Девушка неуверенно кивнула — сахар смущал. Подумала и решила:
— Один кусочек возьму.
Васнецов усмехнулся, отворачиваясь: дитя просто, и взгляд дитячий, и сама цыпленок. Разведка, блин!
Закурил и услышал, как братва не таясь Сереге Ерофееву жалится:
— Не, ну представляешь?! Бабу к нам начальством!…
— Да нормальная она, хорошая девчонка. Мы с ней вместе из госпиталя возвращались…
— Не, ты сюда слушай — мы разведка, да? А нам ясельную группу, как нянькам. А мы няньки? У Васильича вона пять «языков» на счету, у меня восемь, у Гришки двенадцать! А нам, как зелени, как первогодкам каким-то! Умыли! А за что?!
Васнецов на девушку покосился — та усиленно чай пила, делая вид, что не слышит громкий разговор возмущенных разведчиков. Лицо замкнутое, только пятнами шло.
Выдержка есть — хорошо.
Ночью Лена долго заснуть не могла — неудобно на голом, неровном полу и холодно жуть, шинель не больно спасает, если на ней лежишь, ею и укрываешься. Да и шепот за «занавеской» мешал. Гудели мужики, решали, как Лену выжить.
— Чего вы, не пойму? — влез Абрек. — Красивая девушка, гордится надо, командир такой, цветы носить.
— Я б носил, если она не моим командиром была, — признался Суслов.
— Чем гордиться-то Абрек, ты головой думай, да, верхней! За «языком» пойдем, на боевое — ты как с ней будешь? Много баба понимает?
— Да чего говорить? Весь батальон гогочет — пофартило, говорят, вам славяне, девка теперь командует. Стыдоба!
— Гриш, ты чего молчишь?
— Горячку не порите, вот мое слово.
— Ты чего? Втюрился, что ли?
— Дурак ты, Суслик. Спи давай, малолетка озабоченная.
— Поспишь тут. Я вот выйти из блиндажа боюсь — ржут ведь «кони» всем составом.
— Поржут и перестанут.
— Нет, ну какой идиот девчонку командиром разведки поставил?!
— Саня, спи!
— Да не могу я! Переворачивает всего! Почему я эту пигалицу слушать должен?! Нет, Гриш, объясни!
— На боевое сходим, там посмотрим.
— Да не пойду я с ней на боевое! Меня мама домой ждет! Я с таким командиром хрен домой вернусь!
— Тьфу на тебя, полудурок! Чего городишь?
— Спите вы! Дня мало разбираться?!
Стихло потихоньку и, Лена задремала, решив даже не думать о происходящем. Перетолчется, ничего, — уверила себя. А в животе все равно от страха холодно было.
— Нет!! — пролетело по блиндажу в темноте.
Чаров с Палий сели, спросонья таращась друг на друга:
— Чего это? Чего?!
Гришка лицо потер, пытаясь сообразить: послышалось что ли?
И опять:
— Нет!… Уходите!…
И дошло, за плащ — палаткой выкрикивают.
— Это она что ли? — перекосило Саню. Славка взвыл:
— Ой, ее, она еще и орет по ночам! Не, ну на хрена козе баян? Как хотите братва, а так не играю — наф-наф девушку, — взбил вещ мешок, под голову сунул, лег, шинель на голову натянул.
Вроде тихо стало, а за занавеской все едино то стоны то шепот, то жалкий, то зовущий — засни так.
Васнецов не выдержал, слушал, слушал и встал. Взял огонек в гильзе, палатку отогнул, покашлял, предупреждая — тихо. Заглянул, а девушка на полу на шинели лежит, в обмундировании даже сапоги не сняла. Разметалась — русалочка просто.
Только видны у «русалочки» в расстегнутый ворот гимнастерки и исподнего лиловые свежие рубцы на грудине ближе к шее.
Перекосило Гришу от них, и ни злости на девушку, ни обиды, а вот на себя образовалось — много.
Вернулся, свою шинель взял, сходил, укрыл осторожно девушку. Лег.
— Ты чего? Ополоумел? — зашипел на него Саня Чаров.
— Молкни. Спать!
— Ну, Гриша! — возмутился тот, но замолк.
Утром пока девушка умывалась, в порядок себя приводила, сержант с дежурным Палий завтрак на стол метали, на кухню сбегав, Гриша заявил:
— В общем так братва: обидно, досадно, но ладно. Ни выживать, ни обижать лейтенанта сам не стану и вам не дам.
— Ни хрена себе! — вытянулось лицо Суслика.
