Маргарита Ивановна жила совсем одна в небольшом уютном домике.
Идущие мимо сарайчика редкие прохожие обычно приостанавливались, чтобы взглянуть на такое не совсем обычное зрелище. А сердитые старухи с перепугу крестились и на всякий случай плевали через левое плечо — верное средство от дурного глаза и вообще от всякой нечисти. Старухи уверяли, что Маргарита Ивановна — ведьма, ночью летает на помеле, а голубей, птицу чистую, ни в чем не повинную, разводит для отвода глаз.
Но ребята с соседних дворов видели в лице Маргариты Ивановны только лишь удалого соперника в голубиной охоте.
Едва стайка ее голубей взлетала в воздух, сейчас же распахивались дверцы других голубятен, и оттуда вылетали всё новые и новые стаи.
Голуби кружились над городом, выделывали в воздухе легкие пируэты. Они то слетались вместе, то разлетались вновь. А в это время с каждой крыши, с каждого чердака за ними следили жадные ребячьи глаза. «Вот если б мои чужаков подманили…» — мечтал каждый из ребят-голубятников.
Смысл этой воздушной охоты заключался в том, чтобы заманить в свою голубятню вместе со своими и чужих голубей. По неписаному закону, соблюдаемому всеми голубятниками, попавшиеся голуби считаются уже собственностью поймавшего их. Хочешь вернуть обратно — иди к счастливцу, проси, унижайся и, наконец, за какой-то выкуп получай своих голубей назад.
Интересно было ребятам подловить голубков друг у друга. Но, конечно, самое интересное — это заполучить голубей самой «музыкантши». Поймают, бывало, и вот Маргарита Ивановна идет к ребятам, чтобы выручать своих любимцев. Голубков-то ей отдадут, конечно, зато уж выкуп возьмут, какой только душа захочет.
Но бывало и иначе. Кружится, кружится стайка белых как снег голубей, устанет, сядет на крышу своей голубятни, а вместе с ними и чужие голуби тоже усядутся. Походят по крыше, поклюют моченого гороха, а потом и в голубятню зайдут.
Мигом захлопнется за ними дверца. Попались, голубчики! Вот тогда и у Маргариты Ивановны праздник. А ну-ка, ребятки, походите теперь к ней да поклянчите под окном: «Тетя Мара, отдай голубков».
— А какой выкуп дадите? — сухо спрашивает Маргарита Ивановна.
— Да какой хошь бери, только отдай назад.
— Хорошо, отдам, — соглашается Маргарита Ивановна, — а вы мне за это клумбы в саду прополите, да осторожно, чтобы ни одного цветка не поломать.
Жара, самое время в речке сидеть или на берегу загорать. А вместо этого пыхти целый день в саду Маргариты Ивановны, пропалывай эти проклятые цветы да еще гляди в оба, не поломай ни одного цветочка. Маргарита Ивановна неумолима: до тех пор голубей не отдаст, пока вся работа не будет как следует выполнена.
Да ведь вот как приладилась: что ни день — обязательно у кого-нибудь из ребят голубей накроет. Ребята уж стали поговаривать между собой: не колдует ли она? Может, слово какое приворотное знает?!
Только недолго пользовалась Маргарита Ивановна своим «колдовством». В один прекрасный день сразу потеряла все свое могущество. А случилось это вот как. Накрыла она у себя в голубятне целую стаю Борьки, того самого, у которого отец булками торговал. Приходит Борис к Маргарите Ивановне, предлагает выкуп: «Я вам целый мешок ватрушек да сдобных бубликов принесу». Но Маргарита Ивановна и слушать не стала.
— Зачем мне твои даровые бублики и ватрушки: если мне нужно, я за деньги у твоего отца куплю. Ты отцовскими бубликами не привыкай расплачиваться. Раз проиграл сражение — отвечай сам за себя. Вот полей-ка мне весь сад хорошенько, а потом в бочку опять воды натаскай. Все сделаешь и голубей обратно получишь.
Борька так и охнул. Этак до вечера с поливкой не управишься. А он уж с ребятами договорился на выгоне в «бабки» играть. Как тут быть?
Начал упрашивать Маргариту Ивановну. Она и слушать не хочет.
— Некогда, — говорит, — мне с тобой беседовать: у меня урок пения.
