которых на обеих руках тускло сверкали камни перстней. В правой руке он всё ещё
сжимал хлыст, словно шёл в конюшни проучить норовистую лошадь, или в людскую –
вытянуть нерадивого холопа.
– Это ещё что такое? – спросил он звучным, низким и резким голосом, остановившись в
трёх шагах от камина и в двух от Уилла – так близко, что мог бы при желании вытянуть
его той самой плетью, которую нетерпеливо стискивал его кулак.
На миг Уиллу почудилось, что он именно это и собирается сделать.
– Отвечайте! Или вы не понимаете вальендо?
– Монсир, – семенивший рядом Гальяна отвесил церемонный поклон, – разрешите
переставить вам досточтимого сира Уильяма Норана, почтившего нас своим визитом в
ваше отсутствие. Сир Уильям, разрешите в свою очередь представить вам сира Риверте,
нашего господина и повелителя.
«И вашего», – добавили его лисьи глазки, и Уиллу захотелось заехать ему кулаком в лоб.
– О, – сказал Фернан Риверте немного тише и как будто миролюбиво. – Что, в самом деле?
Вот это – Уильям Норан? В жизни бы не подумал. Вот смотрел на них, знаете ли, и гадал:
кто бы из этих двоих мог быть юный брат Роберта Норана. Просто-таки терялся в
догадках. Вы меня выручили… Гальяна, вы что, держите меня за идиота?! – рявкнул он
прежним тоном – и обвиняюще ткнул рукоятью хлыста в брата Эсмонта. – Я спрашиваю,
чёрт подери, кто это?
Уилл инстинктивно сделал шаг в сторону, закрывая брата Эсмонта собой. Если этот
кошмарный человек и впрямь решит распустить руки – пусть уж лучше достанется Уиллу,
чем священнослужителю.
Гальяна уже открыл рот, чтобы переставить брата Эсмонта по всем правилам, но Уилл
опередил его:
– Прежде всего, – сказал он как можно холоднее, стараясь скрыть за ледяной вежливостью
охвативший его гнев, – я спешу засвидетельствовать вам, сир Риверте, моё почтение и
благодарность за радушный и гостеприимный приём, оказанный мне и моему наставнику,
брату Эсмонту, в вашем доме. Воистину, не могу припомнить, когда в последний раз меня
принимали подобным образом. Затем спешу осведомиться о вашем здравии и выразить
самые искренние сожаления, что непогода испортила вам и вашим гостям сегодняшнюю
охоту.
Он умолк. Никто не прервал молчания.
Тогда Уилл наконец поднял глаза и впервые посмотрел Фернану Риверте в лицо.
Он знал, что этого человека считают красивым. Он и был красив – так, как могут быть
красивы демоны, чьей задачей является смутить, искусить и ввергнуть в бездну греха. У
него были резкие, но правильные и гармоничные черты: высокий гладкий лоб, прямой
нос, безупречно очерченные скулы и твёрдый, но не слишком крупный подбородок,
гладко выбритый, что лишь подчеркивало его форму. Брови по-мужски густые, но
изогнутые столь изящно, что им позавидовала бы любая женщина. И любая женщина
умерла бы от зависти к глазам, горевшим под этими бровями – тёмно-синим, с крупным
зрачком, оперённым густыми чёрными ресницами. Впрочем, насколько можно было
верить слухам, женщины предпочитали не завидовать этим глазам, а сходить от них с ума.
И не только женщины, если верить тем же слухам…
Это в самом деле было невероятное лицо, настолько же открытое и запоминающееся,
насколько холодное и злое. Уилл не мог себе представить его ни искажённым от горя, ни
смягчённым теплотой и любезностью, но невольно поразился тому чувству, которое
сейчас совершенно ясно читалось в складках красиво очерченного рта, в изгибе губ, в
слегка приподнятых бровях и блеске внимательных глаз.
Это чувство больше всего походило на любопытство.
