вы, стало быть, избрали для себя путь учёного мужа?
– Я собираюсь посвятить себя богу, – ответил Уилл – с надменностью, за которую его
пожурил бы брат Эсмонт, окажись он здесь. – И подготовка, мной полученная, исходила
именно из этого.
Риверте молчал слишком долго. Он вообще любил, как уже понял Уилл, выдерживать
мучительные паузы – то ли обдумывая слова собеседника, то ли намеренно пытаясь
вызвать его замешательство.
– Правильно ли я понял, – сказал он наконец, – что вы собрались в монастырь?
– Если это будет в моих силах… и когда исчезнут мешающие этому обстоятельства.
Риверте выругался. Уилл и прежде замечал за ним манеру чертыхаться через слово, но
столь грубого и витиеватого богохульства не слышал прежде – ни от него, ни вообще от
кого был то ни было. Он даже вздрогнул, с трудом удержавшись от того, чтобы осенить
себя знаком триединства.
– Именно поэтому ненавижу попов, – туманно высказался Риверте. – Что вы забыли в
монастыре, вы, юный очаровательный идиот, могу ли я полюбопытствовать?
– Господь наш зовёт меня, – ответил Уилл с достоинством, хотя последнее обращение
смутило его окончательно. – Но вы вряд ли сможете это понять.
– Да, где уж мне. Но это многое объясняет, в частности, вашу преступную неискушённость
по женской части. Но неужели ваш отец попустительствовал этому вздорному решению?
На его месте я бы запер вас в чулане и не выпускал, пока бы вы не образумились.
Он впервые упомянул при Уилле его отца – настолько прямо, оформив слова как вопрос и
вынуждая ответить на них. Уилл сцепил зубы, приказывая себе сохранять видимость
спокойствия.
– Мой отец, да будет господь наш милостив к его душе, до последнего вздоха противился
моему решению. Лишь по этой причине я всё ещё… не там, куда зовёт меня сердце.
– Противился? Право, мне всё больше и больше жаль, что я не успел узнать его получше.
Похоже, это был в высшей степени достойный и умный человек.
Уилл поднял голову и посмотрел на Риверте в упор. Тот спокойно выдержал взгляд сына
того, кого он убил своими руками и о ком говорил сейчас так невозмутимо. Его лицо было
совершенно непроницаемо.
– Но теперь, – продолжал Риверте, – когда ваш батюшка отправился на небеса, вы,
полагаю, свободны в своём выборе?
– Как видите, не совсем, – ответил Уилл. Он чувствовал лёгкое отчаяние, неожиданно
придавшее ему смелости – в конце концов, почему он должен скрывать свои истинные
чувства? – Мой брат разделяет мнение отца по поводу моего пострига.
– А вы не смеете ему противиться.
– Я помню о своём долге.
– Странно. Я отчего-то полагал, что для таких, как вы, долг перед отцом небесным
превыше долга перед отцом, гм, телесным.
– Долг един. Нарушивший долг земной не сможет выполнить долга вечного. Так нас учат
Священные Руады.
– А ещё Священные Руады учат отделять земное от небесного и делать выбор в пользу
последнего. Шестая книга пророка Одона, если не ошибаюсь, стих двадцать седьмой.
Уилл заморгал. Меньше всего он ожидал обнаружить в этом богохульнике знание
священного писания. Риверте смотрел на него без улыбки.
– Впрочем, – добавил он после уже привычной паузы, – я вовсе не собираюсь побуждать
вас предать свой род, сбежать и спрятаться в облюбованном вами монастыре. Это
означало бы для меня потерю вашего общества, что я в данное время никак не могу
допустить.
С этими словами он пошёл к выходу, мимо Уилла, давая понять, что разговор окончен – и
вдруг у самой двери остановился и повернулся к нему.
– Вот ещё что, Уильям… раз уже этим утром мы столь откровенны… Ответьте честно: вы
ведь вчера ночью удивились, застав у меня женщину, а не мужчину?
Если у Уилла ещё и оставались силы соображать ясно и придумывать относительно
достойные ответы в этом ужасном разговоре, то теперь он лишился их окончательно.
Земля поплыла у него под ногами.
