Потом простились с мужиками, винтовки забрали с собой да и подались на станцию, а оттуда к дому поближе. «Хватит, — говорят, — навоевались, пора и честь знать».
Все это рассказал один из заказчиков Ходака. Он и к Ходаку-то зашел, принес сапоги барские, хромовые. По дележу ему достались. Самому-то малы, а сынишке велики больно; вот он принес поубавить, на новую колодку перетянуть. А Михалыч из больницы пришел, еще случай рассказал: в другой волости драгуны решили мужичков шомполами постегать. А те на них с топорами, с вилами. Настоящее сражение получилось. Потом ночью мужики-то всю усадьбу с разных концов подпалили, драгуны-то еле живы выскочили, покрутились, покрутились, да на лошадок, да подобру-поздорову назад, откуда прибыли…
— Вот когда настоящая революция начинается! — закончил Михалыч.
Вообще настроение в городе день ото дня становилось все тревожнее. Многие из помещиков, кто побогаче, давно уже переехали из своих поместий в город, а теперь большинство и из города куда-то исчезло. Поговаривали, что те, у кого деньжонки да разные драгоценности имеются, уезжают на юг, в Крым, на Кавказ. Оттуда, ежели что, на пароход — да и за границу.
Особенно приуныло в городе купечество. То одна, то другая лавка почему-то закрыты. Покупатели ничего в толк не возьмут: и праздника нет, и торговли тоже нет. Куда же хозяева девались? Ответ обычно один и тот же: в губернию, мол, за товарами поехали.
— Ох, что-то уж больно часто за товарами стали отъезжать? — дивятся покупатели. — Ездят, ездят, а товаров все меньше да меньше. Какая же тому причина?
Как-то вечером, когда мы с Колей сидели в гостях у Миши Ходака и обсуждали план будущей охоты, в комнату вошел Алеша. Давно я его уже не видел: то школа, то охота, некогда к нему и заглянуть.
— А вот и вся честная компания! — весело сказал Алеша, подсаживаясь к столу. — Хорошо, что застал всех зараз, проститься пришел, завтра утром еду.
— Ты куда? — удивились мы.
— Хочу в Тулу податься — глянуть, что там ребята поделывают.
— Какие ребята?
— Да наши дружки-фронтовички. Письмецо от них на днях получил. Зовут, повидаться хотят, пишут, больно по мне соскучились.
— Ну что ж, съезди, повидайся с приятелями, — одобрил Коля. — Может, они тебе местечко какое посытнее на заводе подыщут. Кладовкой ведать, водочку раздавать — оно и ничего, подходяще получится.
— Я тоже мерекаю: может, дельце какое и для меня найдется, — как-то загадочно усмехнувшись, ответил Алеша.
«На что-то он намекает», — подумал я, но так и не понял, на что именно.
Алеша посидел недолго.
— Ну, нора в путь собираться, — сказал он, — да со старухой на прощание посидеть. Кто знает, свидимся ли еще.
— А почему же не свидитесь? — удивился я. — До Тулы всего девяносто верст, пять часов езды, не больше, не на край света едешь.
— Оно, конечно, так, — опять усмехнувшись чему-то, согласился Алеша, — да все-таки кто его знает. В жизни ведь всякое случается.
Мы все переглянулись. Что-то Алеша задумал неладное. Не остаться ли ему лучше с нами в Черни.
— Нет, братцы, у меня иной путь намечен, — ответил он на наше предложение. Встал, подошел ко мне, обнял уцелевшей рукой. — Прощай, Юрка! Вспоминай, как мы с тобой пескарей ловили. Спасибо, что червяков мне насаживал… — Он хотел уже выйти, потом вдруг вернулся, будто вспомнил что-то. — Да вот еще: коли случаем где на охоте графа Бутурина повстречаешь, кланяйся ему от меня. Скажи, мы с ним еще сполна не рассчитались.
— Эва, — захохотал Колька, — Бутурина захотел повидать! Да он теперь где-нибудь в Африке ай в Америке на слоне катается. Будет он здесь сидеть — тебя дожидаться!
— Да я только так, к слову, — ответил Алеша. — Ну, прощайте, ребятки! Может, еще и свидимся, и рыбку вместе половим.