Сказала и отошла от окна. Села за рояль, начала подыгрывать, а какая-то девица — ученица ее — тоненьким голоском запела. Да так жалобно, что Борька не вытерпел и тоже, сидя на лавочке под окном, затянул басом: «Мэээээээ!» — прямо как козел, точь-в-точь. Девица в комнате тоненько тянет, а Борька под окном басит. Маргарита Ивановна всякую игру на рояле прекратила, к окну бежит.
— Пошел вон отсюда, ты мне уроки давать мешаешь!
А Борька свое:
— Отдайте голубков, тогда уйду!
Что поделать? Так и пришлось всех голубей без всякого выкупа отдать.
И с той поры — конец. Как накроет Маргарита Ивановна чьих-нибудь голубков, с самого утра под ее окном концерт: кто хрюкает, кто мычит, кто по-кошачьи мяукает. Тут уж и все соседи к ней бегут:
— Уймите, бога ради, вашу «музыку»!
Вот и пришел конец власти Маргариты Ивановны над ребятами: никакое «колдовство» ей не помогло. С той поры она уже чужих голубей не только не ловит, а сама прочь от своей голубятни гонит. Какой от них толк — все равно без выкупа отдавать приходится.
Я думаю, каждый из моих читателей сразу поймет, с какой радостью встретили мы, ребята, такого родного нам по духу учителя. Да и сам предмет — пение, музыка — совсем не из скучных.
Маргарита Ивановна подошла к учительскому столу, положила на него что-то похожее не то на чемодан, не то на большущую сумку и оглядела класс.
— Ну, здравствуйте, — сказала она.
Мы хором приветствовали желанного педагога.
— Вы, верно, думаете, что я вас пению буду обучать, — сказала она. — Ошибаетесь. Я буду преподавать вам… — Она сделала паузу и закончила: — Преподавать вам математику.
Весь класс невольно охнул. Вот это номер!
— Маргарита Ивановна, да вы разве математик? — нерешительно спросил кто-то из задних рядов.
— А то как же, вы этого разве не знали?
Учительница с решительным видом прошлась перед классом, потом остановилась у столика, раскрыла свой чемодан и вытащила оттуда… папку с нотами.
— Ноты, ноты! — разом закричало несколько голосов.
Маргарита Ивановна рассмеялась:
— А вы думали, математика, задачники? Сразу попритихли. Ах вы шалопаи этакие!
— Значит, все-таки не математика, а пение будет? — наперебой закричали ребята.
Маргарита Ивановна погрозила пальцем:
— Тише вы у меня! Будет не математика, но и не пение. Я знаю, вам бы только песни горланить, на это вы мастера. Нет, я вас буду обучать музыкальной грамоте, буду играть вам на рояле вещи разных композиторов, чтобы вы научились слушать и понимать музыку.
— А что ее понимать-то? — сказал кто-то.
— Что понимать? — переспросила учительница. — \ вот что: в музыке, в настоящей серьезной музыке, композитор старается выразить свои мысли, чувства, настроение, свои раздумья, свой взгляд на жизнь. Да ною мало. Композитор, подобно художнику, может рисовать целые картины. Только художник делает это карандашом и красками, а композитор передает звуками. Вот, например, есть такой художник, Васнецов…
— Знаем, «Три богатыря»! — крикнул с места Толя.
— Нет, не «Три богатыря», — перебила Маргарита Ивановна. — Богатырей написал Виктор Васнецов, а я говорю про Аполлинария. Это его младший брат. Он тоже увлекался русской историей, писал, главным образом, старую, допетровскую Москву. У него есть много картин, где он старается творчески воссоздать облик нашей древней столицы. А вот композитор Мусоргский пытался воссоздать этот облик в опере «Хованщина». И не только через певцов, но и через оркестровые, так сказать, чисто живописные характеристики. Например, увертюра к опере является развернутой музыкальной картиной — «Рассвет над Москвой-рекой».
— Что же там, петухи поют? — поинтересовался кто-то.
— В том-то и дело, что петухи не поют, ворота не скрипят, куры не кудахчут, а вы, слушая эту музыку, все-таки сразу чувствуете и утро, и пробуждение жизни…
— Как же? — удивились мы.
— Да вот так, — сказала Маргарита Ивановна, — в этом и есть необыкновенная сила музыки, что она позволяет звуками выразить то, что как будто можно только видеть глазами. А вот еще вам пример. Знаменитый норвежский композитор Григ… Он тоже написал музыкальную картину «Утро», и в ней тоже нет ни петухов, ни собак… а утро есть. Да еще какое свежее, прохладное, солнечное утро в горах!
