Но, как выяснилось, немножко побеспокоиться все же следовало. Нет, ничего особенно страшного не произошло: просто на одну минуту — всего-то лишь на одну минуту! — в палату, вверенную ее попечению, проникло постороннее-лицо. На постороннем-этом-лице был белый халат, и двигалось оно со всевозможной осторожностью. Оно подошло к постели беспамятной Эвридики, наклонилось к ней и поцеловало — причем в самые что ни на есть уста! Эвридика открыла глаза: Петр стоял перед ней.
— Орфей, — шепотом сказала она и шепотом же добавила: — Я тебя люблю.
— Это я тебя люблю, — поправил Орфей, приложил палец к губам и на цыпочках отправился к двери. У двери он, конечно же, обернулся: так всегда поступают Орфеи. Нянька Персефона вздрогнула.
— Да, милая, да? — она поняла, что проснулась поздно.
— Бабуленька, дорогая, у меня к Вам огромная просьба! — Эвридика села на постели.
Нянька Персефона настолько опешила, что засомневалась, проснулась ли она вообще.
— Вы не могли бы позвонить одному человеку? Мне очень нужно!
«Бредит», — успокоилась нянька Персефона и улыбнулась бывшей у нее просветленной улыбкой.
— А чего же не позвонить-то? Позвоню… По какому только телефону, не знаю.
Эвридика наизусть сказала телефон: почти одни восьмерки.
— А Вы не запишете, бабуленька?
— Да я и так не забуду. — С железной, надо отметить, уверенностью. — Сказать-то что?
— Сказать? Сказать вот что… Только, бабуленька, если ответит мужчина! Если женщина, то ничего не говорите, не говорите даже от кого…
— И-и, милая! — покачала головой нянька Персефона.
— Значит, так. Скажите ему, что я прошу все отменить. Пусть все отменит.
— А чего отменить? — нянька Персефона успокоилась полностью и окончательно.
— Все. Просто все, он поймет.
— Он-то, может, и поймет, да я ничего не понимаю… — Нянька Персефона развела руками.
— Вам, бабуленька, ничего и не надо понимать! Вы только позвоните ему и скажите то, о чем я прошу!
— Зовут как его?
— Не знаю я, — устало проговорила Эвридика и откинулась на подушку. Через минуту подняла голову: нянька Персефона не двигалась.
— Ну что же Вы, бабуленька?
— Успокойся, успокойся, милая моя, все ж хорошо, — заувещевала нянька Персефона, улыбаясь что есть мочи.
— Да ничего нет хорошего! — Эвридика начинала раздражаться. — Вы не пойдете звонить?
— Зачем? Незачем нам звонить, милая, зачем нам звонить…
— Затем, — почти плакала уже Эвридика, — что жизнь моя в опасности, понимаете Вы?
— Нету никакой опасности, детонька, нету никакой, яхонтовая!
— О, господи! — застонала Эвридика: экая фальшивая бабка! — Я тогда сейчас сама встану и пойду звонить, Вы слышите меня? — И она приподнялась на локте.
— А вот этого нельзя, — ласково сказала нянька, — не то я персонал позову. Ты лучше мне скажи по-простому, чего говорить, я и передам.
— Да ведь я уже сказала! Надо попросить его все отменить и… ну хорошо; передайте, что я больше не хочу умирать, а если уже поздно, пусть… пусть придумает сам, пусть раскрутит все обратно!
— Передам, — засуетилась нянька Персефона, — сейчас же и передам. А ты лежи, детонька, лежи, яхонтовая… — Она бочком пошла из палаты.
— Телефон! — крикнула вслед Эвридика. — Телефон Вы ведь забыли уже!
— Помню, милая, — вернулась нянька Персефона, — как тут забудешь, когда восьмерки одни!
Эвридика опять откинулась на подушку. Дело было сделано. Ужасно захотелось спать, но спать нельзя, надо терпеть и ждать. Нянька Персефона вернулась минуты через три, позвонив Аиду Александровичу.
— Ну что, бабуленька?
— Все отменит. Все как есть отменит, голубонька моя!
— Он так и сказал?
— Так прямо и сказал — слово в слово: все, дескать, отменю, пусть не волнуется, лежит себе спокойно и выздоравливает… а я, говорит, ее скоро навещу.
— Навестит? — подпрыгнула Эвридика.
Нянька Персефона закивала, глядя в глаза Эвридике: уникально просто фальшивая бабка!
— А голос у него какой был?
