Та сразу подошла ко мне.
— Мне надо поговорить с вами.— Я вспомнил слова отца. Может быть, это... Но Эдит продолжала: — Я надеюсь, у вас не создалось ложного представления. Я имею в виду Филиппа. Его довольно трудно разгадать. Он мог показаться вам сдержанным и холодным, но он не такой. Это просто его манера держать себя.
— Я не думал...— начал я.
Но она перебила меня.
— Вот и сейчас, с Роджером. Филипп не жадный, он никогда не дорожил деньгами, он чудесный человек, но его надо знать. Частично это можно объяснить тем, что он был вторым ребенком. Он обожал отца. Конечно, все дети его любили, и он любил детей, но Роджер был его особой гордостью. Он был старший и первый. Я думаю, Филипп чувствовал это. Он замкнулся, занялся историей, книгами, прошлым. Видимо, он страдал — дети обычно страдают...
Она сделала паузу, потом заговорила снова.
— Я хочу сказать, что, по моему мнению, он ревновал Роджера к отцу. Может быть, это было безотчетно, но теперь, когда Роджер потерпел поражение, мне кажется, хотя об этом страшно говорить, что Филипп не слишком огорчен.
— Вы хотите сказать, он доволен тем, что Роджер оказался в дураках?
— Да, именно это я и хочу сказать.— Нахмурившись, она добавила: — Меня страшно огорчает, что он не сразу предложил свою помощь брату.
— А почему он должен был предлагать свою помощь? В конце концов, Роджер сам во всем виноват. Он взрослый человек. У него нет детей, как у Филиппа, с интересами которых надо считаться. Если бы он заболел или действительно нуждался, семья, конечно, помогла бы ему, но я уверен, что Роджер предпочтет встать на ноги без посторонней помощи.
— О да! Он только переживает из-за Клеменс. А Клеменс— необыкновенный человек. Ей действительно нравится жить без всяких удобств, ей достаточно иметь одну чашку. Это, наверное, в ее представлении модерн. У нее нет чувства прекрасного.
Эдит устремила на меня проницательный взгляд.
— Это ужасное испытание для Софьи. Очень жаль, что ее молодость омрачена такими переживаниями. Я люблю их всех. Роджера, Филиппа, а теперь Софью, Юстаса и Жозефину. Все они для меня дорогие дети, дети Марсии. Да, я их очень люблю.
Она замолчала, -потом вдруг резко сказала:
— Обратите внимание, это одностороннее обожание.
Потом быстро повернулась и вышла.
У меня было чувство, что последние слова были сказаны с особым значением, но я его не понял.
Глава 15
Софья стояла рядом со мной и смотрела в сад. Он выглядел мрачным и серым, полуголые деревья раскачивались на ветру.
— Он выглядит таким заброшенным...— как бы угадав мою мысль, сказала Софья.
Вдруг мы увидели, как из-за тисовой изгороди появилась тень, за ней другая. Они казались ирреальными в сумеречном свете.
Впереди шла Бренда Леонидас в серой шиншилловой шубке крадущейся, кошачьей походкой. Когда она проходила под окном, я видел, что губы ее искривлены в полуулыбке. Через несколько секунд появился Лоуренс. В сумерках он казался меньше ростом и тоньше. Они не были похожи на людей, возвращающихся с прогулки. В этих двух фигурах была какая-то тайна. Они напоминали призраков.
Я подумал, не под их ли ногами хрустнула тогда ветка. И по ассоциации спросил:
— Где Жозефина?
— Наверное, с Юстасом в классной.
Софья нахмурилась.
— Я очень беспокоюсь за Юстаса, Чарльз.
— Почему?
— Он все время угрюм, замкнут и вообще какой-то странный. Он страшно изменился с тех пор, как переболел. Я не могу понять, что происходит в его больном воображении. Иногда мне кажется, что он ненавидит нас всех.
— С годами это пройдет.
— Может быть. Но я все равно нервничаю.
— Почему, любимая?
— Наверное, потому, что папа и мама никогда о нем не беспокоятся. Они не похожи на родителей.
— А это и к лучшему. Дети обычно больше страдают от вмешательства в их жизнь, чем от безразличия к их судьбе.
