– Нечисто-нечисто – заладили тоже, – участковый Сидоров старался перекричать коллег. – Тут у нас много чего в таком духе – чудного – твориться стало. Полоса такая – сплошь невезуха. По раскрываемости мы чуть ли не на последнем месте в области, и вообще… У меня вон пачка заявлений – я и то молчу. Пачка заявлений, Никита Михалыч, прямо голова кругом. А ведь дело-то яйца выеденного не стоит. Пропажа мелкого рогатого скота за пропажей – ну что ты будешь делать! И в Мебельном, и в Грачевке, и в Лушине. Козы, овцы, собаки. Замучили меня жалобами наши бабы: займись этой хреновиной, найди. Так достали, что плюнул я – ладно. Вчера цельный день угробил на эту ерунду. По лесу, по оврагам все таскался. И нашел, знаете. У нас, Никита Михайлыч, не иначе как хищник какой-то объявился в лесу. Или стая собак бродячих, одичалых.
– Хищник? – Колосов поднял голову от распечатки. – Что ты говоришь, Саша. Ну-ка, давай ко мне в кабинет зайдем. А что ты там нашел в лесу?
– Да овцу задушенную! Там, где луга заливные кончаются, в пойме Клязьмы, в двух километрах от Грачевки рощица есть одна фиговая, – Сидоров, явно польщенный вниманием, рассказывал охотно. – Там бурелом – елки, березы. Ну, я везде, где только мог, вчера лазил, ну и наткнулся прямо! Не иначе как вчера ее и кончили. Труп свежий, только-только он, собачий сын, видно, пировать там начал, ну и спугнули, может быть… Ко мне по овце с такими приметами никто пока с заявлением не обращался. Но все равно – достали меня наши тетки – хочу прямо сегодня ночью покараулить там в засаде. Может, вернется эта зверюга к добыче. Возьму у старшего наряда запасную обойму – так пристрелю к едрене фене! – горячился участковый. – А то уж слушок стал ползти по поселку. Народ-то отсталый, в деревнях кто сейчас кукует, в основном старички да старушки божьи. Ну и сплетничают себе на завалинках: та колдовка, эта колдовка – отсталость одна. Слыхали, что Серафима про оборотня-то орала? Ну и сплетни в таком духе, чушь, конечно. А тут, как назло, эти убийства… Психопат какой-нибудь… Народ молве начинает верить, а не правоохранительным органам. Так разве это порядок?
– Не порядок, – Колосов задумчиво смотрел в окно кабинета. – Ты с этой Серафимой сейчас беседовал. Как, успокоилась она?
– А, дурдом! – отмахнулся Сидоров. – В психушку ее надо срочно. Завтра повезу вон к судье по протокольной. А что ей протокольная, когда ей смирительная рубашка нужна. На почве алкоголизма у нее шиза крепчает.
– Помнится, мне одна старушка говорила, что вроде бы напугал кто-то вашу Серафиму в лесу, – заметил Колосов.
– Да разве у нее поймешь, Никита Михалыч? С ней по-хорошему начинаешь, а она либо орет, либо матом начинает крыть, либо похабство разное непотребное разводит. А потом вдруг бормотать начнет, заговариваться. Клиника ж! Намучился я с ней сегодня – сил нет. А еще ночь не спать. Ну, да где наша не пропадала! Раз решил сегодня это козокрадство в корне пресечь, значит, надо действовать. Правильно я задачу понимаю, Никита Михалыч?
– Очень даже правильно. А знаешь что, Саша, – Колосов облокотился о подоконник, пристально вглядываясь в стоявший перед ним чахлый кактус, точно увидел среди его колючек нечто чрезвычайно любопытное. – Не будешь против, если я тебе компанию составлю в этой твоей лесной засаде?
– Нет, – Сидоров с недоумением глянул на Колосова: что это с начальником «убойного»? Своих, что ли, забот у него мало? – Конечно, не буду, товарищ майор, только… Хм, да ладно. У вас ведь и оружие, Никита Михалыч. А два ствола – не один, даже если там собаки одичавшие, так что… Так что теперь и насчет запасной обоймы старшему наряда – а он у нас жмот первостатейный – кланяться не придется. Я только домой на ужин смотаюсь, фонарь, сапоги резиновые захвачу, и поедем. У меня мотоцикл на ходу. Вы там, наверное, хотите осмотреть все сначала? Так я мигом.
Колосов отпустил участкового. Если бы в эту минуту кто-то спросил его: а к чему тебе это все? – он вряд ли бы ответил вразумительно. Точнее, и отвечать бы не пытался. Отделался бы шуткой или пустой отговоркой. Странные, причудливые идеи порой посещают наши головы. И по непонятной прихоти мы внезапно начинаем действовать под их влиянием. Поводом к такому нестандартному поведению порой бывают самые малозначительные на первый взгляд происшествия. Но это только на первый взгляд.