Чаров корочку хлеба пожевал, разглядывая друга и, спросил:
— Думаешь обломится она тебе?
— Не о том речь. Шрамы у нее на руке видел?
— Ну?
— Гну! На обоих руках — один в один. Скажи, откуда они могут быть?
— Я что, гадалка?
— Разведка.
— Я знаю, — притих Славка, обвел ребят серьезным взглядом. Гриша кивнул: молодец парень, допер.
— А теперь сюда слушайте: на груди у нее тоже рубцы имеются, свежие. И если я не Карабас Барабас, то происхождение у них с теми, что на руках одно. А я не сука измываться над девчонкой, которая такое перенесла. У вас совести хватит — вперед. А я пас. И предупреждаю — обидите, бить буду жутко, чтобы непонятливым доступно было, как оно вот так получается, как у нее.
Все притихли.
— Ты на что намекаешь? — спросил задумчиво Пал Палыч.
— Пытали ее, братва, — выдал Гриша свое подозрение. Мужчины вовсе затихли, даже шороха, вздоха не слышно. Лица закаменели, взгляды растерянные и колючие одновременно.
— Сдурел? — тихо спросил Суслик.
Андрей Васильевич за хлеб взялся, нарезал и кивнул:
— Прав ты, Гриша. На счет того не знаю… Но не дело мужики бабу гнобить по-любому. В чем она виновата? Она же тоже подневольная — назначили вот и командует. И потом, в деле мы ее не видели, а чего тогда судим? Девчонка — соплячка? Так вон в двенадцатом полку у Палыча постреленок служит, Иван, уж куда сопляк — восемь лет мальчишке, а две медали уже, между прочим, за отвагу да за боевые заслуги. С тобой я Гриш, — подвел итог.
Солдаты усиленно молчали, слов не было. Неожиданное заявление Васнецова все обиды и претензии вымело.
В блиндаж Лена вошла, увидела пищу на столе и мужчин вокруг, не на полу, и застыла, глазища с блюдца.
— Садитесь кушать, товарищ лейтенант, — засуетился Замятин.
— Можно? — спросила. Вышло робко и жалко. Чаров громко, тяжко вздохнул, взгляд в стол.
— Конечно, конечно, — табурет ей подвинул сержант.
— Спасибо, — села и на бойцов смотрит, те на нее. А чего — не поймет, только муторно от их взглядов, так и хочется смыться, а не уйти — дух от каши манит, привораживает просто.
Гриша ей котелок подвинул, ложку сунул в кашу:
— Приятного аппетита.
— И вам, приятного аппетита. Хлеб можно?
У Васнецова челюсти о ложку клацнули: она так и будет «можно», "спасибо"?
— Все можно!
Ели молча. Тишина стояла давящая, непонятная. И взгляды мужчин Лену сильно тревожили, к тому же отсутствие «шипилек» да «колючек» волновало. Помнила, что они ее выжить вчера вечером решили. Но сегодня, судя по взглядам, чего-то стыдились и ли в чем-то винились, ерунда какая-то получалась. И каша от взглядов в горле вставала, хотя вкусная была — язык проглотить.
Девушка котелок отодвинула:
— Спасибо.
— Не "спасибо", — отрезал Васнецов, обратно придвинув. — Доедай. Доходная вон, как та-я смерть с косой.
Лена смутилась… и возмутилась, встрепенулась: чего это она?
— Какое это имеет значение?
— Никакого, ешь. На задание пошлют, силы нужны будут, а их в костях пшик.
И как реагировать? — Лена не знала. Вроде ворчит, недовольство высказывает, но с теплом и заботой. Опять же вчера ни того, ни другого в помине не наблюдалось. Что за метаморфозы?
Гриша вообще ее беспокоил — ясно было, что он в отделении солирует, а не сержант. А это худо, потому как здоров, что бык, и характер, судя по взгляду, высказываниям — подстать. Такому слово поперек — он десять, ему десять — он зашибет. А ей, ой, как зашибленной им быть не хотелось. Покомандовать им не больно покомандуешь, и настраивает группу точно он. Сказал — кушаем — едят. Сказал Палий — моешь посуду — тот пошел, моет.
Лена скрылась от греха, чувствуя себя черти как. Командир из нее выходил аховый, и стыдно того было. А разобраться — она же не просилась. Да хоть сейчас рядовой! Так даже лучше бы было.
Ушла в рощу, чтобы руки, пальцы размять. Пристроила пустую банку из-под тушенки на бревно, стрелять начала и еще больше огорчилась — из шести выстрелов только четыре в цель легли, к тому еще и рука онемела, пальцы почти ничего не чувствуют. Худо, куда уж хуже. Правы бойцы — какой она командир? В бою с такими показателями подвести может.
— Хорошо стреляешь? — заметил за спиной Васнецов. Санина покосилась: издеваешься? Нет, серьезен. Обойму перезарядила:
— Я вас приглашала?
— Мешаю?
"Мешаешь", — прицелилась. Отстрелялась — лучше, теперь пять из шести.
— Руки разрабатываешь?
— Какая разница?
Мужчина плечами пожал, сел, закурил и на Лену с прищуром смотрит, изучает.
— Вообще-то у нас не принято. Набегут сейчас узнать, кто почто палит.
Вот и потренировалась, — вздохнула, рука сама опустилась.
— Что сразу не сказал?
— Так у тебя же два года боевого опыта, — изучая уголек самокрутки, сказал небрежно.
Лена рядом села, пистолет убрала — собачиться не хотелось, лгать тоже. Противно. Да и скрывать ей нечего, не дома сидела, пироги ела.
— Партизанила я.
— Ааа, ну так и подумал, — докурил, откинул окурок. — А потом гестапо и на Большую Землю отправили.
И тихо так спокойно, как ни в чем не бывало. А у Лены дрожь по телу только при упоминании «гестапо», перевернуло всю, заколотило. Григорий во все глаза на нее уставился и понял — в точку. Перевернуло самого. Встал, спиной к ней отвернулся, руки в карманы сунул, чтобы кулаков не видела и, бросил:
— В общем так, если какая тварь слово тебе скажет, мне свистни. Я ее лично урою. А пацанов не бойся, против тебя не пойдут. Будем жить, — кивнул сам себе.
Лена во все глаза смотрела перед собой и молчала. Пусто внутри до звона, а почему, не понять, и в руки себя никак не взять. И виделся ей обер-ефрейтор с замученными рукавами, и руки его, кулаки пудовые…
— Чего обмерла-то? — забеспокоился Гриша. Присел напротив на корточки, в глаза заглядывая. Руку протянул, чтобы по щеке легонько хлопнуть, в себя привести. Только задел как сам схлопотал — отнесло на спину.
— Понял, — заверил примирительно, на всякий случай с травы не поднимаясь. На локти только уперся и смотрит. А Лену колотит, белая вся. Немного, лицо потерла ладонью, очнулась, стыдно стало. Чего он понял, для нее было загадкой, так же как и что с ней стряслось. Затмение просто какое-то.
— Еще раз руки протянешь…
— Да, понял, понял, — заверил спокойно и на другую тему перевел. — Там девчатам баню топят. Если хочешь, сходи.
Лена на руки свои смотрела и головой покачала: какая баня? Разденется и увидят насколько она расписанная, начнут как этот заботу проявлять. Ясно ведь, шрамы на руках увидел — сложил все. Стыдно, жуть. Неприятно.
— Вот что, запомни — я такой же боец, как и ты.
— Не спорю, — усмехнулся и со значением щеку потер. — Не напрягайся ты, — вскочил легко, на удивление для его комплекции. — Я понял все. Главное, чтобы и ты поняла. И вот еще, далеко от нас не отходи. Идиотов озабоченных полон батальон. Обидеть — вряд ли, но достанут точно. Моя-то физиономия — хрен с ней, а другие могут не стерпеть.
— Ты мне не в няньки ли нанялся? — посмотрела на него исподлобья. Гриша в траве что-то попинал, ответил:
— В смысле, оскорбила? А мне не жмет. У меня две сестренки — пигалицы, при моем присмотре росли, и ничего, выросли. Живы.
— Взрослые?
— Одной, как тебе, второй пятнадцать. С Рязани мы, слышала?
— Конечно.
— Ох, ты, — хохотнул и улыбочку потерял, взгляд острым стал, за спину Лены. А потом вовсе Григорий отошел в сторону. Девушка обернулась, увидела вчерашнего знакомца и встала.
— Доброе утро, — протянул ей с улыбкой цветы Гаргадзе. — Вам.
— Спасибо, только день уже.
— Нуу, это я так.
И одуванчики сует. Лена взяла, а деть куда не знает, сроду букеты не любила.
Лейтенант помялся и спросил:
— Как приняли?
— Хорошо.
— Не обижают?
— Кто? Ребята в отделении отличные.
— Это же хорошо.
— Замечательно.
— Я вот… вечером может, посидим? С командирским составом познакомитесь. День рождения сегодня у одной очаровательной девушки, связистки Клавы.
Хороший повод.
— Почему нет?
Отар обрадовался настолько явно, что взгляд темных глаз опалил.
— Тогда я за вами зайду.
— Да я сама, — растерялась: чему мужчина радуется?
— Вы же не знаете, где у нас связистки живут, а я зайду, покажу. А хотите, прямо сейчас экскурсию по расположению устрою?
— Не против, — кивнула, подумав. А то действительно, ничего здесь не знает, случись что, плутать будет.
— Тогда прошу, — заулыбался, рукой вперед указывая.
Гриша березу плечом подпер им вслед глядя: ну, посмотрим, посмотрим, как Лена на серенады лейтенанта отзовется. Ишь, ты, углядел уже кот масло, бродить начал.
Лене все больше нравился лейтенант, приятный, улыбчивый, обходительный. Под глазом правда, сине, но это наверное в рукопашной, он как раз рассказал, как они с фрицами буквально за несколько дней до прибытия девушки схватились.
Герой.
У бани Семеновский, знакомый ей майор, солдат отчитывал. Отар вытянулся, честь браво отдал, и Лена за ним. Владимира Савельевича даже развернуло при виде девушки — оглядел и ее и спутника:
— Обживаетесь?
— Так точно.
— Ну, ну, — как-то странно посмотрел.
— Можем идти? — спросил Отар.
— Ну, ну, — опять протянул замполит, проводил их нехорошим взглядом.
Не понравилось ему, что они вместе. Получается, прибыть новенькая не успела, как уже с лейтенантом крутит. Ничего себе моральный облик. Нет, понятно, дело молодое, Отар мужчина справный, видный… но он только вот с покойным Синициным разборки из-за Милы устроил. А тут глянь!
Это что же твориться?
А если вдруг эта Санина — Николая жена, та самая, погибшая? Понятно, парень-то сдуру ее записал, вернее Семеновский с его подачи, а последнее время и не вспоминает он ней. Перегорел? А она горела ли? Может и он ей не нужен, и она ему, своя жизнь у каждого.
Да и не она может это вовсе.
А если она? А если не перегорел Николай? А она вот так ему под дых прямо на глазах, с Гаргадзе крутит без зазрений совести! Ой, будет металлолом!
И опять он виноват останется, сам ее в батальон притащил.
Нет, не оставит он это, ему, как политруку ясность нужна.
И пошел к майору.
Тот хрипел, как старый саксофон, к ранению еще простуда прицепилась. В поту весь был, исподнее хоть выжимай, вид — в гроб краше кладут. Пил, майор, организм лечил.
Политрук за стол сел, побродив по комнате, выпил предложенное и закурил, щурясь от дыма на боевого товарища.
— Дела как? — глупый вопрос, но с чего-то начинать надо.
— Стряслось что? — сразу все понял Санин.
— Нет, — улыбнулся в усы Семеновский: эка хватка у парня! — В госпиталь тебе нужно.
— Нет! — отрезал, еще водки себе налил. — Вылечусь. Сутки дай.
— Пятые идут.
— Ладно, Савельич, не гуди, а? Не могу я в госпитале, душно мне там.
— Ой, смотри, Николай, как бы хуже не было.
— Не будет. Самому, веришь, противно, расклеился, мать его.
— Злой ты, ругаешься все время. Женщину бы тебе, мягче б стал.
Санин с прищуром на политрука уставился: к чему это он?
— Я со своими обязанностями справляюсь?
— Ну, вот, говорю же, злой стал. Слово скажи — на таран идешь. Не к обязанностям речь, справляешься ты очень даже хорошо, отлично, чего уж.
— Тогда о чем речь? Не крути, а? Голова гудит, не соображает, не до головоломок мне твоих.
— Да про жену — не жену твою. Может пора уж из графы вычеркнуть? Ковылем-то поросло? Блажь прошла.
Николай замер. Лицо оттер и кулак сжал: приехали. Мало было печали, Савельичу еще накачать захотелось.
— Не поросло, — отрезал.
Мужчина покивал и голову вскинул, глянув:
— Уверен, что погибла?
— Слушай, Владимир Савельич, ты что хочешь? Душу потрепать? Давай, в самом я том, состоянии. Хочешь знать, как погибла?! Давай! Твое право, тебе все знать по должности обязывается! Я виноват, понял?! Так и пиши в своих записульках, не уберег! И вини, давай!…
Понесло его, а что городил, сам не понимал. На силу Семеновский его с Михаилом уложили да утихомирили. Заснул тревожно, вскрикивая, постанывая.