— У меня, Николай Дмитриевич, не получилось, — застеснявшись, ответил Лева, — я тоже сфантазировал, да не вышло.
— А все-таки покажите, покажите-ка!
— Да нет, не вышло. — Лева сконфуженно протянул учителю свой лист.
Я тоже взглянул на него.
На бумаге черным карандашом был нарисован ствол дерева, какая-то горбатая кривуля и наверху, на горбе, птица. Не разберешь какая: то ли дрозд, то ли скворец. Длинноносая, вся взлохмаченная, будто ее потрепал кто. Нарисовано очень плохо, совсем неумело, куда хуже моего гриба.
Я с внутренним торжеством еще раз взглянул на рисунок и сам удивился: а ведь он мне чем-то нравится. Плохой, неумелый, а все-таки нравится.
Николай Дмитриевич, добродушно улыбаясь, внимательно разглядывал черную кривулю и неправдоподобную птицу на ней.
— Любопытно, даже очень любопытно, — сказал он наконец. — Вы нашли в лесу эту кривулю или придумали? — спросил он у Левы.
— Нашел, — смущенно ответил тот. — Нашел, вон она, у самой опушки, только непохоже получилась.
— А птицу?
— Птицу я придумал, — совсем смутился Лева.
— А почему придумали? — допытывался Николам Дмитриевич. — Вот расскажите нам, почему именно птицу, и такую носатую, взъерошенную?
— Ну, потому, что птицы осенью улетают, на юг улетают, — краснея, начал рассказывать Лева. — А эта не улетела, ну, больна, что ли. Не улетела. Ей ветер перья треплет. Я дрозда хотел нарисовать. В прошлом году у нас в саду замерзшего дрозда нашел… И вспомнил…
— Вот, вот! — торжествующе воскликнул Николай Дмитриевич. — Вот это настроение осени! Улетают птицы. Последнее прости. А этот лететь не может. Ветер перья треплет… Это настроение, это именно то, что нужно пытаться отобразить на бумаге. Рисунок, правда, еще не очень умелый, зато есть другое, самое главное — есть настроение, мысль, чувство…
Лева так покраснел, что даже сам это, верно, почувствовал. Он забрал свой рисунок и тихонько отошел с ним в сторонку.
— Ну, а вы, Толя, закончили? — спросил Николай Дмитриевич у Латина, который сидел в сторонке и, не отрываясь, работал над большущим листом.
Когда кто-нибудь из ребят подходил, чтобы взглянуть на его работу, Толя закрывал ее собою и гнал прочь непрошеного гостя.
— Закончу, тогда посмотришь, а незаконченную вещь я не люблю показывать.
— Нужно кончать, пора домой, — сказал ему Николай Дмитриевич.
— Сейчас, сейчас, последние мазки, и все в порядке.
Мы начали потихоньку собирать наше имущество: краски, кисти, карандаши…
— Готово! — раздался торжествующий голос Толи. — Теперь можете смотреть! — Он снял с треножника свой картон и показал нам.
Шепот восторга пробежал по толпе ребят.
— Вот это здорово! Это настоящая картина! Вот бы мне так суметь!.. — слышались отдельные голоса.
Действительно, Толя нарисовал все: И березки, и речку, и поля, и деревушку на том берегу. Все нарисовал, и даже очень похоже, можно сразу сказать, что это деревня Девочкино, Нарисовал решительно все.
Но мне, признаться, картина не очень понравилась. Я вспомнил почему-то, как в прошлом году на ярмарке продавались в палатке картины. Там тоже всё было: и речка, и лес, и деревня. Или парк и помещичий дом, или пруд с лебедями… Всё было нарисовано. А вот поглядишь — и похоже и не похоже. Всё совсем не живое. Не верится, что это правда, и не хочется смотреть на такую картину.
Николай Дмитриевич одобрительно кивнул.
— Прямо Поленов, — чуть-чуть улыбнувшись, сказал он. Потом обнял Толю за плечи и ласково добавил: — Только не нужно так увлекаться внешней стороной, не нужно за красивостью гнаться. Красота и красивость — вещи совсем разные.
— Значит, у меня красивость? — обиделся Толя.
— Нет, нет, — успокоил его Николай Дмитриевич. — Только уж очень много всего вы тут нагородили, прямо географическая карта, лучше поменьше бы. Но для первого раза совсем неплохо. И по цвету, и перспектива все-таки есть. Совсем неплохо!