«Странные мысли», – это отметил про себя и Мещерский, когда они с Катей наконец-то уселись ужинать на ее кухне. Хваленый китайский соус к курице оказался не чем иным, как подслащенной сметаной: рубленый лук, чеснок, чайная ложка меда, сметана, йогурт да уксус – вот и все кулинарные изыски. Катя украдкой от Мещерского попробовала его на кончике пальца и поежилась: Сережка вечно откапывает какие-то несъедобные рецепты. Сладкая курица, боже! Вот что значит холостяк. Традиционная яичница и суп из пакетика надоедают, вот он и шурует по кулинарной книге, экспериментирует.
– Очень вкусно, необычно, – похвалила она лживо. – Только от сметаны, Сереженька, ужасно толстеешь, потому мне самую капельку твоего соуса.
Но добрый повар щедро полил куриное крылышко на ее тарелке своим шедевром. И, провожая каждый кусок, что она себе отправляла в рот, взглядом, поминутно осведомлялся: «Не остро? Не горчит?» На кухне, как это бывало и прежде, орудовал исключительно он. Катя перед ужином притихла в комнате. Сидела на диване, обложившись какими-то книгами. Любовь к чтению, по мнению Мещерского, проявлялась у нее всегда в самые неподходящие моменты.
– А знаешь, о чем я хочу с тобой поговорить, вернее, посоветоваться? – спросила Катя, когда от курицы остались рожки да ножки, настал черед кофе. Мещерский неопределенно улыбнулся. Посчитал, что догадался уже давно: о Базаровых. Точнее, о Димке. О чем же еще? И давно пора. Что-то подозрительно слишком близко к сердцу Катюша стала принимать несчастья близнецов. Потеря отца и деда – горе, конечно, великое, и всякий хорошо воспитанный человек не может не выказать по этому поводу своим знакомым участия и соболезнования, но… Кравченко, например, такая заботливость, узнай он о ней, вернувшись из своей поездки, вряд ли пришлась бы по вкусу. Да и еще кое-кому из присутствующих уже давно кажется, что этой самой заботливости могло быть чуточку и поменьше. Мещерский уже было хотел деликатно попенять Кате насчет… ну этого всего… Но она отпила глоточек кофе, положила себе в чашку дольку лимона и вдруг начала ему рассказывать совсем о другом: об убийствах в Раздольске.
– Понятно, чем у тебя голова занята, – подвел он итог, когда она закончила. – Да, дикость все это. Но что же ты собралась со мной в качестве слабой замены Галкину обсуждать? Ход следствия, что ли?
Катя подлила ему горячего кофе.
– Лизке поставили фингал под глазом. И сделал это Степан. Без объяснений ясно, – заметила она вроде бы ни с того ни с сего. – Если бы меня кто ударил, я бы того наверняка убила.
Мещерский откинулся на спинку стула. Ага, все-таки речь у нас о Базаровых пойдет. Не с того конца она, правда, эту тему затянула, но…
– Странный он человек, Сережа, этот ваш Степан Базаров. Странный, если не сказать больше. Но я не о нем с тобой сейчас хочу говорить, – Катя с трудом подбирала слова, словно не зная, с чего начать. – Ну вот скажи: будь ты там, в Раздольске, на месте Никиты, с чего бы ты начал расследовать эти убийства?
Мещерский пожал плечами. К нарочитой нелепости некоторых Катиных вопросов он давно уже привык. Он знал, что это у нее такая манера.
– Из того, что ты мне сейчас поведала, Катюша, я бы вообще ничего для себя не извлек. Поднял бы сразу лапки кверху: куда мне в сыщики. Пришел бы к Колосову и к тебе за советом, как к людям сведущим и умудренным опытом.
– Отлично. Значит, ты бы пришел ко мне за советом… И знаешь, что бы я тебе в этой ситуации посоветовала? – Катя задумчиво трогала губы мизинцем. Мещерский залюбовался: фарфоровый пальчик, розовый ноготок, эх… – Я бы сначала посоветовала тебе перечитать Тэйлора[4]. Конкретно обратиться к его мыслям о поразительной связи между древними суевериями, в которые мы, как люди цивилизованные, уже не верим, и нашими фантазиями, грезами, мечтами, которые, несмотря на все наше неверие, тем не менее коренятся именно в этих самых суевериях.
– Очень туманно, Катя. Не совсем уловил твою мысль, – Мещерский отвернулся, чтобы скрыть улыбку. – Что-то к вечеру я рассеянным бываю. Ты объясни попроще, что у Тэйлора тебя конкретно интересует?