– К чёрту погоду, – сказал Риверте, когда Уиллу уже казалось, что молчание затянется
навечно. – Она нисколько мне не помешала. Даже наоборот – нет ничего очаровательнее
дам в мокрых амазонках. Вам, сир Уильям, похоже, придётся простить грубость моего
мажордома. Он слишком вольно трактует мои приказы. Я велел ему просить вас
дождаться моего приезда, имея в виду, чтобы вы не ложились спать – я предполагал, что
могу задержаться дотемна. А он решил вас тут проморозить, чтобы ещё сильнее укрепить
ваше дружеское ко мне расположение.
– Но монсир!.. – запротестовал Гальяна, однако протест выглядел чересчур фальшиво.
Уилл молча следил за этим спектаклем, не понимая его цели. Первый гнев прошёл, но
отчего-то нынешний тон Риверте, вполне вежливый, оскорбил ещё сильнее, чем недавняя
грубость.
– Заткнитесь, Гальяна. Ну, что ж, полагаю, церемоний пока что хватит – у меня тут сегодня
небольшая пирушка, мне надо отдать ещё кое-какие распоряжения, так что, надеюсь, вы
меня извините. Честно говоря, я ждал вас ещё третьего дня и не очень готов именно
сегодня оказать вам должное внимание. – Он смолк, как будто задумавшись над чем-то.
Потом выражение его лица резко изменилось, стало почти кротким, и он сказал со
смирением, поразившим Уилла до глубины души: – Достаточно? Или мне встать на
колени и облобызать ваши сапоги?
– А?.. – Уилл разинул рот от изумления.
– Что, не надо? Ну, слава богу. Гальяна, отведите юношу в место потеплее, тут же можно
окоченеть до смерти. А вы знаете, что будет, если он здесь умрёт.
За всё время он ни разу не посмотрел на брата Эсмонта – с той самой минуты, когда
оскорбил его, указав в его сторону кнутом. Уиллу было от этого очень не по себе, и он
лихорадочно думал, что сказать, чтобы загладить так и не снятое оскорбление, когда
Риверте, уже шагнув прочь, к двери, бросил стоявшему рядом Гальяне:
– А святому брату, я думаю, можно будет выделить в сопровождение одного-двух солдат –
из уважения к нашим хиллэсским друзьям. И дай ему денег на дорогу. Чтобы не было
потом разговоров, будто я вышвыриваю за ворота божьих людей в одних портках.
– Но… сир! – воскликнул Уилл, шагнув за ним. – Брат Эсмонт явился сюда в качестве моего
сопровождающего. Я полагал, что он останется со мной и скрасит… – он понял, что
болтнул лишнее, и закусил губу.
Риверте обернулся и уронил на него взгляд, полный удивлённой досады – как если бы кто-
то наступил ему на край плаща.
– Монсир Норан, – сказал он с лёгкой, едва уловимой насмешкой, – до тех пор, пока
господь наш позволяет мне топтать созданную им землю, под моей крышей не будет
находиться поп.
– Вы кощунствуете! – вспыхнул Уилл.
– Конечно, – терпеливо ответил тот. – Собираетесь мне попенять?
– Мне разрешили взять с собой одного слугу, – сказал Уилл. Его голос предательски
дрожал, он не смел обернуться и посмотреть на брата Эсмонта, неподвижно стоящего у
камина. – Всего одного. Я думал, что…
– Могу себе представить, что вы думали. Не иначе как решили, что отправляетесь в
обитель чертей и демонов, раз потащили с собой святошу для оберега. Вы молоды, а
потому непрагматичны. Камергер послужил бы вам гораздо лучше. Гальяна, даю вам
полчаса на то, чтобы святой брат покинул замок. А потом бегом ко мне.
Пока он говорил, в зал вбежала собака – изящная рыжая гончая. Она подошла к Риверте и
с радостным визгом потёрлась о его ноги; не умолкая, он наклонился и погладил её.
Обращаясь к Гальяне, он уже шагал прочь, и пёс вился меж его ног, подпрыгивая и цепляя
плащ хозяина когтистыми лапами.
Когда дверь закрылась за ними, Уилл долго не мог отвести от неё взгляд. Потом закрыл
глаза.
– Брат Эсмонт, – не оборачиваясь, сказал он, – я не смогу.
Тихие шаги монаха за спиной были подобны поступи ангела, пришедшего к нему, чтобы
дать последнее утешение. И тёплая рука – рука друга – легла ему на плечо… в последний
раз!
