвольте хотя бы ему
подняться в более тёплое помещение.
– Никак не могу, мой дорогой сир – приказ был совершенно ясен.
– Но… – Уилл ощутил, как на него накатывает беспомощность. Он был один, совсем один
во враждебной стране и в замке врага, который, кажется, задумал начать унижать и
изводить его ещё до того, как они встретятся лично. А у Уилла на попечении был его
наставник, которого он не смел подводить. – Но вы хотя бы накормите нас? И позволите
пройти к огню?
– Сир Риверте обедает в шесть… – Гальяна как будто заколебался. – Но, я думаю, он не
будет иметь ничего против, если вы немного перекусите в ожидании его возвращения.
– Сердечно вас благодарю, – сказал Уилл самым ледяным тоном, на какой был способен.
Гальяна улыбнулся ему нежной улыбкой вурдалака.
– Ваши вещи будут доставлены в отведённые вам покои, не волнуйтесь. А пока,
разумеется, вы можете пройти к огню… только я попросил бы вас не садиться на кресло
его милости. Если он невзначай войдёт и увидит вас сидящим, получится нехорошо.
«Чтоб ты провалился, склизкий гад, – в отчаянном гневе подумал Уилл, вместе с братом
Эсмонтом шагая по холодному гулкому залу к крохотному огоньку камина. – И твой
Риверте с тобой разом, если он хоть немного похож на тебя!» Это было нехорошие,
недостойные мысли, бранные мысли, и он тут же устыдился их. Когда брат Эсмонт с
блаженным стоном привалился к нагретой каминной доске, Уилл ощутил, как его сердце
сжала боль. «Я виноват, – подумал он. – Не надо было позволять ему ехать со мной».
– Сын мой, – проговорил монах, когда они остались одни. – Я вижу, вы смущены и
растеряны. Крепитесь. Вы знали, на что идёте, когда жребий пал на вас. И я тоже знал об
этом, пускаясь с вами в этот нелёгкий путь. Так что не ропщите, но возблагодарите
Всевышнего за то, что мы в тепле и с крышей над головой, когда вокруг свирепствует
буря. Ибо было сказано: в непогоду укрою тебя, и знай, что рука, тебя пригревшая – моя
есть.
Уилл кивнул, сглатывая комок в горле. Сколько раз он слышал эти речи, произнесённые
спокойным, всегда смиренным голосом в тёплых и дружеских стенах родного Тэйнхайла!
Тоска по дому жестоко стиснула его сердце, и он закусил губу, стараясь взять себя в руки.
Брат Эсмонт прав: он не имеет права роптать. Он не роптал и в худшие времена… в куда
более худшие, как он убеждал себя теперь, стоя в огромном холодном тёмном зале в доме
своего врага, пока за стенами бушевал ветер враждебной страны.
Раздались шаги; Уилл думал, что это Гальяна, и обернулся – но это всего лишь слуга
принёс им поднос. На подносе лежали две полные краюхи хлеба и кувшин вина – плохого
вина, как позже убедился Уилл. Их кормили, словно попрошаек или узников. Уилл
холодно смотрел на слугу, скрестив руки на груди, пока тот ставил поднос на камин.
Потом спросил, не может ли тот принести сюда два стула. Слуга, заколебавшись, ответил,
что не велено. Тогда Уилл, снова закипая, потребовал хотя бы один стул для своего
старого учителя, но брат Эсмонт прервал его гневную речь, сказав:
– Нет нужды, сын мой. Пустяки. Я на коленях прошёл путь от Зирдара до гробницы
Святого Юзефа – мне ли не постоять немного у тёплого очага?
Слуга был, казалось, очень доволен, что всё разрешилось, и убрался, пока Уиллу не
пришло в голову требовать чего-то ещё. Уилл чуть не плакал, глядя ему вслед. Всё это
было так унизительно.