– Я… никоим образом…
– Бросьте. Вы знали, в чей дом едете, и не могли не наслушаться сплетен о моих
предпочтениях. Вы видели моих пажей и даже при вашей феноменальной
неискушённости не могли не сделать выводов. Вы ехали сюда, пребывая в уверенности,
что я увлекаюсь мальчиками, не так ли?
«Зачем, – думал Уилл, – зачем вы всё это спрашиваете?!» Но он не мог выдавить ни звука.
– На самом деле, – не дождавшись ответа, сказал Риверте спокойно, – мне всё равно,
мужчина или женщина. Это зависит от настроения. Хорошего вам дня.
Он ушёл и закрыл дверь. Уилл добрёл до кресла у окна и сел, вцепившись в нравоучения
Святого Альберта так, словно написанные на пергаменте слова могли его защитить.
Конечно, Уилл покривил душой. Он действительно слышал о том, что граф Риверте
называл своими «предпочтениями». Не слышал о них лишь тот, кто вообще не знал о
существовании графа Риверте, ибо эта сторона его жизни была окутана не меньшей
таинственностью и вызывала не меньше толков, чем его выдающиеся победы, хотя и
носила неизгладимый отпечаток скандальности.
Хроники Сидэльи и Шимрана умалчивали об этом, но знающие люди утверждали, что
порочность графа Риверте не уступает его военно-дипломатическим талантам. Он был
потрясающе неразборчив в связях и не мог не закрутить интрижки ни в одном замке,
поместье или постоялом дворе, куда только ни ступала его нога. При этом полу партнёра
он придавал значения столь же мало, сколь и благородству его происхождения. Риверте
могли застать, с равным успехом, и с благородной дамой, и с нищей прачкой, и с
доблестным рыцарем, и с деревенским сапожником. Но особенной его страстью, как
говорили люди ещё более знающие, были горничные и пажи. Причём если возраст
горничных значения не имел, то к пажам это по понятной причине не относилось. Сидя на
кресле у окна оружейной, Уилл мучительно вспоминал тех из них, на которых за
прошедшие дни останавливался его взгляд. Почти все они были смазливы, как девушки, и
разодеты пышно, словно одалиски Асмая. Кстати, асмайских мальчиков Риверте, похоже,
предпочитал всем прочим. Это могло бы утешить Уилла, подобно большинству
хиллэсцев, довольно хрупкого, светлокожего и светловолосого – то есть разительно
отличавшегося от рослых и смуглых асмайских юношей. Могло бы, но, по целому ряду
причин, совершенно не утешало.
Кроме того, о Фернане Риверте ходили и другие, куда более мрачные и зловещие слухи.
Говорили, что, со своей ненасытностью и пристрастием к самому отвратительному
пороку, он не удовлетворяется сонмом благородных любовников и случайной лаской
слуг. Говорили, что в каждом из его многочисленных замков, разбросанных по всей
Вальене, существуют тайные комнаты, где разврат достигает вершин, одна лишь мысль о
которых способна навек опорочить невинный ум. Говорили, что Риверте может, проезжая
через деревню или город, заприметить в толпе юного мальчика, и, ничем не выдав
интереса, уехать прочь. А ночью его верный слуга и пособник Маттео Гальяна проникает
в дом несчастного, похищает его и увозит в чёрную обитель своего господина, где юношу
ждут унижение, пытки и смерть. Именно этой, последней, леденящей душу деталью
обычно объясняли тот факт, что подобные чудовищные преступления до сих пор
оставались нераскрыты и безнаказанны – ведь после них не остаётся свидетелей, помимо
преданного Гальяны. Другие, настроенные более скептично, полагали, что королю
Рикардо прекрасно известно о том, что вытворяет его фаворит, и он предпочитает
попросту закрывать на происходящее глаза.