— Верно. Знаете, я раньше не задумывалась над этим, а вот когда вернулась из-за границы, поняла, что это так. Они действительно странные люди. Отец живет в мире туманных исторических образов, а мама прелестно проводит время, придумывая спектакли. Сегодняшняя дурацкая комедия была абсолютно не нужна, по маме хотелось разыграть сцену семейного совета. Ей здесь скучно — вот она и сочиняет драму.
Мне на секунду представилась фантастическая сцена, в которой мать Софьи отравляет своего пожилого свекра, чтобы наблюдать кровавую драму, сотворенную ею самой, и разыграть роль героини. Забавная мысль! Я отогнал ее, но неприятное чувство осталось.
— За мамой надо все время следить,— продолжала Софья,—никогда не знаешь, что она вытворит.
— Забудьте про свою семью.
— Я бы с величайшей радостью забыла, но теперь это невозможно. Как я была счастлива в Каире — там я не думала о них.
— Вы никогда ничего не рассказывали о семье. Вы действительно хотели забыть о них?
— Наверное, мы слишком долго жили вместе. Слишком любили друг друга. У нас не так, как в других семьях, где, бывает, царит ненависть. Это очень плохо, но еще хуже жить, запутавшись в своих привязанностях. Я, наверное, именно это имела в виду, когда сказала, что мы живем все вместе в маленьком кривом доме. Дело не в какой-то нечестности: просто у нас не было возможности вырасти независимыми, прямыми. Мы все немного скрюченные, как вьюнок.
В комнату вошла Магда.
— Дорогие мои, почему вы не зажигаете свет — совсем темно.
Она повернула выключатель и расположилась на тахте.
— А Юстас какой сердитый! Он сказал, что находит все это просто неприличным. Забавные эти мальчики! — Она вздохнула.— Роджер — душка. Я ужасно люблю, когда он ерошит волосы и опрокидывает мебель.
Ну а Эдит? Разве не прелесть? Вот так просто взять и предложить ему деньги... И ведь это не было широким жестом. Она и впрямь собиралась так поступить. Но это ужасно глупо: Филипп мог подумать, что он должен сделать то же самое. Конечно, Эдит готова на все ради семьи. В чувствах старой девы к племянникам есть что-то трогательное. Когда-нибудь я сыграю такую преданную тетушку, старую деву.
— Ей, наверное, было очень тяжело после смерти сестры? — спросил я, отказываясь быть втянутым в очередное обсуждение Магдиных ролей.— Особенно учитывая ее нелюбовь к старому Леонидасу?
— Нелюбовь? Кто вам это сказал? Чепуха! Она была влюблена в него!
— Мама! — не выдержала Софья.
— Ну-ну, только не спорь со мной. Конечно, в твоем возрасте любовь — это красивая пара в лунном свете.
— Она сама говорила мне, что всегда ненавидела его,— сказал я.
— Может быть, только в самом начале. Она не могла простить сестре этот брак. Я готова признать, что между ними не было согласия, но это не мешало ей любить его. Дорогие мои, ведь я-то знаю! Конечно, только что овдовев, он не мог жениться на ней, да, наверное, и не собирался. Но она была вполне счастлива, воспитывая его детей. И ее ужасно рассердила его женитьба на Бренде. Это, по ее мнению, оскорбляло память сестры.
— Не больше, чем тебя и папу.
— Ну конечно, нам это тоже не понравилось, но Эдит... она просто взбесилась. Я же видела, как она смотрела на Бренду.
— Ну ладно, мама,..
Магда бросила на нее любящий взгляд, взгляд шаловливого, избалованного ребенка. И продолжала без всякой связи с предыдущим:
— Я твердо решила отправить Жозефину в школу.
— Жозефину в школу?!
— Да. В Швейцарию. Я займусь этим завтра же. Ее надо отправить немедленно. Ей вредно находиться в такой обстановке. Она болезненно интересуется всем происходящим. И будет гораздо лучше, если ее будут окружать сверстники. Я всегда так считала.
— Дедушка не хотел, чтобы Жозефина посещала школу,— возразила Софья.— Он всегда был против этого.
— Дорогой добрый дед любил, чтобы мы все были у него на глазах. Очень старые люди бывают эгоистичными. Ребенок должен расти вместе с другими детьми. А Швейцария пойдет Жозефине на пользу: зимний спорт, чистый воздух, прекрасная пища — гораздо лучше, чем здесь.