Он немного постоял у огня, вытянув руки, пока стынущие от холода пальцы не
отогрелись. Потом снова скрестил руки на груди и, спросив брата Эсмонта, уверен ли тот,
что ему ничего не надо, и получив утвердительный ответ, подошёл к ближайшему окну.
Ставни были распахнуты, но стекло замутнено от струй дождя, так что двор был едва
виден. Впрочем, ливень явно ослабевал и превратился в обычный дождь, типичный для
Вальены в начале лета. Уилл прижался лбом к стеклу и приложил к нему ладонь ребром,
закрывая блики от близкого пламени камина. С этого места он видел часть крепостной
стены, сейчас пустую и голую – стражники попрятались в сторожках на верхушках башен,
– и простиравшееся далеко впереди поле, за которым почти на самом горизонте чернел
лес. Это был Чёртов лес, как его называли в этих местах – самая непролазная и мрачная
чащоба в округе. Ответвление дороги, ведущей к воротам замка, убегало в эту чащобу и
терялось в ней. Там находились богатейшие охотничьи угодья, хотя никогда не
интересовавшийся охотой Уилл мог только гадать, что за зверя травит в этих лесах граф
Риверте. Может, лешего, а может, водяного или русалок – ведь здесь же болота, думал
Уиллл с отчаянием, нараставшим в нём с каждой минутой. Кого ещё травить этому
чудовищу, как не других чудовищ?
Внезапно, неожиданно с этой мыслью, пришло воспоминание о том, как Уилл увидел
Риверте в первый раз – в Тэйнхайле, чуть больше года назад. Это воспоминание, столь
разительно отличавшееся от того, что он видел и чувствовал теперь, заставило его крепко
зажмуриться.
А когда он открыл глаза и снова посмотрел в окно, дорога между Чёртовым лесом и
замком Даккар больше не была пустынна. По ней скакали всадники – целая кавалькада, и
Уиллу казалось, что даже с такого расстояния он видит брызги грязи, разлетающиеся из-
под копыт их коней, и слышит заливистый лай гончих, несущихся с ними рядом.
Человек, скакавший первым, был ещё слишком далеко, чтобы Уилл смог разглядеть его.
Но коня он видел – огромного, роскошного белого жеребца, прекрасного и свирепого, как
сам грех.
Уилл помнил этого коня.
И в этот миг, в этот самый миг, глядя на чудесное белогривое видение, несущееся через
тёмную, опутанную туманом равнину, Уилл с мучительной и неотвратимой ясностью
понял, что находится не в фантазии и не в страшном сне.
Как бы ни хотелось ему до этой минуты тешить себя надеждой на обратное.
Два месяца назад он стоял перед камином, таким же, как этот – слишком маленьким для
слишком большого парадного зала в Тэйнхайле, под суровым взглядом Роберта Норана,
своего старшего и единственного брата, под растерянным и полным боли взглядом их
общей матери – стоял и думал, что всё это фантазия или страшный сон. Это не могло быть
правдой, он не хотел верить. Не теперь, когда он думал, что наконец-то свободен и волен
сам выбрать свой путь… нет, только не теперь!
– Я надеюсь, Уилл, – сказал Роберт, не сводя с него глаз, – ты понимаешь, как мне не
хочется этого делать.
Он услышал вздох матери, больше похожий на едва сдерживаемое рыдание. Леди Диана
Норан вот уже второй месяц не снимая носила чёрное, делавшее её и без того
болезненную, желтоватую кожу ещё тусклее, а неизменные синяки под глазами – темнее и
глубже. Она не могла говорить – стоило ей открыть рот, и она разражалась слезами.
Роберт тоже скорбел, но это была иная, суровая скорбь. Насколько знал Уилл, он не
пролил ни слезинки по их отцу, которого любил и которым дорожил куда больше, чем
братом – тем паче не станет он этого делать теперь.