— Да какому ж ему быть? Мужской и был голос: мужской он и есть мужской…
— Низкий или… или высокий? — все свои силы вложила Эвридика в последнее слово — и попалась бабка!
— Высокий… Высо-о-кий такой, нежный, что у барышни.
— Вы не звонили! — крикнула Эвридика и вскочила с постели. Бабка заверещала, кнопки занажимала, руками замахала. Эвридика оттолкнула ее: — Пустите меня! Вы недобрый человек, Вы… Вы бабка! Я же просила Вас… — она боролась с нянькой Персефоной, оказавшейся сильной, как мужик. — Я просила, от этого, может быть, жизнь моя зависит, пустите!
Она медленно приближалась к двери, распахнула ее — кольцо… Кольцо сестер, злых, как продавщицы, кассирши, официантки, — с дежурной врачихой, вроде, во главе! И тут Эвридика вспомнила, что именно с этой сферой — сферой обслуживания — у нее никогда не получалось нормальных отношений.
— Мне надо позвонить, — спокойно сказала она. — А товарищ сиделка меня не пускает и сама не звонит. — Внезапно у Эвридики сильно закружилась голова — и ужасная, ужасная слабость потянула ее сесть… нет, лечь и умереть — прямо здесь, не сходя с места.
— Вам вставать нельзя вообще, Вы с ума сошли!
И они надвигались — все сестры мира, все продавщицы, кассирши, официантки… вся сфера обслуживания шла на Эвридику, чтобы сбить ее с ног, затоптать, растерзать… И тогда она взвыла диким каким-то, степным голосом, бросилась вперед — зверь, волчица! — и с остервенением прорвала кольцо врагов, рыча и давясь своим рыком… выскочила на лестницу и понеслась вниз, дальше, дальше — на улицу, на воздух. Она знала: за ней бегут, а шлепанцы ужасно мешают… Эвридика сбросила их… первый этаж совсем темный… вестибюль… ошалевшая вахтерша, бди-и-ительная… а дверь нараспашку: перед дверью — машина… ах, вы нам кефирчик привезли?..
Ух, какой жгучий снег! Вот-в-детстве-я-так-мечтала-босиком-по-снегу-да-случая-не-было — и понеслась по тротуару: босая, в тяжелом больничном халате и длинной — почему-же-такой-длинной? — ночной рубашке…
Прохожие столбенели — и никому даже не приходило в голову остановить эту бурю, эту взрывную волну — нет, ночную эту молнию, страшную и прекрасную! Она свернула в первый попавшийся переулок — неизвестно какой, потом еще в один, и еще в один, и еще… Эвридика понимала: мороз. А ведь вчера — или когда? — было почти тепло, снег, казалось, растаял весь!
Что я делаю? Что я делаю, дура! Господи, я же сама себе все порчу и сейчас вот испорчу окончательно, сейчас… Она огляделась. Место было незнакомое. Увидела вход в маленький двор, вошла: иначе зачем — вход? Скамеечка посреди двора… Ей нестерпимо захотелось сесть на эту скамеечку и подумать о том, что она уже сделала и что сделает еще. Села, подобрав ноги. Думать не получилось: холодно стало в один миг, внезапно, зуб-перестал-попадать-на-зуб, а раньше, вроде, попадал… И представилась ей маленькая солнечная площадь с домами готическими — бывают такие? — и домами барочными — такие бывают, и люди, одетые смешно: как в учебнике истории не то за шестой, не то за пятый класс… они хлопали в ладоши, глядя на нее. И тогда она начала танцевать — не танцевать даже… выполнять гимнастические упражнения: шпагат, колесо, рыбку… рыбку, колесо, шпагат… прыжок, еще прыжок, сальто. А музыка пела, пела, понуждая к упражнениям, и люди хлопали, понуждая к упражнениям, — она рада была показать им свое искусство, а молодой человек ходил с кружкой по кругу — и люди бросали туда деньги, и деньги звенели: донг, донг, донг; и снова: донг, донг, донг; и опять: донг, донг, донг… Потом надо было идти по канату — и она пошла: с длинной красной лентой на палочке. Вот номер закончился, и молодой человек, проходя с кружкой мимо нее, сказал: «Браво-Фредерика». — «Меня-зовут-Эвридика», — хотела поправить его она, но очень устала, смертельно устала, невозможно болело все тело — и она пошла в возок…
В это время в больнице… Страшно даже закончить данное предложение. Аид Александрович и Рекрутов застали няньку Персефону в так-сказать-подвижном-обмороке: она не могла ничего объяснить, только и твердила, что виновата, кругом виновата, — так и ходила: кругами.
Все рассказали сестры, которые уже приняли необходимые экстренные меры и так далее… Аид Александрович, выслушав и поблагодарив их, принялся кругами ходить по следам няньки Персефоны и успокаивать ее сухими словами:
— Довольно, довольно уже, никто не виноват, у нее был прилив сил, а тогда невозможно справиться, это нечеловеческая энергия, энергия безумия, Вы же опытный человек, Вас не осуждают… а? какой телефон?
И нянька Персефона на память назвала номер.
— Вы уверены, Серафима Ивановна?
Но та уже опять ходила кругами. Аид Александрович набрал номер.
— Да. — Голос был низким — ниже, чем у Рекрутова, хоть ниже не бывает.
— Добрый вечер.
— Уже ночь, — сказала трубка.
— Извините, но дело огромной срочности.
— Говорите, пожалуйста.
— Вы знакомы с Эвридикой, Эвридикой Александровной Эристави?
— Да, немного… А кто это говорит?
— Аид Александрович Медынский, врач из Склифосовского. Заведующий отделением соматической психиатрии.
— Очень рад, Аид Александрович.
— Простите, с кем имею честь?
— Это я имею честь, Аид Александрович! Чем могу служить?
— Вы, кажется, не ответили на мой вопрос. Сослужите такую службу: ответьте.
— А Вы считайте, что я уклонился. Но, прошу поверить, у меня есть веские причины.
— Перевешивающие правила вежливости?
— Вежливость не единственное достоинство, Аид Александрович. К тому же, имя мое ничего Вам не скажет… Ну хорошо, извините меня. Предположим, Антон Павлович — устроит Вас?
— Только в том случае, если фамилия — Чехов.
— Нет, фамилия Некрасов.
— М-да. Вам повезло с предками.
— А Вам — нет, Аид Александрович. Но довольно уже, наверное, с любезностями. Вас что конкретно интересует насчет Эвридики?
— Дело в том, что полчаса назад она сбежала из больницы — и, кажется, из-за Вас.
— Вряд ли из-за меня, мы не в таких отношениях, чтобы в подобных ситуациях принимать меня в расчет. Тем не менее… молодец девчонка! Героический, между прочим, характер.
— Трудно разделить Ваш восторг. Девочка выскочила босая на снег… в легком халате, в тоненькой ночной рубашке — и это может плохо кончиться.
— Простите, но от меня-то Вы чего хотите?
— От Вас… некоторых объяснений — всего лишь. Эвридика просила сиделку передать Вам, чтобы Вы все отменили. О чем шла речь, никто не понял.
— А почему Вы рассчитываете получить объяснения? Просто передайте ей, когда найдете… если найдете, что я все отменю. Что я все уже отменил. Правда, я тоже не совсем понимаю, чего именно она хочет… Эвридика ничего больше не говорила?
— Нет, ничего. Хотя… подождите, я спрошу. — И — через паузу: — Я не разобрался в точности, но она, вроде, просила Вас самому решить, как быть, и, если ничего уже нельзя изменить, то… как это… раскрутить все обратно. О чем шла речь?
— Прошу прощения, я не могу посвятить Вас в некоторые подробности… Да Вам это и не нужно. Достаточно будет, если я скажу, что знаю, о чем идет речь?
— Достаточно! — почти крикнул Аид Александрович, хотел бросить трубку, но сдержался и, как мог миролюбиво, добавил: — Только хочу уведомить Вас: мне неприятно, что у Эвридики такие знакомые. Это один из самых скверных разговоров, в которых я участвовал. Будь моя воля… я подозреваю, что здесь что-то нечисто, и вряд ли ошибаюсь: поверьте, мне бы доставило огромное удовольствие испортить Вам жизнь!
— Не думаю, что Вы действительно испытали бы от этого удовольствие, дорогой Аид Александрович… У каждого из нас есть какая-нибудь тайна. Кто-то связан с людьми непонятными для посторонних или непосвященных отношениями, кто-то прячет в столе дневник, в который записывает странные для посторонних или непосвященных вещи… А между тем часто оказывается, что ни тот, ни другой отнюдь не делают ничего криминального — даже напротив.
— Откуда Вам известно про дневник? — с олимпийским презрением спросил Аид Александрович.
— Дневник взят как пример. Никакого конкретного дневника я в виду не имел.
— Ну, знаете ли… Вы кому-нибудь другому об этом расскажите! — И дальше — спокойно-спокойно, внятно-внятно: — Стало быть, и за медициной потихоньку следим? Добро. Большое, как говорится, человеческое спасибо. Ловкий Вы товарищ! Но даже если так — девочку-то Вы на чем поймали?.. Эх, добраться бы до Вас!
