сына Зинка, но все повторилось снова, как было вчера
и позавчера: сын вскочил Коле Базе на грудь и стал
молотить кулачонками. Белый, как одуванчик, Зинкин
довесок был очень хорош, походил на Колю Базу, и тот
спрашивал ее: «Ну откройся, где подобрала. Открой
отца-то» — «Зачем тебе это, Коля?» — «Ну как — за-
коим, а вдруг...» — «Незачем, Коля,— отказывалась
Зинка ровным голосом, словно бы прислушивалась к
себе иль вспоминала что-то.— Никого у меня нет, кроме
тебя. Никого на свете. Только бросишь ты меня, чую,
что бросишь». Коля База кривился, отворачивал к стеч-
ке лицо. «Ну вот видишь, ты и молчишь».
— Вот тебе, База, вот!— разошелся Толька, и было
его не остановить.— Как пну, дак улетишь на луну. Я
во как сильно пинаю.
— Толя, нельзя так. Будешь ругаться, в школу не
примут. Туда хулиганов не принимают, правда, Коля?
— Точно, Это уж как есть. И в лес с собой не возы
му,— глухо откликнулся Коля База, занятый своими
мыслями.
Зина несмело прилипла подле, на самый краешек
дивана, похожая на девочку припухлыми губами и ма
товой гладкостью лица. Поглядывая украдкой за сы
ном, взъерошила отросшие волосы ухажера: они совсем
выцвели на солнце и ломко шуршали. Толька, высмот
рев материны ласки, ревниво потускнел, растерялся,
вдруг звонко соскочил на пол, скрылся за занавеской и
31
стал бить о ситцевый полог кулачонками. Зина вздрог
нула и тревожно оглянулась. Может, она услышала
страх перед неизбежным одиночеством, может, она уже
предвидела все, и картина, которую нарисовало удив
ленное воображение, была ужасна...
— У Германа сестра Галька приехала,— вдруг ска
зал Коля База, не открывая глаз.— Такая наряжуха,
такая выставка, огонь из ноздрей.
— Вот и невеста тебе. Чего теряешься?— откликну
лась Зинка потускневшим голосом, и радость, будора
жившая душу на самом пределе, мгновенно слиняла.
— Д а брось давай,— лениво процедил Коля, по-
прежнему не глядя на женщину.
— Чего бросать-то. Девка видная, образованная, не
мне ровня.
— Чего?,.. Да она худая, как коза, только и есть,
что волосня распущенная. Да с тобой и рядом не по
ставить.
Зинка сразу осветилась, потянулась к парню, но
тут с улицы закричали вдруг:
— Эй, Зинка, хватит любиться. Отдай нам Кольку.
На тоню пора, слышь, что ли, там?
Первой легко подбежала к окну Зинка, украдкой вы
глянула в прорезную занавеску, чтобы узнать, кто там
выкликает ее ухажера.
— Герман на тоню срядился,— шепнула заговор
щицки.— Чего передать?
— Скажи, пусть идут. Я догоню после,— так же ше
потом откликнулся Коля База. Ему отчего-то не хоте
лось видеть сейчас звеньевого, его багровое мясистое ли
цо и хмельные табачного цвета глазки, которые будут
ухмыляться и подмигивать понятливо, мол, каково вре
мя провел, да не надоела ли баба и не слишком ли
привязался к дешевому товару. Он переждал, когда
скроется за песчаными прибрежными дюнами необъят
ная Германова спина, и поспешил домой, чтобы собрать
в дорогу хлебы.
На мостках навстречу попался Гриша Таранин, кре
пенький старичок-лесовичок; его сивые легкие волосы
на ветру полыхали светлым пламенем, а голубенькие
глазки, еще не потерявшие блеска, по-детски откровен
но любопытничали.
— Здорово, батя! — крикнул Коля База.
32
— А ты все груши околачиваешь? Гли, парень, окру
тит тебя Зинка и очухариться не успеешь,— грудным
женским голосом выпел старик и распушил усы.
— Без подсказчиков, батя... Мы подсказчиков-то за
щеку. Слыхал, небось? А ну посторонись, старая рыси
стая гвардия...
— Ой, больно боек, больно боек,— ехидно выгова
ривал Гриша Таранин, пристукивая бахильцем. Но Ко
ля База только присвистнул, внезапно радуясь погоже
му ведренному дню, легкому горьковатому ветру, вере
нице дымчатых облаков, и побежал по мосткам, гулко
топая резиновыми сапожищами.
— Ой, строчёк, ой, строчёк!— еще крикнул вослед
старик. Коля База расслышал последние слова, усмех
нулся и тут подумал, что этот ангельский старичок мог
бы стать его отцом, запросто мог: еще и поныне мать
не может спокойно говорить о Грише. Однажды в банке
из-под монпасье Колька совсем случайно раскопал хру
сткую пожелтевшую бумагу, убористо исписанную кан
целярскими завитушками — так мать веком не писала.
Это была копия заявления от Маланьи Корниловны
Тараниной. Колька смеху ради перечитал несколько раз
ту бумагу, и она невольно осталась в его детской па
мяти.
«В 1928 году я приняла к себе в дом принятого, т. е.
вошла в законный брак с гражданином одной деревни
Григорием Петровичем Тараниным. С последним я про
жила до настоящего времени, т. е. до мая сего года.
В мае мой муж Григорий Петрович приехал с Мурма-
на, с того времени пошла разруха, несогласие про
между нами. И, наконец, около 20 июля ушел из моего
дому во свою бывшую хату к неродной матери и за по
следнее время начал носить из моего дому мои собст
венные вещи, а именно: 1). Два медных таза. 2). Теле
гу, хомут, дугу, косу для покоса, башлык, лошадь тоже
забрал, каковая принадлежала, пол-лошади, мне. Все
вышеупомянутые вещи моим мужем взяты нахалом.
Между тем, добавлю, мой муж несколько раз бил меня
очень и несколько раз угрожал лишением жизни. А обо
рониться я не в силах, как женщина против мужчины.
Потому прошу Советскую власть и милицию принять
соответствующие меры. Принадлежащие мне вещи, взя
тые Григорием Тараниным, возвратить мне и не допу-
2 Золотое дно
33
стить каких-либо разбойных нападений от совместной
жизни с мужем».
Однажды Коля База, уже после армии, спросил у
матери, когда все понимать стал: «Гришка-то, мама,
отчего от тебя ушел?» — « А давнее дело, сынок. Про
слышал, что папашу моего кулачить хотят, вот и по
боялся за свой авторитет. Меня-то ограбил, разбойник,
да и папашу под тюрьму подвел, донес на него. В тот
год золото как раз собирали, просили сдавать добро
вольно, а кто таил, тех пугали. Гришка на чем-то со
шелся с Ваней Тяпуевым, он о ту пору милиционером в
деревне был, ну и докладал, что у старика Якушкина,
моего отца, значит, золото видел. Приходили, спраши
вали, а папаша-то взмолился: какое золото, говорит, мы
из самых бедняков. А золото у него и всамделе было,
годов тридцать копил, хотел невод да новый карбас
справить. Он в горшок его положил да в бане и при
прятал. Отца — в сельсовет да там сколько-то подержа
ли, тюрьмой пугнули, он и не стерпел. Повел Ваню
Соска в баню да и выдал горшок. А потом как заревгл
слезами... Я век живу, а не видывала, чтобы так мужи
ки плакали. А баню с той самой поры золотой зовут.
Золота баня да золота баня... Ему палось счастье-то,
Гришеньке, слезы мои не отлились. Ну и пусть живет,
красуется».
« А я Зинку не предам. Пускай и краше есть, пускай
Галька Селиверстова мордой крашеной выхваляется, но
я Зинку не предам,— рассудительно думал Коля База,
наполняясь к женщине любовью и жалостью.— У Зин
ки будет муж, у парней отец. Хватит кобелить, всех де
вок все одно не проверишь».