Говоря по правде, до приезда в Даккар Уилл не особенно верил этим сплетням. Он даже
не слушал их, хотя они особенно усиленно циркулировали по Хиллэсу после
прошлогоднего визита Риверте в Тэйнхайл. До Уилла даже доходил слух о каком-то
хиллэсском юноше знатной фамилии, который якобы увидел Риверте на том самом балу,
где тот потряс всех своими манжетами, влюбился в него и последовал за ним в Вальену,
вопреки уговорам и проклятиям родни – но это были непроверенные толки. Священные
Руады предостерегали слушать слова человека, ибо человек лишён способности познания
и часто выдаёт собственные страхи и желания за действительную реальность – и в том
Уилл не раз самолично убеждался. Потому он не любил сплетен и уж тем более не
способствовал их распространению.
Однако теперь, находясь в логове того самого чудовища, которого рисовала людская
молва, Уилл не знал, что ему думать и во что верить. Он уже убедился, что цинизм этого
человека не знает мер, что он бестактен, бессердечен и, похоже, напрочь лишён совести,
источником которой есть искренняя богобоязненность. Уилл видел пажей с
подкрашенными глазами, ставивших фривольные сценки на потеху своему сиру; видел
Гальяну, чей облик и манеры как нельзя лучше соответствовали образу похитителя детей
из сказок; видел, в конце концов, непристойный «Эротиазис» и сборник порнографических
гравюр с обнажённой женщиной на переплёте. Всего этого было достаточно, чтобы
сделать соответствующие выводы – даже если бы накануне Уилл не слышал
собственными ушами, как этот человек-демон исторгает из глотки подчинившейся ему
женщины такой вопль, словно она испытывает все муки ада. В свете всего этого зрелище
Риверте, изрыгающего пламя на потеху своим гостям, казалось кульминацией и венцом:
да, этот человек был дьяволом и вполне мог быть повинен во всех дьявольских деяниях,
ему приписываемых.
Уилл говорил себе это, не чувствуя, как кусает губы, и очнулся, лишь ощутив во рту
привкус крови. Он посмотрел на нравоучения Святого Альберта, сиротливо лежащие на
его коленях, и ничего не почувствовал. Какая, в конце концов, разница, насколько
правдиво всё, что говорят о Риверте? И какая разница, насколько это страшно и
омерзительно для самого Уилла? Господь уже определил его судьбу, и какой бы они ни
была, он собирался принять её с должным смирением.
Ах, почему брата Эсмонта нет сейчас рядом с ним!
Уилл просидел в оружейной почти до самого вечера, боясь пройти через галерею и снова
столкнуться с Риверте. В конце концов голод выгнал его из насиженного угла – и лишь
тогда он узнал, что сир граф ещё днём уехал в одну из своих деревень и обещался быть
поздно. Похоже, суматоха уборки раздражала его, и он решил убраться, пока всё не будет
закончено. Уилл спустился на кухню, заставил себя съесть кроличью ножку и поднялся в
свою комнату, чувствуя себя больным и несчастным.
Он так и не написал ни домой, ни брату Эсмонту в Ринтанскую обитель, потому решил,
что это занятие отвлечёт его от тяжких мыслей и неясных, а от того ещё более
мучительных предчувствий. Пытаясь найти слова, достаточно спокойные и внятные, он
заставил мысли течь ровнее, и достиг в этом достаточного успеха, чтобы полностью
погрузиться в свою эпистолярию. Уже совсем стемнело, когда Уилл оторвался от письма
и, почувствовав, что в комнате довольно душно, решил открыть окно, благо погода
окончательно наладилась, и стояла тёплая тихая ночь.
Уилл отодвинул портьеры и распахнул окно. Внизу, во дворе, горели факелы, стражники в
караулке у ворот шумно резались в кости, кто-то из детей челяди играл с собакой. Вдруг
со стены раздался крик, и подъёмный мост заскрипел, опускаясь. Уилл видел, как в ворота
въехал Риверте верхом на неизменном своём жеребце, которого он, кажется, вовсе не
щадил и гонял по любому поводу. И ещё Уилл заметил, что в седле позади всадника сидит
кто-то – гораздо мельче и ниже его. Может, женщина – а может, подросток…
Когда Риверте спешился, довольно бесцеремонно стащил своего спутника с коня и тот
отчаянно задрыгал в воздухе ногами в штанах – Уилл понял, что верным было второе
предположение. Не отрываясь, он смотрел, как Риверте, дав мальчику небрежный
подзатыльник, ведёт его к замку. Уилл закрыл окно, забыв, что собирался проветрить, и
отошёл. Его сердце гулко колотилось в груди.
