Какой милый парень! Но множество убийц были хорошими ребятами, как впоследствии говорили о них их удивленные друзья. Чувствуя себя Иудой, я улыбнулся ему.
Отец был сдержан и сугубо официален.
Были произнесены привычные формулы: «...заявление... добровольно... адвокат... стенограмма...»
Роджер нетерпеливо слушал. Я увидел едва заметную ироническую усмешку Тавернера и понял ее так: «Они всегда уверены в себе, эти парни. И не делают ошибок. Они достаточно умны для этого».
— Я пригласил вас сюда, мистер Леонидас,— продолжал отец,— не для того, чтобы сообщить вам важные сведения, а для того, чтобы услышать от вас то, что вы утаили.
Роджер чрезвычайно удивился.
— Утаил?! Но я рассказал вам абсолютно все,
— Я имею основания думать, что это не так. Вы имели беседу с отцом в день его смерти?
— Да, да. Я пил с ним чай. Я ведь говорил вам об этом.
— Но вы не сказали, что у вас был серьезный разговор.
— Мы просто беседовали.
— О чем?
— О доме, о Софье, о всяких мелочах.
— А о делах компании?
Я очень надеялся, что Жозефина придумала всю эту историю, но мои надежды не оправдались.
Лицо Роджера исказилось — оно выражало отчаяние, я бы сказал.
— Боже мой! — Он закрыл лицо руками.
Тавернер улыбнулся, как сытый, довольный кот.
— Теперь, мистер Леонидас, вы признаете, что не были откровенны с нами?
— Как вы узнали? Я думал, что никто об этом не знает.
— У нас есть свои возможности...
Наступила многозначительная пауза.
— Я надеюсь, вы понимаете, что в ваших интересах рассказать нам всю правду.
— Да, конечно, я все скажу. Что вы хотите знать?
— Верно ли, что компания накануне краха?
— Да. Ах, если бы только отец умер, ничего не узнав! Мне так стыдно!
— Компании предстоит судебное преследование?
Роджер подскочил.
— Нет, это банкротство, но кредиторам заплатят по двадцать шиллингов за фунт — я вложу свои личные деньги. Я чувствую себя опозоренным только потому, что не оправдал надежд моего отца. Он доверял мне. Он передал мне свое самое большое и самое любимое предприятие, никогда не вмешивался, целиком полагаясь на меня. А я подвел его.
— Вы сказали, что судебного преследования не будет. Почему же вы с женой собирались тайно уехать за границу?
— Это вы тоже знаете?
— Да, мистер Леонидас.
— Ну как вы не понимаете?! Я не мог сказать ему правду. Он мог подумать, что я прошу деньги. Он очень любил меня и захотел бы помочь, Но я не мог больше стоять во главе этого предприятия — я опять запутался бы, я просто для этого не гожусь. У меня нет его способностей, и я всегда это знал. Я очень старался, но ничего не вышло. Бог мой! Вы не знаете, как я страдал. Я перепробовал все, чтобы выпутаться, надеялся, что он ничего не узнает. А потом крах оказался неизбежным. Клеменс, моя жена, она поняла и согласилась со мной. Мы придумали этот план. Уехать, никому ничего не сказав. Решили, что я оставлю отцу письмо, в котором открою всю правду и попрошу простить меня. Он всегда был очень добр ко мне, но на этот раз не смог бы помочь мне. Я хотел начать все сначала. Жить просто и скромно. Выращивать фрукты, например. Иметь только самое необходимое. Конечно, для Клеменс это тяжело, но она была согласна. Это удивительная женщина...
— Понятно,— сухо заметил отец,— и что же заставило вас передумать?
— Передумать?
— Что заставило вас пойти к отцу и попросить финансовую помощь?
Роджер уставился на него.
— Но я не делал этого...
— Послушайте, мистер Леонидас...
— Вы неправильно меня поняли. Я не ходил к нему. Он сам послал за мной. Услышал в Сити какие-то слухи и потребовал объяснений. Тут я не выдержал и все ему рассказал. Я сказал, что меня не столько беспокоят деньги, сколько тот факт, что я не оправдал его доверия.— Роджер судорожно проглотил слезы.— Вы не можете представить себе, как он был добр ко мне. Никаких упреков. Я сказал ему, что мне нужна помощь, что я хотел бы уехать, но он не стал меня и слушать. Отец твердо решил помочь мне и на этот раз.
— Вы хотите, чтобы мы поверили, будто ваш отец хотел помочь вам деньгами? — спросил Тавернер резко.
— Конечно. Он сразу же написал своим маклерам.
Очевидно, по выражению лиц Роджер понял, что ему не верят. Он покраснел.
— Письмо при мне. Я должен был отправить его, но, когда это случилось, совсем забыл об этом.
Он вытащил бумажник и достал смятый конверт.
— Если вы мне не верите, прочтите сами.
Отец надорвал конверт. В письме, адресованном господам Креато и Ханберну, давались указания о реализации определенных вкладов и приглашался агент, который должен был заняться делами компании. Очевидно, Аристид Леонидас твердо решил поставить компанию на ноги.
— Мы дадим вам расписку на это письмо, мистер Леонидас,— сказал Тавернер.
Роджер взял расписку и встал.
— Теперь вам понятно, как все произошло?
— Мистер Леонидас дал вам это письмо, и вы ушли? Что вы делали потом?
— Я кинулся к себе. Жена только что вернулась. Я рассказал ей об отце, какой он замечательный! Я был так взволнован, что даже не сознавал, что делаю.
— Ваш отец почувствовал себя плохо через какое-то время?
— Кажется, через полчаса или, может быть, через час. К нам вбежала Бренда. Она была страшно испугана. Я побежал к отцу. Но я вам все это уже рассказывал.
— Во время первого визита к отцу вы заходили в ванную комнату?
— Не думаю. Нет-нет, я уверен, что не заходил. Вы думаете, что я...
Отец прервал этот взрыв негодования. Он встал и протянул ему руку.
— Благодарю вас, мистер Леонидас. Вы нам очень помогли. Но вам следовало бы рассказать нам это раньше.
Дверь за Роджером закрылась. Я подошел к столу, чтобы взглянуть на письмо.
— Это может быть и подлогом,— сказал Тавернер с надеждой в голосе.
— Может быть,— согласился отец,— но я этого не думаю. Нам придется поверить в то, что старый Леонидас хотел вызволить сына. Живой, он мог сделать это гораздо лучше, чем Роджер после его смерти, особенно если учесть, что завещания не оказалось и вопрос о сумме, получаемой Роджером по наследству, остается открытым. При теперешнем положении дел крах неизбежен. Нет, Тавернер, Роджер и его жена не были заинтересованы в смерти старика. Напротив...— Он остановился и задумчиво повторил: — Напротив...— Чувствовалось, что ему пришла в голову какая-то неожиданная мысль.
— О чем вы думаете, сэр? — спросил Тавернер.
— Если бы Аристид прожил еще двадцать четыре часа, у Роджера было бы все в порядке. Но он не прожил этих суток. Он умер через час при весьма странных обстоятельствах.
— Гм,— сказал Тавернер.— Вы считаете, кто-то в доме был заинтересован в разорении Роджера? Не похоже.
— Кто получает по завещанию деньги старого Леонидаса?
— Вы же знаете этих юристов. Я никак не могу получить прямого ответа. Существует прежнее завещание, составленное после его женитьбы на Бренде. Ей завещается та же сумма, немного меньше — мисс де Хэвиленд, а остальное делится между Филиппом и Роджером. Я считал, что, поскольку новое завещание оказалось неподписанным, будет действительным составленное ранее. Ничего подобного! Сам факт составления нового завещания, свидетели — все это аннулирует прежнее завещание. Если же оба они будут признаны недействительными, вдова, очевидно, получит очень большую сумму.
— Значит, если завещание не найдется, выиграет от этого Бренда?
— Да, я уверен, что в этой темной игре Бренда замешана. Но, убей Бог, не понимаю, как они это проделали.
Я тоже не понимал. Мы были удивительно, неправдоподобно глупы, но это потому, что выбрали изначально неверную точку зрения,
Глава 12
После ухода Тавернера мы некоторое время молчали.
— Папа, на что похожи убийцы?