— Но это будет не просто, учитывая проблему с валютой,— сказал я.
— Ерунда, Чарльз. Это все легко уладить. Я завтра же дам телеграмму Рудольфу Альстнеру — он сейчас в Лозанне. Он все устроит. К концу недели мы ее отправим.
Подарив нам очаровательную улыбку, Магда вышла.
— Да,— сказала Софья,— мама просто невозможна. Ей приходят в голову самые неожиданные идеи, она начинает рассылать тысячи телеграмм и требует немедленного исполнения ее просьб. Зачем надо так поспешно увозить Жозефину?
— Сама идея школы неплохая. Ей действительно будет полезно побыть среди детей ее возраста.
— Дедушка этого не находил,— возразила Софья упрямо.
Я почувствовал легкое раздражение.
— Моя дорогая Софья, неужели вы думаете, что человек, которому за восемьдесят, лучше всех знает, в чем благополучие ребенка?
— Да, он лучше всех знал, в чем благополучие каждого в этом доме.
— Лучше, чем тетя Эдит?
— Нет, наверное, не лучше. Тетя была как раз сторонницей школы. Я согласна, что у Жозефины ужасные привычки, она повсюду сует свой нос, подслушивает. Может быть, потому, что играет в сыщиков.
Только ли желание добра Жозефине вызвало внезапное решение Магды? Ведь девочка была отлично осведомлена обо всем, что произошло в доме перед убийством, хотя это ее не касалось. Конечно, хорошая школа будет очень полезна для Жозефины, но меня смущало, что Магда так внезапно приняла это решение.
Глава 16
Отец сказал: «Дай им возможность общаться и говорить с тобой».
На следующее утро во время бритья я обдумывал, что это мне дало. Эдит де Хэвиленд говорила со мной и специально с этой целью ко мне подошла. И Клеменс говорила со мной (или я говорил с ней). Затем Магда — во всяком случае, я был частью аудитории, перед которой она вещала. Софья, естественно, многое мне рассказала. Даже Нэнни. Но узнал ли я что-нибудь от них? Прозвучало ли в этих беседах какое-нибудь важное слово или фраза? Больше того, проскользнуло ли хоть какое-то свидетельство их повышенного тщеславия, которое подчеркивал отец? Нет, я ничего не заметил.
Единственным, кто не выказал абсолютно никакого желания говорить со мной, был Филипп. Не странно ли это? Он наверняка знал, что я хочу жениться на его дочери, и, несмотря на это, вел себя так, как будто меня не было в доме. По-видимому, его возмущало мое присутствие. Эдит извинилась за него. Она сказала, что это просто его манера вести себя. Она явно была расстроена из-за Филиппа. Почему? Я долго думал о Софьином отце и понял, что это человек с подавленной индивидуальностью. Ребенком он ревновал к отцу и был несчастлив. Потом замкнулся в себе. Под его сдержанностью могли таиться очень сильные чувства. Я не думал, что Филипп мог убить отца из-за денег. Но, может быть, какая-нибудь психологическая причина? Филипп поселился в доме отца, позже туда же приехал Роджер. День за днем Филипп был вынужден наблюдать, с какой любовью старый Леонидас относился к своему старшему сыну. Возможно, в своем разгоряченном воображении он не видел иного выхода, как только смерть отца? А если он еще и рассчитывал на то, что эта смерть будет инкриминирована его брату Роджеру? Роджер был накануне краха. Ничего не зная о последнем свидании Роджера с отцом и его готовности помочь сыну, Филипп мог думать, что нужда в деньгах будет достаточным поводом для обвинения Роджера. Была ли психика Филиппа настолько расстроена, чтобы довести его до убийства?
Я порезался и выругался. Что я делаю. Пытаюсь доказать, что отец Софьи — убийца? Разве для этого Софья настаивала на моем приезде? А может быть, для этого? В ее словах было что-то недосказанное. Если она втайне подозревает, что ее отец убийца, она никогда не согласится выйти за меня замуж, если это подтвердится. А так как это была Софья, умная и храбрая, ей нужна была только правда. Неопределенность будет вечным барьером между нами.