Маргарита Ивановна помолчала, будто собираясь с мыслями, потом продолжала:
— Утро. Разве дело тут в петухах, или в коровах, или в собаках… Вовсе не в этом. Дело в том особенном настроении, радостном, бодром, именно утреннем настроении, которое охватывает нас, когда мы, например, на солнечном рассвете распахиваем окно. И вот раннее утро со всей своей свежестью, запахами и звуками врывается в нашу комнату. Мы еще не успели и разобраться в том, что видим, слышим, вообще ощущаем… а уже чувство радости охватило нас. Именно это чувство радости, свежести, бодрости духа и стремится передать композитор, когда пишет музыкальную картину «Утро». Так же можно написать картину зимнего вечера, дальней дороги, глубокого раздумья или бурной радости. Все это можно передать в звуках так же, как на картине карандашом или красками… Вот, ребятки, — обратилась к нам Маргарита Ивановна, — я и хочу прежде всего научить вас слушать и понимать музыку. Ну, а петь… — она лукаво улыбнулась, даже подмигнула нам, — ну, а петь мы с вами тоже, конечно, будем.
— Ура! Здорово! Правильно! — зашумели ребята.
— А если будете так галдеть, — звучным голосом сразу перебила нас Маргарита Ивановна, — если будете галдеть как на базаре, тогда я вообще с вами заниматься не стану.
В классе мигом воцарилась мертвая тишина.
— То-то! — улыбнулась Маргарита Ивановна. — А сейчас вставайте и идите за мной потихоньку в зал. И вам кое-что сыграю.
Мы встали и двинулись вслед за Маргаритой Ивановной, двинулись так тихо, что походили, верно, на ожившие, но совсем бестелесные существа.
Для первого раза Маргарита Ивановна играла нам на рояле песни и объясняла, как они зародились. Время прошло совсем незаметно.
Когда урок кончился, ко мне подошел Толя.
— Здорово! — весело сказал он. — То рисование, то пение, и никакого учения. Не училище, а просто Академия художеств.
Но следующий урок нас всех немножко разочаровал. Это был как раз урок математики. К нам в класс пришел какой-то старичок и объявил, что будет преподавать нам алгебру и геометрию.
— Только сперва давайте выясним, что вы знаете, — сказал он.
И тут сразу выяснилось, что познания всех нас столь разнообразны, а главное — столь скромны, что учитель только руками развел.
— Да вас впору хоть в первый класс городского училища посадить, не алгебру с геометрией, а таблицу умножения учить заставить.
Мы вполне одобрили это предложение.
— Так сколько же лет вы еще учиться будете?
На этот вопрос мы ничего не могли ответить.
— Так-так, — покачал головой учитель. — Учебников ни у кого нет. Программы тоже нет. По какому принципу подобрали учеников, неизвестно. Вот и делай что хочешь. — Он подумал, почесал в затылке и начал почему-то объяснять деление десятичных дробей, которые мы уже давным-давно проходили и прекрасно знали.
Но из скромности никто этого не высказал. И под монотонную воркотню учителя каждый из нас занялся собственным, более интересным делом.
Когда мы с Сережей шли домой, он сообщил мне, что у них в классе были уроки: первый — опять труд, а второй — французский язык.
— Вот где умора-то! — весело рассказывал он. — Учительница хотела познакомиться с тем, что мы по-французски знаем и можем ли мы хоть немножко говорить. Но мы как заговорили… — Тут Сережа не выдержал и расхохотался. — Как заговорили, она чуть из класса не выкатилась.
— И что же сказала? — заинтересовался я.
— Сказала, что ума не приложит, что дальше с нами делать.
— А у нас математик тоже ума не смог к нам приложить, — не без гордости сообщил я.
— Ох, брат, — вдруг покачал головой Сережа. — Не кончится это добром. Чует мое сердце, что отправят нас с тобой обратно к бабке Лизихе.
Я даже остановился на месте. Мороз пробежал по коже.
— Не может быть. А как же все остальные? Что ж, всех к бабке Лизихе?
— Уж про остальных я, дружок, не знаю, — покачал головой Сережа. — А вот про нас с тобой… боюсь, что этим все кончится. Ты уж помалкивай про пение, про рисование.
Так и решили дома говорить, что занятия, мол, идут нормально. А уроков не задают, потому что… ну, потому что еще не вошли в курс дела.
Пришли домой, заранее подготовившись, что и как говорить. А дома нежданная радость.