– Случай ликантропии, – Катя встала и отошла. – Меня, Сережа, сейчас глубоко интересует все, что Тэйлор написал об идее превращения человека в животное, о всех случаях в мифологии, истории, культуре, когда в силу некоторых обстоятельств человек начинал воображать себя животным и вести себя как дикий зверь. Мои интересы сейчас вращаются вокруг Лакаона и Жеводанского чудовища.
– Эту тему ты и собралась нынче с Галкиным обсуждать? – уныло осведомился Мещерский. – Ну ты даешь.
– Вот именно. И не хмыкай. Я отлично помню, как вы с ним в клубе перед поездкой в Танзанию до хрипоты спорили об этих, как их… людях-львах, людях-леопардах, гиенах. Та же самая тема – ликантропия.
– Да это все сказки, Катя. Даже для Африки это уже курам на смех. Страшные истории для привлечения туристов. В Момбасе даже шоу такое показывают: «Люди-гиены: обряды, мифы, реальность».
– Значит, все сказки. Хорошо.
– Катя, это ты для расширения кругозора любопытствуешь или тебе для статьи в «Клюкву» материал собрать надо? – осведомился Мещерский. – Оборотень в Павлово-Посаде, караул! Из этого статья не выйдет. Предупреждаю сразу. Лучше пиши про НЛО.
– Я пока что не решила, для чего мне это надо, – сухо оборвала его Катя. – Галкина нет, а ты, помнится, тоже этой проблемой интересовался. Вот я и хочу говорить с тобой.
– Молод был, Катя, зелен, глуп, Африкой бредил, – Мещерский вздохнул. – Ну, и о каких же сторонах и проблемах ликантропии тебе не терпится узнать?
– Мне хочется услышать твое собственное истолкование таких терминов, как «оборотень», «вервольф», или «вервольд», «ликантроп». Что эти слова сейчас для нас могут значить? Ведь значат же что-то? – Катя смотрела на Мещерского выжидательно. Знала: Сережа, подобно Галкину, тоже не чужд всей этой мистике, только стесняется в этом признаваться. А мыслит он порой очень неординарно, если только его раззадорить и разговорить.
– Ну это… вервольд, ты сказала… Это олицетворение необузданных сил природы, это… отзвук наших тотемических воспоминаний, это эхо подавленных инстинктов плоти, неосознанных темных желаний. В прошлом же это было… В середине века в Западной Европе такие суеверия были очень распространены. Бедность, голод, болезни, войны: половина населения Европы страдала хроническим недоеданием. Многое в суевериях о человеке-звере, поедающем мясо людей и животных, было обусловлено именно проблемами голода. Ну, а сейчас это понятие приобрело совершенно иную окраску. Наше восприятие «оборотня», «вервольда» в корне изменилось.
– И что же эта идея, эта фантазия олицетворяет сейчас?
– Подсознательную мечту о суперсамце.
– Ты серьезно?
– Это мое личное мнение, – Мещерский усмехнулся. – Это чисто фаллическое, гипертрофированно-эротическое понятие нашего времени: оборотень, вервольд, бестия, человек-зверь. Секс-символ, так же как и Дракула-вампир, и Бэтмен. Заметь, сколько фильмов снимают об оборотнях и как киношники этот образ сейчас трактуют. Подсознательно мы ищем в идее человека-зверя то, чего нас лишает наша жизнь: свободы, возврата к девственной природе. Мы смутно грезим о любви, точнее, о сексе без ограничений, без оглядки на мораль, обычаи, приличия, наконец, мы подспудно жаждем этого разгула инстинктов, потому что мы зажаты, закомплексованы, мы устали, мы… В общем, грезы об оборотнях в книгах ли, фильмах – это уход от реальности. Бегство.
– Но ведь случаи настоящей ликантропии не вымысел, – заметила Катя.
– Да были, редко, правда. Это ведь не только мифологический термин «ликантропия», но и медицинский. Психоз вервольда всего лишь один из многочисленных видов психозов и маний. Кто-то Бонапартом себя представляет, кто-то косматым существом с когтями и клыками. – Мещерский подлил себе еще кофе. – Я где-то читал: кажется, в Штатах на этой почве сбрендил один фермер. Служил офицером, воевал в Корее, потом вышел в отставку, купил ранчо. А потом вдруг съехал с катушек: бегал по ночам, выл, имел непреодолимое желание охотиться на кроликов и поедать их. Но это же психоз, болезнь мозга. Сумасшедший, он и есть сумасшедший. Насколько я понимаю, ты меня не по поводу психоза или суеверия спрашиваешь, а по поводу фантазии, идеи, архетипа. Так, что ли?
– Д-да, я не знаю точно, Сереженька… Пока не знаю… Вервольд – это же не всегда человек-волк, это ведь обобщенное понятие, да… А вот новелла Мериме «Локис», – Катя закусила губу. – Там та же тема: человек-медведь. Это что, тоже иносказание? Аллегория разгула диких инстинктов? Повесть о суперсамце?