Алеша вышел. Мы сидели молча. Даже Коля и тот приутих. И никто из нас не мог знать, что это наша последняя встреча, что мы больше никогда не увидим Алешу и он погибнет где-то под Тулой, сражаясь за Советскую власть.
ШКОЛЬНЫЙ ВЕЧЕР
Настроение в городе и в уезде с каждым днем становилось все напряженнее. Всюду говорили, что солдаты совсем отказываются воевать. Целыми поездами уезжают с фронта. Уверяли, что вот-вот немцы как хлынут — и Москву, и Петроград возьмут. Что тогда?!
А другие говорили, что уже заготовлено перемирие, только держится оно до поры до времени в строгом секрете.
Но больше всего толковали о том, что солдаты не зря едут с фронта домой прямо с винтовками. Как заявятся — всех помещиков перебьют, а землю и имущество между собой разделят.
«А как же с купцами дело будет?» — робко допытывались те, у кого в городе была какая-нибудь лавчонка. Насчет этого мнения расходились: одни утверждали, что всех под корень сметут, другие успокаивали, говорили, что солдат только насчет земли озлобился. Земля, скотина и все прочее, что в деревенской жизни нужно, ему подавай. А торговля ему без надобности. Торговать он все одно не будет. Значит, купцы ему не помеха.
— Вот и разберись, что к чему! — разводили руками мелкие торгаши.
Городок наш волновался, шумел, как потревоженный улей.
Только нас, ребят, все эти разговоры, опасения и надежды мало касались. У нас была своя школьная жизнь, и жизнь, нужно признаться, превеселая.
Правильно сказал как-то раз Толя Латин, что у нас не школа, а прямо Академия художеств. И действительно, в основном мы занимались уроками музыки, рисования и подготовкой к школьному празднику. Изредка бывали уроки математики, физики, французского языка, географии, а также ручной труд, когда в школу привозили какие-нибудь материалы для слесарного или столярного дела. Тогда мы начинали пилить, строгать, паять, точить… Трудились до rex пор, пока весь материал оказывался окончательно «обработан» и его относили в сарай или просто выбрасывали. Тогда столярные и слесарные станки временно приостанавливались, впредь до получения новых материалов. Обычными школьными предметами мы почти не занимались. То ли учителя городского училища куда-то поразъехались из Черни, то ли большинству из них, и это вернее всего, было совсем не до нас. Все ждали чего-то нового, небывалого, а чего, и сами не знали.
И вот мы, предоставленные сами себе, отлично проводили время, собирались в школу, как в веселый товарищеский клуб.
Репетиции к школьному вечеру шли полным ходом. В них приняла самое деятельное участие и Маргарита Ивановна. Она организовала ученический хор и разучила с нами ряд популярных революционных песен. Кроме этого, оказалось, что многие из ребят играют кто на мандолине, кто на гитаре, кто на балалайке. Маргарита Ивановна сейчас же собрала всех играющих. Получился струнный оркестр. Беда была только в том, что большинство не знало нот, играло по слуху. Но Маргариту Ивановну это ничуть не смутило.
— Для первого вечера обойдемся без нот, — решила она, — будем играть только то, что вы все и так знаете. А на будущее вот вам наглядный пример, как важно знать ноты. Для каждого, кто хочет хоть немножко владеть каким-нибудь инструментом, знать ноты так же необходимо, как уметь читать и писать.
— Молодец наша Маргарита Ивановна, — восхищались ребята, — как у нее все ловко получается!
И это было верно. Маргарита Ивановна умела как-то удивительно все хорошо организовать. Хоть бы, к примеру, эти самые ноты. Ну кого из ребят заставишь их так, без надобности учить? А теперь ведь не только учат — сами переписывают друг у друга, один другого подгоняет.
К школьному вечеру наш оркестр разучил несколько маршей и вальсов.
Помимо этого, был приготовлен и еще один музыкальный номер. Лева Пяткин выучил стихотворение Некрасова «Несжатая полоса». Но читал он его не просто один, а под музыку. Лева читал, а Маргарита Ивановна подыгрывала ему на рояле. Назывался этот номер «мелодекламация». Получалось очень здорово!
Наши сценки «Пацюк с варениками» и «Встреча Чичикова с Ноздревым» были тоже готовы.