Сели за стол обедать, и мама вдруг начала рассказывать Михалычу:
— Ты представь себе: захожу я сегодня в лавку Ивана Андреевича, ситцу для наволочек купить. Захожу и вижу Елизавету Александровну. Я прямо к ней: «Как же вы тут, а ребята, а занятия?» — «Никаких, говорит, ни ребят, ни занятий нет, прикрыла я свою школу. Не те, говорит, теперь времена. О каких-то налогах поговаривают. Бог с ними со всеми — и с занятиями, и с ребятами. Горько, обидно расставаться, да ничего не поделаешь. Дедушка, говорит, тоже стар становится, трудно ему одному и с приказчиками, и с деньгами в кассе, устает, не может всюду один поспеть. Нужно ему помочь. Вот я и решила прикрыть свою школу».
Мы с Сережей тайком переглянулись.
— И про вас спрашивала, — обратилась к нам мама. — «Они, говорит, уж большие, их-то я учить все равно не смогла бы. Да они теперь и без меня обойдутся. Фундамент у них крепкий заложен, теперь уже сами справятся».
— Конечно, справимся, — охотно согласились мы.
— А вы бы зашли как-нибудь старуху проведать, — сказала мама, — все-таки многому она вас научила. Нужно правду сказать: всю душу вам отдавала, всю душу в учение вкладывала.
Мы поспешили и с этим согласиться, готовы были даже сходить навестить бабку Лизиху. Почему не сходить — не съест же нас она. Самое главное было в том, что она прикрыла свою «лавочку», значит, никакая опасность нам не угрожала.
ВОТ КОГДА НАСТОЯЩАЯ РЕВОЛЮЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ
Хорошее наступило время. Мы с Сережей больше уже не скрывали от Михалыча и мамы того, что творится в училище. Зачем же скрывать? К бабке Лизихе нас не пошлют, с ее школой песенка спета, а больше и посылать некуда — не в Москву же?!
По газетам и слухам, которые доходили до нашего захолустья, Михалыч и мама предполагали, что в Петрограде да и в Москве творится что-то не совсем понятное.
— Как бы и вправду еще раз революции не было, — волновалась мама.
Михалыч на это ничего не отвечал, только покачивал головой: «Поживем, мол, увидим».
Да и у нас в уезде дела шли далеко не гладко. В деревни все больше и больше являлось с фронта солдат. Они, не стесняясь, говорили о том, что царица-матушка вместе с Гришкой Распутиным тянули руку немцев, а теперь Алексашка Керенский, может, и не тянет, да тоже «хорош гусь»: «Вы, мол, солдатики, сражайтесь за революцию, за Россию-матушку, а землицы мы вам не дадим, бог вам пошлет». Об этом толковали не только по деревням, но и у нас в городе на базаре. С особенной ненавистью говорили о войне раненые.
— Вот глядите, ребята, — кричали они, выставляя напоказ свои култышки, — глядите, с чем мы с войны домой вернулись! А что мы за это, за увечье свое, получили? Землицы нам дали, скотиной наградили али новый домишко пожаловали? Ни черта лысого не получили. Пришли домой — изба без крыши, всю солому с нее бабы за зиму скотине скормили. А с той самой соломы корова яловая осталась, ни телка, ни молока, сама еле-еле ноги таскает. А пойди к барину, попроси у него корму для коровы али соломы на крышу, так он тебя в три шеи со двора погонит. На кой ты ему, калека, нужен. Работник из тебя никудышный. Что ты без руки ай без ноги можешь делать, какую работу справлять?!
Все чаще и чаще крестьяне являлись в помещичьи усадьбы, самовольно забирали хлеб, скотину, сельскохозяйственный инвентарь. Помещики обращались за помощью в губернию. Для охраны поместий частенько присылали отряды солдат. Только плохо это помогало. Солдаты обычно тут же заводили дружбу с теми же мужиками и отказывались пускать против них оружие.
А случалось даже и так: один офицер, командовавший карательным отрядом, видя, что солдаты бездействуют, решил сам «попугать» мужичков, пришедших делить барское добро. Выскочил он во двор, кричит мужикам: «Расходись, стрелять буду!» А те и не думают расходиться. Сбили с амбара замок, стали зерно в мешки насыпать да выносить. Офицер разгорячился, подскочил к одному мужику: «Неси мешок назад!» Тот не слушает. «Ах так!» — хлоп его из пистолета наповал. Тут народ как загудит, как бросится на офицера. В клочья разорвали. А солдаты и не вступились, еще смеются: «Так ему, гаду, и следует».