Мещерский помолчал.
– Медведь утащил графиню… – он усмехнулся. – Бабуля базаровская насчет «Медвежьей свадьбы» все разглагольствует. Слыхал я на поминках… Кстати, тот немой фильм был поставлен именно в такой трактовке, о какой я только что говорил. Граф-медведь растерзал новобрачную в брачную ночь. «Это не рана, а укус», – так, кажется, там дело было? Брачная ночь, Катюша, – это и есть ответ на твой вопрос. Аллегория брутального полового акта. А что ты вдруг оборотнями так заинтересовалась? А, наверное, та нищенка на тебя подействовала. Чересчур ты впечатлительная, Катенька. Не Димочка ли наш в образе оборотня-вервольда тебе начал грезиться? Вот будет малый польщен, если узнает!
Катя смотрела на Мещерского. Ах ты, Сереженька, ехидствуй-ехидствуй. Суперсамец – вот ты куда, оказывается, клонишь…
– Ты прав, – сказала она спокойно. – Это сумасшедшая нищенка сказала кое-что такое… В общем, Сережа, ты в Раздольске не видел того, что видела я. Видела и пыталась истолковать, смоделировать. Эти убийства… А тут вдруг эта бомжиха… и я подумала… Она ведь испугалась, ты заметил? И Димка заметил то, что эта ненормальная испугалась именно его. И вот я подумала, – она наклонилась к Мещерскому. – А что, если… если предположить… ОНА ВЕДЬ И ПЕРЕПУТАТЬ МОГЛА.
Мещерский вздохнул и посмотрел на свою чашку.
– Извини, Катюша, но я все-таки до сих пор не понимаю, о чем, собственно, мы говорим. Объясни толком, что ты подумала, когда услышала эту сумасшедшую.
– Не могу я тебе толком объяснить. Я… Сейчас, подожди, я кое-что тебе лучше прочту, – Катя метнулась в комнату и вернулась с книгой в руках. – Помнишь, мы Посвящение в школе наблюдали? Так вот, я все время об этом действе думала. Словно это какой-то нарочитый обряд, чья-то хорошо отрежиссированная, воплощенная в реальность фантазия… Я аналог искала. Вспоминала, где-то мне точно такое же попадалось. И вот наконец вспомнила где. У Максимова![5] Вот послушай, это он пишет о суевериях славян: «Согласно поверью, стоит лишь найти в лесу гладко срубленный пень, воткнуть в него с приговором ножи и перекувырнуться через него – и станешь оборотнем-перевертышем». Вервольдом станешь, Сережа! То есть начнешь себя воображать. И необязательно волком. А медведем, например…
– Шанхайским барсом, – Мещерский смотрел в темное окно. – Ты у меня просила совета, так? Ну так вот тебе мой совет, Катюша: выбрось всю эту чушь из головы. И смотри, Колосову все эти свои идеи не докладывай. Он человек трезвый и занятой. И ему некогда, понимаешь? Некогда. Он и без тебя разберется. Раз лично за это дело взялся, значит, разберется, дойдет до сути.
– Тут не в сказках об оборотнях дело. Ты меня не понял, Сережа, – грустно заметила Катя. – Я толком и сама не понимаю, но… Я все думаю: что же в этом деле не так, что так настораживает Колосова в убийстве и этого зачуханного киллера, и Яковенко, а теперь… Конечно, ничего мне не ясно, но… Видишь ли, мы все мыслим слишком уж реалистически. Прямо заел нас этот реализм. А может, как раз в этом и наша беда? Знаешь, в Дзэн есть такая притча о чашке чая. Один японский учитель Дзэн как-то раз принимал у себя профессора Токийского университета. Разливал чай. Налив полную чашку гостю, продолжал лить, пока чай не перелился через край, и продолжал дальше. Профессор не выдержал и воскликнул: чашка полна, больше не входит! «Вот как эта чашка, – сказал учитель Дзэн, – и мы наполнены до краев своими мыслями, идеями, суждениями. И больше не вмещаем, если мир внезапно требует от нас иного взгляда». Чтобы взглянуть на вещи, порой необходимо опорожнить свою чашку, выплеснуть из себя стереотип… Понимаешь ли, Сережа… Я хочу взглянуть на это дело, выплеснув свой чай. В общем, наверное, Никита, когда брал меня на место происшествия, чего-то в этом роде от меня и ждал, но… тогда не дождался. Он шел традиционным путем по этому делу, наверное, и сейчас им идет, хотя… А у меня будут иные задачи. Я начну помаленьку выплескивать чай. Ты, кстати, что завтра делаешь?