– Вы должны, – сказал монах очень тихо. – Должны смочь, Уилл.
– Вас не будет рядом, чтобы… чтобы помочь мне. Я не смогу. Вы же видите, он… он…
– Ваш отец глядит на вас из обители божьей. Он ждёт, что вы будете сильным. Не
обманите его ожиданий.
Отец… да, отец смотрел на него. Уилл каждый миг, с каждым своим вздохом и каждым
прикосновением скупого тепла от очага ощущал на себе этот взгляд. Будь сильным, Уилл.
Сделай то, что должен. Смирись.
Таков твой жребий.
Он медленно повернулся к брату Эсмонту – усталому, пожилому, простуженному
человеку, который проделал нелёгкий путь и должен был немедленно отправляться
обратно, прочь, через вражеские земли всего с одним охранником…
– Что с вами будет?
– О, за меня не бойтесь. В ста милях отсюда, в Ринтане, есть один монастырь, с
настоятелем которого я много лет состою в переписке. Я думаю, он не откажется дать мне
временный приют. А оттуда я напишу вашему брату… Будем молиться, Уилл. Мы можем
только молиться.
«Разве мы мало молились? – подумал Уилл. – Разве мало? Разве я мало… просил?»
Но он не мог сказать этого вслух. Поэтому просто встал на колени, чтобы принять от
своего учителя последний и единственный дар, который тот в силах был ему дать.
За три месяца до этого, в начале весны, Уилл Норан стоял на крепостной стене Тэйнхайла
и смотрел, как Фернан Риверте убивает его отца. Смотрел и молился, едва шевеля губами.
«О господь триединый, – взывал он, – пусть это закончится! Я прошу. Я выполню твою
волю, в чём бы они ни была, но пусть это закончится. Пусть. Пусть закончится, просто
закончится, боже, и всё…»
Это была странная молитва. Брат Эсмонт назвал бы её более чем странной, если бы
слышал. Но он не слышал; он сам бормотал куда более понятные и канонические слова,
стоя у Уилла за спиной. И каждый человек в Тэйнхайле сейчас молился – так, как умел.
Это были минуты, решавшие судьбу страны. Для Уилла это были также последние
минуты жизни его отца.
Поле у подножия холма, на котором стоял замок Норанов, было готово для ратной битвы.
Две армии – армия Хиллэса и втрое превосходящая её по численности армия Вальены –
стояли по обе стороны от этого поля, на котором бились сейчас всего два человека. Одним
из них был отец Уилла – лучший из воинов, которых знала земля Хиллэса за последние
сто лет. Если сейчас он победит, если одолеет своего врага, армия Вальены развернётся и
уйдёт, так и не ступив на поле под Тэйнхайлом, не обнажив ни одного меча и не пролив
ни одной капли крови. Это казалось невероятным, почти безумным – ведь силы вальенцев
значительно превосходили войско, которое мог противопоставить им хиллэсский король
Эдмунд. И однако вальенцы согласились на это, более того – сами предложили такое
условие, когда их командиры съехались в центре поля для ритуальных переговоров. Когда
солдатам стал известен их уговор, по рядам обеих армий пронёсся ропот. Каждому
решение командира казалось безумием, но особенно негодовали вальенцы.
Они знали о славе Бранда Норана, ибо слава эта гремела на всех землях вот уже без
малого тридцать лет.
Отец Уилла был в полном доспехе; обычно во время боя он выступал в первых рядах,
топча неприятеля копытами боевого коня, и враги разбегались в страхе от одного вида
алого плюмажа, реявшего на его островерхом шлеме. Не одно сердце выпрыгивало из
груди, когда этот грозный, могучий рыцарь нёсся с опущенным забралом, взметнув к небу
острие клинка, сверкавшее на солнце. Сердце Уилла ничем не отличалось от сердец
остальных смертных – оно точно так же клокотало и тарабанило о рёбра, когда лорд Бранд
отъехал на дальний конец поля и развернул коня, готовясь съехаться со своим
противником.