Спустя какое-то время он услышал в коридоре шаги. Потом уже знакомо хлопнула дверь в
спальню Риверте. Уилл отчаянно пожалел, что не ушёл из своей комнаты прежде, чем они
поднялись наверх. Конечно, он мог уйти теперь… но вместо этого стоял, замерев, и жадно
ловил каждый звук, доносящийся из-за стены.
Сперва он не слышал ничего. Голоса, если они были негромки, сквозь стены не
проникали. Потом раздалась какая-то суета – Уиллу почудилось, что это больше всего
похоже на шум борьбы, – а затем стон. Длинный, отчаянный стон человека, перед которым
разверзалась бездна.
Он неплотно прикрыл окно, и порыв сквозняка задул свечи, но Уилл этого не заметил. Он
стоял посреди своей комнаты в замке Даккар, судорожно стискивая кулаки и вперив
взгляд в стену, из-за которой доносились звуки, сводившие его с ума. Потом всё это
прекратилось, снова послышалась суета и какой-то топот – судя по всему, поспешный.
Дверь заскрипела, и Уилл расслышал голос Риверте, звучавший из комнаты, очень
спокойный. Слов он не разобрал.
Движимый неодолимым, хотя и совершенно безрассудным порывом, Уилл кинулся к
двери и выглянул в коридор.
Дверь в спальню Риверте уже закрылась. Маленькая сутулая фигурка стояла возле неё,
повесив голову. Сердце у Уилла сжалось за страдания этой невинной, навек погубленной
бесчестьем души. Он понимал, что бессилен помочь, но всё же шагнул вперёд и шепотом
окликнул мальчика:
– Эй…
Тот вскинул голову, и Уилл торопливо прижал палец к губам. В темноте блеснули
удивлённо расширившиеся глаза.
– А! – сказал мальчик тоже шепотом. – Вы сир Освальдо?
Уилл на миг опешил. Во-первых, голос мальчишки звучал хотя и тихо, но весьма
самоуверенно и без намёка на скорбь и рыдания, которых ждал от него Уилл. Во-вторых,
он не мог взять в толк, почему крестьянский мальчишка принял его за одного из пажей
Риверте – он не был одет как паж и, по собственному мнению, держался совершенно не
так, как пристало пажам. Впрочем, вряд ли неотёсанный сельский мальчишка мог уловить
такие нюансы. Уилл кивнул, пресекая дальнейший вопросы, снова приложил палец к
губам и указал мальчику на дальнюю дверь, выводившую из коридора на чёрную
лестницу. Тот покорно потрусил к ней. Уилл пошёл следом.
– Господин граф велел, чтобы я вас нашёл, – сказал мальчишка, едва они оказались на
лестнице. – Сказал, вы меня накормите и скажете, где мне спать.
Это прозвучало так простодушно, что Уилл на секунду растерялся. Не будучи Освальдо,
он понятия не имел, что подразумевал под этими словами господин граф. Неужели только
то, что сказал?..
– Только он говорил, что вы там, – мальчишка ткнул большим пальцем себе за спину, в
сторону парадной лестницы, от которой они ушли. – А вы тут?
– Пойдём, – не ответив, сказл Уилл, беря его за руку. – Тебе в самом деле не помешает
поесть и… отдохнуть.
Рука у мальчишки была маленькая и скользкая. Он мог быть на год или два младше
Уилла, то есть уже не ребёнок, но держался он как сущее дитя. Уилл и повёл его, как дитя,
вниз по лестнице – сам он предпочитал пользоваться именно ею, чтобы спуститься на
кухню, потому что тут было меньше шансов столкнуться с Риверте или его гостями,
поэтому ориентировался уже довольно хорошо.
– Ты не бойся, – сказал он, чувствуя себя обязанным оказать несчастному ребёнку хоть
какое-то утешение. – Теперь всё будет хорошо…
– Да я и не боюсь, – отозвался тот с некоторым удивлением. – С чего б?
Уилл крепко закусил губу. Потом, вдруг решившись, спросил: