чтобы опять ударить и Антон заорал, как укушенный:
— От Пчелы я!!!
Рука замерла в неприятной близости от физиономии.
Мужчина рывком поднял его и вжал в ствол сосны.
— Повтори.
— От Пчелы. Она в Ивановичах! — затараторил. — Туда немцы пошли! СС! Сожгут
деревню на хрен!
Дежурный сообразил, что Ленка просто так да еще полицаю, место расположения
отряда не выдаст, да и весть полицай выдал из ряда вон. Петр пихнул того в
сторону отряда:
— Бегом, — ринулся вперед.
Минут через десять, мигом собравшись, в сторону деревни выдвинулись отделения
Тагира, Дрозда, Прохора Захаровича. Перемыст получив автомат, бежал с ними, по
дороге муторно и путано пытаясь что-то объяснить лейтенанту. Тот сразу его
признал, и чуть не убил за полицейскую форму. Но магическое: от Пчелы, спасло
лицо Антона от потрясений, а самого от пули, которую Саня, да и не только он,
легко бы пустили в грудь предателя.
Однако дело оборачивалось так, что до биографических подробностей Перемыста
стало всем ровно. Отряд боялся не успеть, и бежал, что есть мочи.
Уже на подходе к деревне поняли — поздно. Остановились на пригорке, как на
преграду наткнулись — внизу, как на ладони лежала не деревня — пожарище.
Догорали последние дома. Тополя — исполины как колья натыканные шли вдоль того
места, где недавно была центральная улица Ивановичей.
У многих крик в горле застрял от увиденного, лица, что головешки черными
сделались.
Тагир приказал окружить пепелище, часть бойцов послали по лесам за древней,
искать жителей. Надежда, что кто-то жив, еще теплилась.
Сашка первым к деревне рванул. Невозможно было поверить в то, что видели глаза.
— Не могли они людей сжечь! — а сам себе не верил. Знал — могли!
Сашок рядом оглядывался и приметил странное в конце тополиной аллеи, рванул и
как споткнулся: к четырем тополям были прибиты за руки трупы. Мужчины,
обгоревшие — видно. Здесь пожар больше всех бушевал. Дальше мальчишка совсем и…
Сашок отступил, головой закачал: нет, ребята, нет…
И наткнулся на Тагира. Тот стоял и смотрел, как и он на прибитую через ладони
девушку, и как оглох, ослеп. Потерялся. Ребята подходили. Точно так же замирали,
не в силах ни двинуться, ни слова сказать.
Сашка увидел странное сборище возле деревьев и подошел. Протолкался, желая
понять, что там такое… и ворот гимнастерки рванул. Сердце как в тиски сжало,
крик в горле встал.
Тагир плечо ему сжал и шагнул к телу первым. Смотреть на окровавленное лицо не
мог, тронуть боялся и все тянул штырь из ладоней девушки, сжимая зубы. И вдруг
стон. Слабый, еле слышный. Он замер, подхватив Пчелу.
— Жива, — дрогнули губы. Взгляд в серого от горя Дрозда. Того как обухом по
голове дали, подталкивая. В голове помутилось — вцепился в штырь, вытаскивая из
дерева, а тот крепко вбит, держит за руки. На силу вырвали с товарищами. Ленка
на руки ему упала.
Он ее на траву положил, боясь раны потревожить, оглядел. Лицо от крови оттер и
увидел в ране над виском осколок. Пальцы дрожащие на шею положил, пульс проверяя
— бьется.
— Суки… ну, суки, — выдал побелевшими губами. Перемыст осколок из раны
пальцами выдернул, зажал ее, кровь останавливая:
— Бинт давай, — процедил в лицо лейтенанту.
Тагир подал. Голову перевязали, грудь трогать страшно было. Вся левая сторона
ребер в дырках от осколков.
— К Яну надо, — тяжело посмотрел на товарища.
— Ежу ясно, — буркнул тот. Говорить вообще не хотелось, не о чем.
Партизаны сняли остальных с тополей и положили на траву в ряд. Прибежал Петя,
сообщил, что большинство иванцевских в лесу сховались, девка какая-то шалапутная
всех сбаламутила.
Дрозд зажмурился: «шалапутная»? Она их спасла, а ее вон как назвали…
Перетянул ей раны, всех отодвинув и, на руки поднял: не отдаст.
Так и донес сам не останавливаясь, не понимая, есть кто рядом, идет ли с ним, за
ним.
И не чувствовал ничего: ни усталости, ни тяжести. Только во что в душе, что в
сердце, словно пеплом тем завесило. Мрак на душе, а в нем ярость клокочет такая,
что вырвалась бы — небесам тошно стало.
Молча мимо поста прошел, по расположению отряда. Ногой в госпиталь дверь толкнул,
не заметив, как застыла, рот прикрыла от ужаса, Надя.
Положил Лену осторожно на лежак, что операционным столом Яну служил и тяжело
уставился на мужчину. Тот как стоял, так и застыл, взгляд растерянный и
потерянный.
— Откуда? — прошептал, шагнув к телу, ладонь в руку взял — раны на ней
странные.
— К тополю прибили! — бросил Сашка зло, лицо такое, что и понимать не надо —
не в себе мужчина. — Осколочных море.
Осел на табурет, голову опустил — холодно отчего-то стало и тоскливо, так бы и
утопился.
И тут командира заметил. Георгий Иванович стоя у ног Лены и смотрел на нее,
потом медленно перевел взгляд на врача:
— Сделай что-нибудь. Сделай все, чтобы жила.
— Я не Бог, — бросил тот глухо.
— Так стань им!! — закричал Сашка.
Янек помолчал и вдруг заорал в ответ:
— Так убирайтесь оба!! Надя?!! Готовь к операции!!
Командира и Дрозда смыло. Последний вообще не предполагал, что Вспалевский
кричать умеет, да и Георгий Иванович видимо тоже получил потрясение от рыка
всегда спокойного, даже медлительного, интеллигентного доктора.
Командир ушел помогать распределять беженцев из Ивановичей, принимать доклад от
Тагира, а Сашка осел на лавку у избы и приготовился ждать. Взгляд бешенный,
ненормальный. Мужики подходили, желая узнать чего там и как, но натыкались на
его взгляд и молча уходили. Прохор Захарыч же сел рядом, понимая, что творится с
мужчиной, закурил и ему протянул. Санька взял, затянулся и закашлялся до слез.
Но были ли эти слезы от крепости табака, Прохор Захарыч сомневался.
Надя плакала, подавая Янеку инструмент. Врач методично вытаскивал осколки, но
понимал, что все не достать — нужна более серьезная операция, а ни сил у Лены,
ни медикаментов, ни возможности сделать это в полевых условиях — у него нет.
Он бы хотел выйти и сказать Дрозду и ребятам: будет жить.
Но как специалист знал — шансов, что выживет мало.
— Перестань плакать, — попросил девушку, перетягивая Лене раны.
Надя всхлипнула, обмывая рану на голове, лицо.
Такая красивая, молодая… — Ян качнул головой. Зашил рану на голове. Обработал,
перевязал и перенес Пчелу в закуток за занавеску, на приготовленную Мариной
постель. Теперь ждать — ничего иного не остается. Организм молодой, только
слишком измотанный и ослабленный. Но он бы сделал ставку на силу Духа.
— Ты должна жить. Слышишь? — прошептал ей в лицо, обескровленное до такой
степени, что кожа казалась прозрачной.
Лена не услышала его да и не могла. Она так и не пришла в сознание.
— Там Александр сидит, не уходит. Вас ждет, — сообщила Надя, заглянув за
занавеску. И вздохнула. — Я посижу с ней, Ян Владиславович. Если что, сразу
позову.
— Пить не давай, нельзя пока.
Вышел. Постоял у дверей и шагнул на улицу.
Прохор тут же сдвинулся, уступая место на лавке доктору, Саша даже не
пошевелился. Страшно ему было, что скажет сейчас Вспалевский, что Лена умерла.
— Жива, — бросил тот и покосился на Прохора. — Закурить дай.
— Ты вроде не курил.
— А сейчас курю, — отрезал. Получил самокрутку и неумело затянулся под
пристальным взглядом Дроздова:
— Не тяни, а? — попросил тот глухо.
— Хорошего мало. Пять осколков извлек, но два слишком глубоко застряли. Без
ассистентов, инструмента нужного и медикаментов их извлекать — убийственно.
— С осколками ходить будет?
Ян помолчал, вглядываясь в темноту ночного леса.
— Если выживет, — сказал тихо.
Сашка застонал, голову ладонью огладил и свесил: выживи, а? Выживи, Леночка!