Уилл понял, что от него ждут какого-то ответа – хотя какой может быть ответ, когда его
просто вызвали сюда и поставили перед фактом? В этом Роберт был похож на отца, в этом
и во многом другом. Не прошло и шести недель, как он стал лордом Нораном, главой
третьего по знатности рода в Хиллэсе, – но этого срока ему вполне хватило, чтобы
осознать всю тяжесть власти и ответственности, которой он отныне был облечён. Уилл,
ввиду отсутствия у Роберта прямых наследников – ведь он ещё даже не был женат, –
оказался вторым в роду после него и тоже невольно перенимал часть этой
ответственности и этой власти.
И то, и другое приводило его в ужас. Даже больше, чем то, что Роберт только что сказал
ему, вызвав его в зал, где их отец принимал свои самые важные решения и отдавал
судьбоносные приказы. В это зале не обсуждались возможности. В этом зале выносились
приговоры.
Уилл был приговорён, но ещё не до конца это осознавал. В тот день в Тэйнхайле тоже
стояла непогода и шёл дождь.
– Я… понимаю, – сказал Уилл, облизнув пересохшие губы, чтобы хоть что-нибудь сказал.
Роберт кивнул, по-прежнему глядя на него.
– Знаю. И не сомневался, что ты поймёшь. Ты знаешь, Уилл, мы любим тебя и ценим – и я,
и мать. Но ты также знаешь, что в тех условиях, на которые нас обрекла Вальена, не мы
принимаем решения.
– Я понимаю, – повторил Уилл, едва слыша, что он говорит. Он смотрел на свою маму,
прижимавшую платок к лицу с самого начала этого чудовищного разговора. Ему хотелось
перехватить хотя бы один её взгляд, поймать хоть одну ободряющую улыбку – этого ему
было бы достаточно, чтобы принять что угодно! Во всяком случае, так ему тогда
казалось… Но леди Диана лишь всхлипывала и сморкалась в кружевной платок. Мысль о
кружеве заставила Уилла вздрогнуть всем телом. Роберт неверно расценил его дрожь – и
положил свою сильную, тяжёлую ладонь брату на плечо.
– Конечно, ты можешь отказаться, – сказал он, и каждое его слово весило больше, чем весь
замок Тэйнхайл. – Ты свободный человек и второй мужчина в роду Норанов. Ты можешь
отказаться, сделать то, что… что считаешь более приемлемым… И обречь наш род на
уничтожение, нашего короля – на позор, а нашу страну – на рабство. Ты можешь, Уилл.
Твой бог, быть может, и не осудит тебя.
В последние словах он вложил, казалось, всю бездну презрения, которое чувствовал к
Уиллу и его богу. Уилл сцепил зубы. Они тысячу раз спорили об этом при жизни отца, и
теперь ничто не могло перемениться. Теперь даже ещё меньше, чем когда-либо.
– Я понимаю, – повторил он в третий раз. – И я… я готов поступить так, как ты считаешь
нужным.
И тогда – только тогда – скупая, короткая улыбка тронула узкие губы Роберта Норана,
двадцатитрёхлетнего лорда Норана, после гибели его великого отца – единственной
надежды и опоры королевства Хиллэс с борьбе с алчным и жестоким королевством
Вальена. Их мать плакала, присутствуя при этой сцене, где один её сын отдавал другого
на заклание врагу во имя благополучия их страны, но не смела вмешаться. Она была
женщиной и, подобно большинству женщин, не отличалась сильной волей.
И так в тот пасмурный, промозглый день полтора месяца назад было решено, что Уильям
Норан из Тэйнхайла отправится в Вальену, в замок Даккар, в качестве заложника,
отданного вальенскому королю Рикардо в знак мира, дружбы и послушания, которое
оказывает победившему побеждённый.