Толя самодовольно улыбнулся. Когда мы пошли домой, он отозвал меня в сторонку и не без ехидства сказал:
— Видал, как Николай Дмитриевич напыжился, когда мою картину увидел? Это он от зависти. Сам-то так не сумеет, кишка тонка.
— Он Строгановское училище окончил, — ответил я. — Наверное сумеет, может, и получше.
— Ну да, сумеет, держи карман шире! — усмехнулся Толя и присоединился к ребятам.
Так был закончен наш первый художественный поход. К сожалению, он оказался и последним. Вскоре Николай Дмитриевич заболел воспалением легких и совсем прекратил свои уроки.
А жаль, очень жаль! Художников он из нас, конечно, бы не сделал, но наверное научил бы видеть иного хорошего, мимо чего мы равнодушно проходим, даже не замечая.
ЛЕВА
Во время подготовки к школьному вечеру я сдружился с Толей и Левой. Оба они мне очень нравились, хотя были совсем разные по характеру. Да и нравились они мне тоже совсем по-разному.
С Толей всегда было весело. Он все умел делать: и рисовать, и петь, и на гармошке играть. Уж если соберутся ребята, Толя всегда самый заводила, что-нибудь да придумает. «Не парень, а прямо душа общества», — шутили ребята. Шутили, а и вправду Толька во всякой компании был, что называется, именно «душой».
Вот Лева совсем наоборот. Ни смешной анекдот рассказать не сумеет, ни спеть, ни сыграть, только стихи читает хорошо. Да кто их, стихи-то эти, слушать будет, разве что на школьном вечере!
Лева и сам не любил компанию, веселье, даже в школе… Все в коридоре толкаются или во двор выйдут, а он сидит себе в классе в уголке да какую-нибудь книжку читает. Предложишь ему: «Пойдем во двор с ребятами поболтаем». — «Нет, — отвечает, — иди, а мне неохота, я лучше почитаю», — и останется один в углу, как сыч в дупле.
Сначала Лева мне очень не нравился, я все тужил, что сидели мы с ним на одной парте; лучше бы Толю мне в соседи: с ним и поговорить, и посмеяться можно, а это какая-то царевна Несмеяна, тоска, да и только!
Правда, я и сам был не очень-то боек, но, верно, именно поэтому меня и тянуло к тем, кто побойчее, вроде Толи Латина.
Постепенно я и к Леве попривык. Ну что ж, что он царевна Несмеяна, а все-таки славный малый. И какой-то он особенный, не такой, как мы все. Вот ходили в лес с Николаем Дмитриевичем, все ребята ветки деревьев, желтые листья или ягоды нарисовали, а он какую-то коряжину да еще птицу на ней. Плохо нарисовал, совсем плохо, а все-таки рисунок почему-то всем понравился. Даже Николай Дмитриевич похвалил, сказал: «Настроение, мысль и чувство есть». Одному ему только это и сказал.
Понемногу и Лева ко мне тоже попривык, перестал дичиться, даже иной раз и сам стал заговаривать. А уж после подготовки к школьному вечеру мы и совсем с ним подружились.
Помню, как-то пришли в школу, только один урок и должен был быть — урок пения, но и тот не состоялся: Маргарита Ивановна немножко заболела. Посидели мы в классе, потолковали о всяких делах да и разошлись по домам. Мы с Левой вышли вместе.
Погода чудесная. Поздняя осень, не сегодня-завтра зима наступит, а на дворе ну прямо весна. Утром дождь шел, земля и сучья деревьев все влажные. А теперь солнце выглянуло, все кругом блестит, будто ранней весной, да и пахнет совсем по-весеннему — отсыревшей землей, и увядшими, прелыми листьями из сада попахивает. Воробьи в палисаднике так расчирикались — удержу нет. Видно, тоже осень с весной спутали.
Вышли мы с Левой на выгон за школу. Хорошо, просторно. И ветерок такой теплый, чуть-чуть лицо обдувает. Лева сразу повеселел. Огляделся по сторонам и прочитал на память какие-то стихи:
Как поздней осени порою
Бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас.
Мне стихи очень понравились. Здорово как сказано, а главное — к месту. Вот бы мне такие сочинить!
— Кто это написал? — спросил я.
Лева удивленно взглянул на меня.
— А ты разве не знаешь? Тютчев написал. Ты разве его не читаешь?