Наконец наступил день самого представления. Все мы — устроители и участники — страшно волновались. Пришли в училище с самого утра. О занятиях в этот день, конечно, и речи не было, какие там занятия! Сцену особенно устраивать не пришлось. Подмостки были давно уже сделаны в конце коридора. Оставалось только повесить занавес; он тоже имелся. Изредка в городском училище и раньше устраивали школьные вечера, поэтому все было уже налажено. Отовсюду — из классов, из кабинетов, из учительской — мы собрали все стулья, табуретки, лавки. Все что расставили рядами в коридоре. Места для зрителей были готовы. Проверили, в порядке ли, настроены ли музыкальные инструменты, еще раз прорепетировали музыкальные номера оркестра и хора. Прорепетировали и наши сценки. Все отлично. Особенно хороши «вареники» — прямо как живые, так и прыгают в рот Пацюку.
Наш номер с Колей — «Чичиков у Ноздрева» — тоже, кажется, идет неплохо. Оставалось ждать вечера. Перед самым представлением я сбегал домой, наскоро поел — и обратно в школу.
Уже стемнело. В школе зажгли лампы. Понемногу в зрительный зал, вернее, в наш школьный коридор, стала сходиться публика. Пришли и мама с Михалычем, и тетка Дарья. Им всем я принес пригласительные билеты. Особенно довольна осталась приглашением тетка Дарья.
— Это что ж за представление? Вроде балагана на ярмарке? — спросила она.
Я сказал, что да, вроде этого.
— А Петрушка тоже будет? — заинтересовалась Дарья. — Я дюже Петрушку люблю.
— Нет, Петрушки не будет, — отвечал я, — но вместо него будет другое, еще смешнее.
— Я смешное люблю. Я охотница посмеяться, — а зала Дарья и спрятала пригласительный билет за образок, где у нее хранились важные бумаги.
На наш вечер тетка Дарья пришла в своем самом нарядном платье, которое она надевала только по праздникам в церковь.
Все трое — мама, Дарья и Михалыч — уселись в первом ряду прямо напротив сцены. Все это я видел в щелку опущенного занавеса. Мы — участники спектакля — находились «за кулисами», то есть в классе, который примыкал к самому концу коридора. Выход из класса был прямо на сцену.
И вот вечер начался. Его открыл Николай Дмитриевич. Он сказал краткую речь о том, что теперь в революционной России и школа строится по-новому. Что теперь она идет рука об руку с жизнью, что в программу введен ручной труд, что ребята стали настоящими хозяевами школы: сами заботятся о ней, сами ездили в лес и запасли на зиму дрова. Что все это важно не только с хозяйственной стороны, но и с педагогической, приучает ребят по-новому смотреть и на школу, и вообще на жизнь, не быть белоручками, а строить самим эту новую счастливую жизнь «своей мозолистой рукой». На этом Николай Дмитриевич кончил речь. Зал ему дружно зааплодировал.
Потом выступил хор, пели революционные песни. Потом читали стихи, и в конце первого отделения Лева прочел свою мелодекламацию. Это был самый сильный номер. И читал Лева очень здорово, прямо как настоящий артист.
Маргарита Ивановна сыграла что-то очень печальное, сыграла и затихла.
В публике тишина — ни хлопков, ни движения. Занавес задернули, и тут все в зале как закричат: «Браво, бис, бис, бис!»
Так и заставили Леву с Маргаритой Ивановной еще повторить весь свой номер.
После этого был сделан маленький перерыв — антракт, чтобы кто хочет из публики мог бы пойти во двор покурить и вообще немножко освежиться.
Второе отделение нашего вечера начиналось выступлением оркестра. Он сыграл очень хорошо: ни струна ни у кого не лопнула, ни инструмент не расстроился, все прошло как по маслу.
Наши сценки «Пацюк с варениками» и «Чичиков у Ноздрева» мы решили оставить под самый конец, чтобы напоследок всех развеселить.
Перед сценкой с варениками выступил Николай Дмитриевич и коротко рассказал ее содержание, так как сцена должна быть немая, без всяких слов.
Пока Николай Дмитриевич рассказывал, Толька так загримировался Пацюком, что мы как глянули на него — так и прыснули со смеха: ну и хорош! Толстый-претолстый, голова совсем голая, только на макушке длинный чуб оставлен. Это он материнский розовый чулок на голову натянул. А уж рожа, точно блин на масленицу, так и сияет.