На его противника Уилл старался не смотреть. Сколь завораживающим был для него один
только вид рыцаря, приходившегося ему отцом – столь же пугающей была сама лишь
возможность посмотреть на того, кто решил противостоять ему один на один, хотя мог и
не делать этого. Уилл слышал, как замковая челядь, до последнего человека высыпавшая
на крепостную стену и наблюдавшая оттуда за схваткой, перешёптывается в суеверном
ужасе. Многие из них слышали о Фернане Риверте, но даже те, кому ничего не говорило
имя этого человека, полководца, дипломата и воина, прозванного Вальенским Котом,
нутром чуяли, что у него есть какой-то козырь, о котором не подозревает лорд Бранд.
Иначе с чего бы ему рисковать заведомой победой и ставить на кон собственную жизнь?..
Уилл Норан был их тех, кто слышал о Вальенском Коте. Он читал о нём в книгах,
выписанных братом Эсмонтом из Сидэльи и Шимрана. Этот человек был ещё почти
молод, много моложе лорда Бранда, но его имя уже успело попасть в хроники – в
основном хроники тех стран, которые он завоёвывал для своего короля. Даже если десятая
часть того, что там писалась, была истиной – Бранд Норан обречён, и Хиллэс вместе с
ним.
Уилл понял это, должно быть, раньше других. Ещё до того, как они схватились – в тот
самый миг, когда двое рыцарей по сигналу понеслись друг к другу, когда их кони, яростно
хрипя, ринулись через поле. Отец Уилла был на вороном жеребце, Риверте – на белом. На
том самом белом коне, прекрасном, как рассвет, на котором он выехал из Чёртова леса
под взглядом Уилла несколько месяцев спустя.
Бранд Норан вылетел из седла с такой силой, что пролетел с десяток ярдов, прежде чем
рухнул наземь. Тэйнхайл ахнул, как один человек, леди Диана вскрикнула, Роберт – он
был с армией отца внизу, но Уилл видел его, – в ярости поднял коня на дыбы, а по рядам
вальенцев пронёсся ликующий крик. Уилл не вскрикнул. Он больше не молился. Не
двигаясь с места, он неотрывно следил, как отец с трудом встаёт на ноги и обнажает меч.
Похоже, падение обошлось для него без особых повреждений. Риверте сделал вокруг него
круг, потом спешился и, хлопнув своего коня по крупу закованной в железо ладонью,
повернулся к врагу. То, что последовало потом, было почти невыносимо вспоминать.
Бранд Норан был великолепным воином, никто не мог счесть турниры, на которых он
побеждал, и войны, которые он выигрывал. Но теперь стало неопровержимо ясно, что свет
его мастерства был подобен свету факела, сияющему лишь до тех пор, пока не взойдёт
солнце. Затмить солнце было трудно. Невозможно. Уилл понял это задолго до того, как
всё было кончено.
Это походило больше на танец, чем на бой. Уилл был глубоко равнодушен к военному
искусству, даже питал к нему некоторое отвращение, и всё же он как заворожённый
следил, вместе с тысячами других глаз, за стремительной, лёгкой и смертоносной пляской
клинка Фернана Риверте. Он двигался так, словно на нём вовсе не было многих фунтов
стали, каждое его движение было выверенным до йоты, он не позволил себе ни одного
шага, ни одного движения, которое не выглядело бы тщательно продуманным. Бой длился
не дольше нескольких минут. Всего мастерства лучшего воина Хиллэса хватило лишь на
то, чтобы в течение этого времени отражать атаки Вальенского Кота, каждая из которых
стала бы смертельным приговором для менее подготовленного человека. Обе армии
видели, что Бранд Норан даже ни разу не попытался выйти из обороны и кинуться в атаку.
Риверте просто не дал ему такой возможности.
Когда лорд Норан упал, несколько мгновений над полем стояла полная тишина. Риверте
наклонился и вытер клинок. Уиллу почудилось, будто он что-то сказал его отцу – это
значило, что в то мгновение лорд Бранд был ещё жив. Но позже, когда его тело унесли
под восторженный рёв вальенцев, глаза его были закрыты, губы сомкнуты, а суровое лицо
столь же неподвижно и бледно, каким оно всегда было при жизни.
Роберт плакал от злости. Только от злости, Уилл ясно видел это: не горе заставило его
обычно такие же холодные, как у отца, глаза увлажниться. Он лучше других понимал, что