— А нам с Вами все равно так или иначе придется встретиться, Аид Александрович: это неизбежно уже. Не теперь — позднее. До свиданья. Не забудьте передать Эвридике то, что я сказал. — И прекратили разговор.
— Чтоб тебя… — крикнул Аид Александрович в опустевшую трубку.
— В чем дело? — Рекрутов вернулся из палаты Эвридики.
— Да вот, поговорил с каким-то… Хотя… Хотя, хотя, хотя! Сейчас я установлю, кто это был. Имя-то он, конечно, придумал, но есть ведь телефон! Аид Александрович набрал ноль-девять.
— Восьмая, — откликнулось готовое пространство.
— Милая восьмая! — на том конце засмеялись. — У меня к Вам необычная просьба: Вы не могли бы назвать мне имя и адрес человека, если мне известен телефон?
— Таких справок не даем. — И частые гудки.
— Идиотка, — сказал Аид Александрович. Почти до утра они просидели в больнице с Рекрутовым. Сестры разошлись по местам. Даму-дежурного врача отпустили домой: у нее многократно принималась быть истерика. Нянька Персефона дежурила в пустой палате и не хотела выходить.
Сведений не поступало ниоткуда, хотя милиция довольно быстро включилась в ситуацию.
На рассвете отправились походить по улицам. Валил снег.
— Какие уж тут следы! — с тоской говорил Аид Александрович, провожая отчаянным взглядом чуть ли не каждую снежинку в отдельности. И совсем скоро должны были уже прийти родители Эвридики, Петр… Скандал. С расстройством центральной нервной системы в перспективе. С воспалением легких и никто не знает чем еще на фоне расстройства. Расстрелять няньку Персефону, да не поможет.
— Который час?
— Девятый, — отозвался Рекрутов из-под снега. Аид Александрович начинал чувствовать дурноту. На пенсию надо.
— Рекрутов, — позвал он, — я на пенсию хочу…
— Валидол дать? — предложил Рекрутов. Понял, называется…
К половине девятого вернулись назад. Служебный телефон надрывался — Аид Александрович снял трубку.
— … там Вас молодой человек какой-то требует. Петр Ставский. Утверждает, что Вы с ним договаривались…
— Пустите.
Вошел Петр со своим «что-нибудь-произошло»: сразу понял, шельмец!
— Эвридика убежала. Ночью. Босая. В халатике. По снегу.
— Кошмар, — сказал Петр. — Разве… разве это отсюда возможно?
— При желании отовсюду возможно. Даже с того света.
Рекрутов хмыкнул.
— Но ведь персонал… — начал было Петр.
— Если Вы сейчас начнете упрекать персонал, я убью Вас, — пообещал Аид Александрович.
И Петр тогда не стал упрекать, а сказал:
— У меня три апельсина есть.
— Люблю-три-апельсина, — спел Аид Александрович. — Давайте нам с Рекрутовым два.
Они ели три апельсина.
— А почему, Вы думаете, она убежала?
— Я думаю, — без готовности откликнулся Аид, — что было нервное потрясение — во сне, должно быть. Она ведь периодически впадала в состояние шока, выводили как могли… В промежутках — сон: наверное, во сне увидела что-нибудь. Напугалась или обрадовалась. А телефона… телефона вот этого, — Аид вынул из нагрудного кармана пиджака бумажку, — Вы не знаете?
— Да-да, — сказал Петр, — восьмерки… Я звонил по нему: спрашивал адрес Эвридики — родителям сообщить… мы ведь, как бы это сказать, не знакомы с Эвридикой.
— Понятно, — усмехнулся Аид. — Чей же оказался телефон?
— По-моему, какой-то приятель Эвридики. Странный довольно… И немолодой, вроде бы.
— Он негодяй. — Аид жевал уже апельсиновую кожуру. — Чуть ли не шантажировал меня — причем такими вещами… ну ладно. А Эвридику Вашу он, кажется, поймал на крючок.
— То есть что значит — на крючок?
— Попалась-рыбка-на-крючок-потрепыхалась-и-молчок, — сумрачно пошутил, что ли, Аид Александрович и с неприятной серьезностью продолжил: — На самом деле, я не могу Вам этого объяснить. Тут, прежде чем объяснить, надо хорошо знать Эвридику. Но у меня такое впечатление, что их связывает какая-то очень скверная история. Вы запишите на всякий случай телефон.