Эдит де Хэвиленд тоже что-то подозревает. Она слишком много говорила о Филиппе. Что хотела она выразить словами «одностороннее обожание»? А что имела в виду Клеменс, когда как-то странно посмотрела на меня и назвала Бренду и Лоуренса. Вся семья хотела, чтобы виновниками оказались Бренда и Лоуренс,— надеялась на это, но не верила. Конечно, все они могут ошибаться, и в конце концов окажется, что убийцы не Бренда и Лоуренс. А может быть, только Лоуренс? Ах, это было бы самым лучшим выходом.
Я вышел к завтраку, полный решимости поговорить с Лоуренсом как можно скорее. Когда я допивал вторую чашку кофе, мне пришло в голову, что Кривой дом уже оказывает свое влияние и на меня. Я тоже хотел узнать не правду, а вариант, который бы меня больше всего устраивал.
Софья сказала, что я найду Лоуренса в классной комнате. У двери Бренды я задумался: позвонить или просто войти? Наконец я решил не рассматривать дом как частную резиденцию Бренды и вошел без стука. Всюду тишина, никого не видно. Дверь в большую гостиную оказалась закрытой. Открытая дверь справа вела в спальню и в примыкавшую к ней ванную. Я знал, что там хранятся лекарства, и тихонько проскользнул внутрь. Теперь я убедился, что любой человек в доме, и даже извне, мог проникнуть сюда незамеченным.
Я огляделся. На стене увидел белый эмалированный шкафчик и открыл его. На полках стояло множество аккуратно расставленных лекарств, на всех были этикетки. Я мог сделать с этими бутылочками что угодно, а потом тихонечко спуститься вниз. И никто не узнал бы, что я был в ванной. Это не было для меня новостью, но я еще раз убедился, как трудно придется полиции.
Выйдя из ванной комнаты, я пошел по коридору. Слева столовая. Справа, в спальне Бренды, возилась горничная. Из соседней комнаты слышался голос Эдит. Она звонила в рыбную лавку. Небольшая винтовая лестница вела наверх. Я знал, что там расположена спальня Эдит, гостиная и комната Лоуренса. Рядом — несколько ступенек, ведущих в классную.
Я, подошел к двери и прислушался. Видимо, привычка Жозефины передалась мне. Fie испытывая ни малейшего стыда, я прилип к замочной скважине. Это был урок истории. Разбиралась эпоха Директории во Франции. Я широко раскрыл глаза от удивления — Лоуренс Браун оказался превосходным, педагогом. Я даже не знаю, почему я так удивился. Аристид Леонидае считался великим знатоком людей, и, естественно, он не взял бы плохого учителя.
Несмотря на мышиную наружность, Лоуренс, очевидно, обладал талантом вызывать интерес у своих учеников и будить их воображение. Драма Термидора, объявление Робеспьера, вне закона, великолепие Барраса, хитрость Фуше, Наполеон, полуголодный молодой офицер,— все вдруг ожило.
Потом Лоуренс задавал вопросы. Голос Жозефины звучал так, как будто у нее был насморк, но Юстас отвечал превосходно. Он говорил умно, со знанием дела и выказал тонкое чувство истории. Видимо, он унаследовал это от отца.
Раздался стук отодвигаемых стульев. Я отступил от лестницы и сделал вид, что только что поднялся. В этот момент дверь отворилась. На пороге стояли Юстас и Жозефина.
— Хэлло,— сказал я.
Юстас очень удивился.
— Вы что-нибудь хотите? — спросил он вежливо.
Жозефина не проявила никакого интереса к моему появлению и проскользнула мимо.
— Я просто хотел посмотреть классную,— объяснил я неловко.
— Вы же на днях ее видели. Раньше это была детская. В ней и сейчас полно игрушек.
Юстас придержал дверь, и я вошел. Браун стоял у стола. Он поднял голову, покраснел, пробормотал что-то в ответ на мое приветствие и торопливо вышел.
— Вы испугали его,— сказал Юстас.— Он очень легко пугается.
— Он тебе нравится, Юстас?
— Ничего. Ужасный осел, конечно.
— Но учитель он неплохой?
— Нет, даже интересный. Он страшно много знает. Начинаешь видеть вещи под другим углом. Я понятия не имел, что Генрих Восьмой писал стихи Анне Болейн, и знаете, вполне приличные стихи.
Мы поговорили о Чосере, о крестоносцах и, к удивлению Юстаса, о том, что Оливер Кромвель запретил праздновать Рождество. Он показался мне любознательным и способным мальчиком.