Уилл так и не понял – то ли Гальяна нарочно вёл их чёрными лестницами, то ли в этот час
в замке Даккар царствовала сиеста (он читал когда-то об этом странном местном обычае,
предписывавшем жителям Вальены лень и безделье во второй половине дня), но у него
сложилось впечатление о Даккаре как о пустом и безлюдном замке – не считая
оживлённой нижней части. Когда свита графа Риверте пересекла порог, Уилл понял, как
ошибался. Дождь как раз перестал, и теперь никакая стихия не могла заглушить волны
криков и смеха, хлынувшие в Даккар. С Риверте сегодня охотилось не меньше двух
десятков человек, причём треть из них были дамы – все они скакали верхом под дождём
рядом с ним, являя образец дерзкого бесстрашия и неоправданного легкомыслия,
свойственного уроженцам этой беспокойной, кичливой и тщеславной страны. Стоя у окна,
Уилл смотрел, как они погоняют слуг и служанок, сбивающихся с ног, чтобы помочь
спешиться дамам и увезти коней господ. Когда сам Уилл со своим конвоем въезжал в
Даккар, не поднялось ничего и близко похожего на эту суету. Графа Риверте Уилл нашёл
по его роскошному жеребцу, выделявшемуся среди остальных коней, как брильянт в куче
гальки. Маттео Гальяна уже торопился к своему хозяину, только что спешившемуся и,
похоже, вознамерившегося самолично отвести жеребца к конюшням. Гальяна что-то
сказал ему. Риверте выслушал и поднял голову. Уилл поспешно отошёл от окна – ему
вовсе не хотелось встретиться с этим человеком взглядом.
– Что там? – окликнул его брат Эсмонт, всё ещё ёжившийся у камина. Он сунул руки в
рукава своей рясы и казался особенно маленьким и щуплым в этом огромном зале. Уилл
снова ощутил вину – он слишком глубоко ушёл в свои неприятные воспоминания и совсем
забыл о наставнике.
– Приехали, – ответил он, подходя ближе. – Так что совсем скоро вы сможете отправиться
к себе и отдохнуть. Не думаю, что процедура представления займёт много времени.
Похоже, сир Риверте сегодня очень занят.
В последних его словах прозвучала горечь, и чуткий брат Эсмонт, уловив её, с упрёком
покачал головой.
– Будьте смиренны, сын мой. Помните о необходимости прощения всего, что вам сделали
и могут сделать. Не забывайте ни на миг.
– Благословите меня, – поддавшись порыву, жарко прошептал Уилл. Лицо брата Эсмонта
озарилось улыбкой, и за одну эту улыбку, полную одобрения и снисхождения, Уилл готов
был отдать что угодно. Он опустился на колени, торопливо осеняя себя знаком
триединства, ощутил на своей голове лёгкую тёплую ладонь монаха, услышал его тихое
бормотание – и вдруг на него снизошёл такой покой и умиротворение, что на мгновенье он
забыл все свои тревоги, унижение и страх. Это всегда было так легко перед лицом бога, не
отказавшегося принять и утешить его в горе и смятении…
– Прошу прощения, я ошибся дверью? Гальяна! Скажи, будь любезен, давно ли Даккар
обзавёлся часовней? Не помню, чтобы я отдавал такое распоряжение.
Может ли глас человеческий изгнать бога? Священные Руады учат: может, если устами
человека говорит демон. Уилл знал, что граф Риверте – не совсем человек; он
окончательно убедился в этом на бранном поле под Тэйнхайлом минувшей весной. Но
лишь теперь простая и очевидная мысль о природе этого существа окончательно
оформилась в его голове.
Конечно. Этот человек – демон. Разве кто-то другой позволил бы себе прервать
священный обряд благословения?
Уилл встал с колен и повернулся, чтобы посмотреть на своего врага.
Его милость Фернан Вальенский, шестнадцатый граф Риверте, шёл к камину от дверей.
Он не снял сапоги для верховой езды, и шпоры гремели от каждого его шага. На нём был
чёрный охотничий костюм, кожаный с бархатными вставками, такой же чёрный плащ
развевался за плечами от порывистой, решительной походки. Он был в перчатках, поверх