Старик задумчиво посмотрел на меня. Мы настолько хорошо понимали друг друга, что он сразу уловил, что я хотел спросить.
— Да, сейчас это очень важно для тебя... Убийство вошло в твою жизнь, и ты не можешь отнестись к этому как посторонний наблюдатель.
Я всегда по-дилетантски интересовался делами Скотланд-Ярда, но расследование убийства Аристида Леонидаса стало самым важным в моей жизни, и Софья поняла это гораздо раньше меня.
Отец продолжал:
— Какие бывают убийцы? Я встречал среди них очень симпатичных.
Я был удивлен.
— О да! Обычные, милые люди, как ты и я, как Роджер. Понимаешь, убийство — это зачастую не профессиональное преступление. Я не говорю о гангстерах. Иногда я чувствую, что человек не собирался убивать, но его вынудили обстоятельства. Может быть, он чего-то страстно добивался, то ли денег, то ли женщины — и вот убил... Тормоз не сработал.
Ребенок обычно, когда чего-то хочет, действует инстинктивно. И в этот момент не испытывает угрызений совести. Он рассердится, например, на котенка и говорит: «Я убью тебя!» И ударяет котенка молотком по голове, а потом сам чуть не умирает с горя. Многие дети пытаются утопить крошечного брата или сестренку только потому, что им мешают играть или отвлекают на себя внимание взрослых. Дети рано начинают понимать слово «нельзя» — они знают, что, если не послушаются, их ждет наказание. Позже они уже чувствуют, что можно и чего нельзя делать.
Думаю, что некоторые, повзрослев, так и остаются в этом отношении инфантильными, морально не созревшими. Разумом они понимают, что убивать нельзя, но не ощущают этого всем своим существом. В своей практике я не встречал, однако, убийцу, не испытывавшего угрызений совести. Это, вероятно, и есть Каинова печать. Они знают, что убивать нельзя, но всегда находят для себя оправдания: для них это был единственный выход, жертва сама напросилась и тому подобное...
— Как ты думаешь, если кто-нибудь ненавидел старого Леонидаса — это достаточный повод для убийства?
— Только ненависть? Думаю, это весьма сомнительно. Когда ты говоришь «ненависть», ты имеешь в виду нелюбовь, доведенную до предела. Ненависть на почве ревности возникает из любви и крушения надежд. Все утверждали, что Констанция Кент очень любила своего брата, которого она убила. Но ей нужны были внимание, любовь, она ревновала. Я думаю, люди чаще убивают тех, кого они любят, чем тех, кого ненавидят. Может быть, потому, что только люди, которых мы любим, могут сделать нашу жизнь невыносимой. Но это все не то, что тебе нужно. Насколько я понимаю, тебе нужен какой-то универсальный признак, по которому ты мог бы отличить убийцу в нормальной и милой семье.
— Да.
— Существует ли такой общий знаменатель? Знаешь, если и существует, то я склонен думать, что это тщеславие.
— Тщеславие?
— Да, я никогда не встречал убийцу, который не был бы тщеславным. И именно тщеславие губит их. Убийцы, конечно, боятся, что их поймают, но не могут не важничать и не хвастаться. Они уверены, что действовали очень умно. Кроме того, убийца жаждет общения.
— Общения?
— Да. Видишь ли, совершив убийство, человек становится страшно одиноким. Ему хочется рассказать кому-нибудь о том, что произошло, но он не может себе это позволить. Поэтому, если он не может говорить о том, как убил, то, по крайней мере, может обсуждать убийство чисто теоретически и так далее.
Если бы я был на твоем месте, я бы учел это. Поезжай туда, побудь с ними и заставь их говорить. Конечно, это совсем не просто. Виноваты они или нет, каждый будет рад возможности высказаться, потому что тебе они могут сказать то, что побоятся сказать друг другу. Но, возможно, ты сумеешь заметить разницу.
Человек, который что-то скрывает, вообще не может позволить себе много говорить. Те, кто во время войны работали в разведке, хорошо это знали. Если ты окажешься в руках врага, можешь назвать свое имя, звание, номер — и ни слова больше. Люди, которые пытались дать ложную информацию, всегда делали ошибки и попадались. Слушай, что они говорят, и следи.