— Читал, читал, — поспешно ответил я. И тоже продекламировал:
Люблю грозу в начале мая…
— Да у него не только про грозу, — перебил Лева. — У него много хороших стихов есть. Хочешь, дам тебе почитать?
— Спасибо, с удовольствием. Только не сейчас, не сегодня. Пойдем-ка лучше к речке, прогуляемся.
Лева согласился, и мы пошли.
— А здорово, что у нас такая школа! — сказал я.
— То есть какая — такая?
— Да вот такая: занятий нет, уроков не задают, жизнь, да и только.
Лева как бы в недоумении пожал плечами.
— Особенно хорошего я в этом ничего не нахожу.
— Да что ты? — изумился я. — А тебе бы хотелось целые дни уроки зубрить?
— Нет, целые дни зубрить мне бы не хотелось, — ответил он. — Но и целые дни ничего не делать — тоже хорошего мало. Если так продолжаться будет, глядишь, что и знал-то, забудешь.
— Ну, брат, «учение — не волк, в лес не убежит», — сказал я Леве свою любимую пословицу. — Сколько ни учись, все равно всего на свете не выучишь, что-нибудь другим да останется.
На это Лева ничего не ответил. Некоторое время мы шли молча. Я искоса поглядывал на приятеля и думал: «Что это он, фасонит передо мною своим прилежанием или вправду по учебе соскучился? Чудак какой-то».
Неожиданно Лева обратился ко мне:
— Вот ты радуешься, что мы не учимся. Ну, а дальше как, как же мы дальше в университете учиться будем?
Об этом я, правда, никогда и не задумывался, поэтому не знал, что ответить, но ответ пришел сам собой:
— А что значит — дальше? Как все, так и мы. Разве мы одни не учимся?
— Ну, это утешение плохое, — сказал Лева. — И, помолчав, спросил: — Ты кем хочешь быть, какую специальность себе выбрал?
И этот вопрос застал меня врасплох: «Кем же я хочу быть? Хочу писать рассказы, хочу путешествовать, поехать на Север, в тайгу, на Байкал, на Дальний Восток… Но это же не специальность».
— Да я, собственно, о специальности еще как следует не думал, — ответил я. — Еще впереди целых три года. Придумаю что-нибудь. А ты уже придумал?
— Я давно выбрал.
— Что выбрал, какую специальность? — заинтересовался я и подумал: «Может, и мне такая подойдет».
— Я буду доктором, врачом-терапевтом, — убежденно, как о деле давно уже решенном, сказал Лева.
— Врачом? — разочарованно протянул я. — Да что же в этом хорошего? Всю жизнь с больными возиться, всю жизнь охи да стоны — вот радость-то!
Я тут же вспомнил, как Михалыч постоянно сердится на больных, особенно на старух. Придет такая в больницу лечиться, а от чего, и сама не знает — всё болит, вот и весь разговор; от чего хочешь, от того и лечи.
— Врачом, да еще терапевтом, — повторил я, — ничего интересного. Ну хоть бы сказал — хирургом. Я хирургом не смог бы быть — духу не хватит, а кто может — это другое дело. Сделал операцию, что-нибудь там вырезал, отрезал — сразу работа видна, а терапевт — порошочки, капельки, присыпки, примочки… — Я рассмеялся. — Тоже нашел специальность, нечего сказать!
Но Лева совсем не обиделся на меня за такую резкую, даже просто безжалостную критику. Он спокойно выслушал и так же спокойно ответил:
— Нет, Юра, ты неправ, ты просто не представляешь себе работу врача.
— Как — не представляю? — чуть не вскрикнул я от изумления. — Я-то не представляю? Всю жизнь с Михалычем живу — и не представляю!
— Ну что ж, что с врачом живешь? — все так же спокойно отвечал Лева. — Живешь вместе, а наверное, и не очень интересуешься, чем он занимается.
Такая простая мысль прямо сразила меня. А ведь и верно! Я же никогда в жизни даже не спросил Михалыча про его работу. Мы все вечера беседуем с ним о рыбалке, об охоте, о ружьях, о собаках, а вот о работе никогда и не говорили. Я честно признался в этом Леве.
— Вот видишь: не говорил никогда, а надо мной смеешься — специальность плохая!
— Ну, а ты-то откуда знаешь, что хорошая? Ты-то с кем говорил?
— Я? — переспросил Лева. — Я с Алексей Михалычем говорил.