Грань между жизнью и смертью оказалась слишком тонкой, до потрясения этим
несправедливым фактом. Прошел месяц, а девушка так и оставалась на границе меж
миром живых и мертвых. Они путались в голове, выдавая желаемое за действительное,
действительное за желаемое. Лицо Нади медсестры, сливалось с лицом убитой еще
двадцать второго июня сорок первого подружкой, превращалось в лицо Пелагеи, что
кормила ее картошкой, оборачивалось Зосей, которая гневно обвиняла ее, удаляясь
на грузовике, полном немецких солдат.
Лене виделся то Янек, то отец, которого она видела плоским, как на снимке, то
Перемыст, но в гражданской одежде, а не полицейской форме, то виделся Игорь. Он
шел к ней из темноты на свет, чуть покачивая одной рукой, другую держа в кармане.
Сапоги скрипели и блестели, и менялись вместе с формой брата. Она превращалась
из советской в немецкую, и в руке у него был пистолет. Он вскидывал его и Лена
видела, как медленно, тараня густой как мед воздух, смертоностный металл
стремится к неизвестному парню, как вонзается ему в грудь, как тот нелепо
вскидывая руками падает, падает, падает…
Она кричала брату: остановись.
Кричала парню: беги.
И слышала в ответ жалкий, жаркий шепот и верила, что это Коля вернулся, но
видела сквозь туман и пелену отчего — то Сашу.
— Коля? Коля…
Шептала, не осознавая того.
Саша держал ее ладонь в своих руках и боялся смотреть в глаза, что звали не его.
— Кто такой Коля? — спросил Ян.
— Мой друг. Погиб в первые дни войны.
— Их что — то связывало?
— Сложно объяснить, — сказал нехотя.
— Она еще Игоря зовет, почему-то просит остановиться.
— Игорь? Брат. Скажи, Ян, она вообще придет в себя?
— Тяжелейшее ранение, Саша, что ты хотел?
— Я? — мужчина невесело усмехнулся. — Я бы многое что хотел. Изменить.
И развернулся к доктору, с прищуром уставился на него:
— Командир говорит, у соседнего отряда есть аэродром. Если самолет с Большой
Земли сядет, раненых можно будет отправить в госпиталь.
— Исключено, — качнул головой Ян. — Она не доедет до аэродрома, и ты это
понимаешь, так же как и я, как командир. Поэтому со мной он даже не обсуждал эту
тему.
В закуток заглянул Перемыст. Встретил тяжелый взгляд Саши, вздохнул и молча
хлопнув на табурет у кровати Лены яблоко, испарился.
— Часто ходит? — кивнул на качнувшиеся занавески Дрозд.
— Да. Все навещают.
— Полицай!
— Не шипи. Попал парень в оборот, я сам в плену был, знаю, что за сахар.
— Но служить полицаем не пошел.
— Может, не успел.
— Не наговаривай. Ты другой.
— Мы все неодинаковы. И не за то, что Антон в полицаи подался, ты злишься на
него — за то, что с Леной случилось.
— И за то, что жив тогда остался, а Коля…
И подумалось, а если Санин тоже, как Антон всего лишь контужен был и попал в
плен?
И даже холодно от этой мысли стало. Хотя Перемыст клялся, что один в живых
остался, но как ему верить?
Страшно было и вина давила: куда не кинь, везде Дроздов облажался.
Ян вышел, видя, как поник мужчина. В чужой душе ковырять не хотелось, всем
сейчас тошно было.
Немцы теснили, по деревням волна террора прошлась, стирая с лица земли вслед
Ивановичам другие села. Только не находился больше Перемыста, который знал о
готовящейся операции и предупредил бы, как не находилось Пчелы и тех троих
безымянных, что похоронили на пригорке, лицом к сожженной деревушке, которые
своей жизнью прикрыли жизни своих соотечественников.
Лена приходила в себя трудно, тяжело. Она словно заставляла себя жить. Но никак
не могла понять зачем. В голове все путалось и мешало ориентирам.
В начале июля она начала подниматься. Ребята радовались, но Саша больше всех.
Ведь именно он помогал ей выйти на улицу, придерживал и обнимал крепко и нежно.
Она так и называла его Николаем, а он не противился. Ему было все равно кем быть,
хоть и больно понимать, что Лена не в себе. Но главное встала. Окрепнет и все
будет хорошо.
В это он свято верил.
И каждый день уходил с группами то подрывников, то разведчиков, чтобы убивать
фашистов, взрывать поезда, крушить рельсы, выбивать немцев из сел вокруг.
Выплеснуть ту ярость, которой было тесно в душе.