Уселся Толька посреди сцены. Перед ним табуретка скатеркой покрыта, на ней миска с варениками.
Правда, у Гоголя миска прямо на полу стоит, но на табуретке виднее.
Лева за сценой разобрал все свои нитки, как вожжи, какая куда следует, и тихо скомандовал: «Готово, занавес!»
Занавес раздвинулся. В зале раздался шепот удивления и сдержанный смех.
Я глядел в щелку двери из-за кулис. Глядел на публику, но главное, конечно, на маму, Михалыча и гетку Дарью. Вот на Дарью-то очень стоило поглядеть. Она как увидела Пацюка — даже руками всплеснула да так и замерла.
Между тем Пацюк собрался завтракать. Он разинул свой огромный рот и поманил в него кого-то пальцем.
В тот же миг беленький вареник, аппетитно поблескивая масляным бочком, словно бабочка, выпорхнул из миски и сделал в воздухе ловкое антраша.
Пацюк поманил его к себе пальцем и еще раз красноречиво пригласил к себе в рот. Вареник не заставил себя долго просить. Весело приплясывая в воздухе, он поскакал прямо в рот Пацюку. Тот только чуть-чуть подправил его туда пальцем, даже не подправил, а так, просто дружески напутствовал.
Съел один, отдохнул и вновь пригласил уже второй.
И тот уже пляшет в воздухе.
— Батюшки мои! Да что ж это деется! — вдруг послышался в зале восхищенный Дарьин голос.
Я опять глянул в щелку.
Дарья от изумления даже встала со своего места, загораживая сцену всем сидящим за ней.
— Сядьте, сядьте! — послышался шепот сзади.
Мама держала Дарью за руку, стараясь посадить на место, но Дарья и слушать не хотела.
— Да погоди ты, — отмахивалась она от мамы, — дай-ка я туда слазю, гляну, как же это у них там пристроено!
Насилу ее усадили на место.
Пацюк съел подряд четыре вареника, потом махнул миске, что больше не хочет, и табуретка вместе с миской, важно переваливаясь с боку на бок, не спеша побрела со сцены под дружные рукоплескания публики.
Номер удался на славу!
— Ну, теперь только с последним не подкачать бы, — волнуясь, говорил Толя за кулисами, садясь перегримироваться из Пацюка в Ноздрева.
Между этими номерами опять выступил хор, но теперь уже не с революционными, а с народными песнями. Пока они пели, мы с Толей загримировались. Толя был опять очень хорош. Весь взлохмаченный, красный, возбужденный.
Наша сцена начиналась с игры Чичикова и Ноздрева в шашки. Так же, как перед сценой с Пацюком, выступил Николай Дмитриевич и вкратце рассказал, о чем будет идти речь.
Мы уселись за столик. Я чувствовал, что сердце у меня так колотится, вот-вот разорвется. Перед глазами плавали сине-красные круги. Ведь это было мое первое выступление на сцене.
Вот зашелестел, раздвигаясь, занавес.
Я искоса глянул в зал, но не увидел ничьих лиц: одни какие-то белые расплывчатые пятна.
— Говори, говори, — зашептал мне Толя.
— «Давненько не брал я в руки шашек!» — каким-то не своим, замогильным голосом произнес я.
— «Знаем мы вас, как вы плохо играете!» — лукаво ответил мне Толя — Ноздрев.
— «Давненько не брал я в руки шашек», — повторил я.
— «Знаем мы вас, как вы плохо играете-с!..»
Задорный, даже какой-то бесшабашный голос Тольки да и весь его вид, такой лихой, такой самоуверенный, ободрил и меня. Страх мой понемногу исчез, и дело пошло на лад. В заключительной сцене, когда Чичиков замечает, что Ноздрев сплутовал, я совсем разгорячился и начал спорить с Толей, будто с настоящим Ноздревым. А уж про Толю и говорить нечего. Под конец он так разошелся и так налетел на меня, размахивая огромным самодельным чубуком, что я не на шутку перепугался: сейчас отколотит! Потом поди доказывай, что это не по Гоголю. К счастью, в самый критический момент задернулся занавес, и я был спасен.
— Жаль, поспешили! Только хотел тебе разок поддать! — воскликнул Толя — Ноздрев, все еще переживая нашу «ссору».