Я рассказал, как Софья говорила о безжалостности членов семьи в разных ее проявлениях. Это его заинтересовало.
— Да, твоя барышня права. В большинстве семей есть какой-нибудь дефект, какая-то слабость или даже порок. Хорошо, если что-нибудь одно. А теперь представь себе, что кто-то из потомков унаследовал безжалостность Хэвилендов и беззастенчивость в достижении целей Леонидасов. Адская смесь!
Но я бы не ломал голову над вопросами наследственности. Это слишком сложно. Поезжай туда, мой мальчик, и дай им возможность общаться с тобой. Твоя Софья права в одном отношении. Вам обоим нужна только правда. И позаботься о ребенке.
— Жозефине? Ты имеешь в виду, что она не должна догадываться о моих наблюдениях?
— Нет, не это. Последи за ней, позаботься о том, чтобы с ней ничего не случилось.
Я с удивлением уставился на него.
— Ну как ты не понимаешь, Чарльз? В доме убийца. А Жозефина знает больше, чем надо.
— Да, вот про Роджера она же все правильно рассказала.
— Я всегда доверяю показаниям детей. Но на суде они никуда не годятся. Плохо отвечают и теряются, бормочут что-то невнятное. И ужасно любят пускать пыль в глаза. Жозефина это и делала. Не задавай ей вопросов, притворись, что ты не веришь в ее осведомленность. Это заставит ее говорить. Позаботься о ней. Она может кому-то помешать.
Глава 13
Я поехал в «Кривой дом» (как я мысленно называл его), чувствуя себя виноватым. Я передал Тавернеру все, что узнал от Жозефины о Роджере, а про любовные письма Бренды и Лоуренса умолчал. Я убеждал себя, что Жозефина все придумала, но мне просто не хотелось быть источником доказательств виновности Бренды. Ее одиночество в доме, враждебность окружающих заставили меня встать на сторону Бренды. Если эти письма существуют, Тавернер и его люди разыщут их. Кроме того, она торжественно заверила меня, что между нею и Лоуренсом нет недозволенных отношений, и я склонен был скорее верить ей, чем злобному гномику Жозефине. Разве не сама Бренда говорила, что у Жозефины «не все дома»? Но, вспомнив ее черные умненькие глаза, я подумал, что, к сожалению, у Жозефины «все дома» и, по-видимому, она говорила правду.
Я позвонил Софье и попросил разрешения приехать,
— Пожалуйста, приезжайте, Чарльз.
— Как дела?
— Не знаю. Хорошо. Все еще обыскивают дом. Что они ищут?
— Понятия не имею.
— Мы все очень нервничаем. Приезжайте как можно скорее. Я, наверное, сойду с ума, если не поговорю с кем-нибудь.
Я сказал, что выезжаю.
Около дома никого не было. Дверь была открыта. Пока я раздумывал, войти мне или позвонить, услышал за спиной легкое движение. Я быстро повернулся. У тисовой изгороди стояла Жозефина и наблюдала за мной. Ее лицо было наполовину скрыто огромным яблоком» Увидев, что я заметил ее, она отвернулась.
— Здравствуй, Жозефина.
Она не ответила и исчезла за изгородью. Я последовал за ней. Девочка сидела на каменной лестнице у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и ела яблоко, Она посмотрела на меня со злостью.
— Я опять приехал, Жозефина.
Это было не очень удачное начало разговора, но ее молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.
С отличным чувством стратегии она продолжала молчать.
— Хорошее яблоко?
На этот раз она снизошла до ответа,
— Безвкусное.
— Жаль, я не люблю безвкусных яблок.
— Никто не любит.
— Почему ты не поздоровалась со мной?
— Не хочу.
— Почему?
— Вы донесли полиции.
— Ты говоришь о...
— О дяде Роджере.
— Но все выяснилось. Все в порядке. Полиция теперь знает, что он не сделал ничего дурного,— я хочу сказать, он не присваивал чужих денег.
Жозефина бросила на меня презрительный взгляд,
— Какой вы глупый!
— Очень сожалею об этом.
— Я ничуть не беспокоилась о дяде Роджере. Просто настоящие сыщики так не поступают. Разве вы не знаете, что полиция не должна ни о чем догадываться до самого последнего момента?