От изумления я просто остолбенел.
— С Михалычем? Почему, когда?
Взглянув на меня, Лева рассмеялся.
— Да что ж ты так удивился? — весело сказал он. — Что ж тут необыкновенного? Он не зверь, видишь, не съел меня.
— Да, но как тебе такая мысль в голову пришла?
— Очень просто. У меня летом горло долго не проходило, кашляю и кашляю, вот я и пошел к Алексею Михайловичу в больницу. Он меня выстукал, выслушал, какие-то порошки прописал. А потом и разговорились. Он увидел, что я интересуюсь всеми его инструментами, приспособлениями, дал мне и трубочку послушать, и показал, что и как он молоточком выстукивает, как границы сердца определяет. Очень интересно рассказывал, и про больных тоже. Как иной раз трудно болезнь бывает определить: думаешь одно, а на поверку оказывается совсем другое. А ведь ошибиться в этом деле нельзя. Ведь одна ошибка доктора может стоить больному здоровья, а то и жизни. С какой, значит, осторожностью нужно заключение делать, как всё предвидеть, взвесить, сравнить! Алексей Михайлович говорит, что поставить диагноз, то есть правильно определить, чем человек болен, — это, понимаешь, в медицине самое трудное, но и самое интересное…
Лева приостановился, припоминая что-то, потом продолжал:
— Ты знаешь, был такой знаменитый профессор по внутренним болезням, терапевт, значит, фамилия его Захарин. Так этот профессор так ловко диагноз ставил, что почти никогда не ошибался. Придет он, бывало, в клинику со студентами (Алексей Михайлович тоже у него учился), подойдет профессор к какому-нибудь больному, осмотрит, расспросит его, выстукает, выслушает, а потом студентам предложит то же самое сделать. Студенты тоже осмотрят, выстукают, выслушают. «Ну, какая же у него болезнь?» — спросит профессор. Вот студенты и примутся рассказывать. Одни одно говорят, другие другое, спорят, не соглашаются между собой. Захарин всех их выслушает да и начнет свои соображения выкладывать. Вот, мол, вы это упустили из виду да этого не заметили. Студенты слушают, только дивятся, как же он сам все учел, все запомнил, ничего не упустил. Какую он болезнь определит у больного, такая, значит, и есть. Будто он не снаружи человека осматривал, а в самое его нутро залез, там всё и разглядел. — Лева приостановился и не без гордости продолжал — Алексей Михайлович говорит, этого профессора от нас за границу возили.
— И ты тоже Захариным хочешь быть? — не без ехидства спросил я.
Лева удивленно поглядел на меня:
— Почему Захариным? Я буду обыкновенным врачом. Я про Захарина рассказал, чтобы показать, как трудно и как интересно в болезнях разбираться, а потом лечить человека. Ведь у каждого человека самое дорогое — здоровье и жизнь. А к доктору за тем и обращаются, чтобы поддержать их. А ты говоришь — доктором быть неинтересно, — закончил Лева.
Я молчал, молчал, потому что не знал, что и как отвечать. Ведь я и не думал раньше о работе врача, и Михалыч нам с Сережей ни о своей работе, ни о каком-то знаменитом профессоре никогда не рассказывал. А вот Леве сразу все рассказал. Почему это? Что ж, мы с Сережей глупее Левы, что ли? Мне стало немного обидно, и даже злость разобрала. Стыдно Михалычу к нам с Сережей так относиться, а еще говорит, что мы друзья! Хороши друзья, нечего сказать!
Мы вышли к берегу реки, пошли лугом по гладко накатанной дороге. По ней в конце лета возили сено. Дорога была ровная-ровная, даже немножко скользкая. Вдали она поблескивала на солнце, будто отполированная. Идти было очень легко. Мы обогнули излучину реки и присели отдохнуть на пригорке.
Я оглянулся и сразу узнал знакомое место. Вот и кусты лозняка у самой воды…
— Ты знаешь, Лева, — сказал я, — на этом самом месте мы с Михалычем один раз раков ловили. Вечер, помню, такой тихий, теплый. Солнце садится, весь городок наш освещает. Он и зеленый, и розовый — удивительный такой! И вдруг в соборе колокол зазвонил. Ты помнишь, как недавно в школе Николай Дмитриевич картину показывал, Левитан ее нарисовал, «Вечерний звон» называется? Ну, помнишь? Еще говорил про нее, что картину слушать можно.