Налетом, саженными шагами влетел на поветь, там в
прохладных сумерках наткнулся на мать, непривычно
припал к ее морщинистой шее, погладил по пепельным
паутинчатым волосам, удивляясь себе и волнуясь, потом
так же без слов убежал в избу, полный сил и лихора
дочного возбуждения.
4
Сашке Таранину хотелось бы рубаху белую нейло
новую надеть да с парнями по деревне пошататься, по
ка на море штормит, а то, как стихнет да пойдет рус
31
ский ветер с горы, тут и засядешь на своей тоне и ред
ко когда свежего человека увидишь.
Норовил Сашка сбежать, но только баба Поля над
душой стояла: выгоревшая вся и сухая, как мутовка
для киселя, три юбки болтаются по-цыгански вкруг ро
гатины ног, щеки присохли к скулам и рот ввалился,
но в круглых совиных глазах живет постоянный смех.
Нынче баба Поля по самую грудь мокрехонька, даже
сивую голову с крохотной косичкой умудрилась промо
чить: возится старуха у ванны, моет пустые бутылки,
которые скопились за год. Раз в летний сезон заходит
в Вазицу лихтер специально за стеклотарой. Вот и
нынче обещался прибыть — в рыбкооп звонили из Ар
хангельска,— а потому вся деревня сегодня мыла по
рожнюю посуду, которая копилась на чердаках, пове
тях, а у Тараниных — прямо на замежке у гряд, в
больших фанерных ящиках. Это зятья да сыны как на
едут, так и насыплют посуды, словно у себя дома в
больших городах им выпить не позволят.
— Куда стропалишь?— косила она зорким глазом и
стирала тыльной стороной ладони мокроту под носом.—
Вина сколь выжорали. Ты ловчей складывай-то, лов
чей.
Сашка во второй воде полощет бутылки и пихает их
в мешки. Они неровно лезут, звеня боками, оседают, ме
шок шевелится, и кажется, что в нем сидит скрюченный
человек.
— Не пили бы, так и на хлеб бы не было. А тут и
на масло хватит,— откликнулся Сашка, невольно пока
зывая два лопатистых зуба, которые не может прикрыть
верхняя короткая губа.
Грех для Сашки эти зубы, оттого он чаще всего
молчит, смотрит на людей исподлобья большими ко
ровьими глазами, в которых застыли обида и упрямст
во. И, может, по этой причине, когда Сашка остается в
одиночестве в своей боковушке, он часто глядится в
круглое карманное зеркальце и, расшатывая передние
резцы, мечтает, что, когда заведутся у него свои де
нежки, то он обязательно побывает в Архангельске, вы
дернет эти кусачки и вставит золотые, с желтым негас
нущим светом, какие видел у Тимки Закелейного, ког
да тот пришел с загранки.
— Дурак ты, Сашка. В кого такой дурак-то? В де
вятый класс нынче походишь. Вот ужо напишу матери,
какой ты дурак.
— А чего я такого сказал?— огрызнулся Сашка и
для острастки громыхнул мешком с бутылками. Баба
Поля сразу всполошилась:
— Ой-ой, лешак окаянный, всю посуду-то у меня
перебьешь! Ведь деньги плочены. Вот сколько денег
ухлопали, это все бы да в дело.
У бабы Поли над верхней губой черные усы, где-то
опять сумела вывозиться^ в саже, и передник у нее как
голенище кирзового сапога... Уж никто бы ныне из
старых архангельских подружек не узнал в ней бывшую
купеческую дочь, так обдеревенилась она и все замашки
и привычки крестьянские впитала в себя.
— Глаза-ти вовсе на улице оставил. Ведь большой
уже. А ему все бы бегать, все бы бегать,— бубнила ров
ным несердитым голосом.— Склал бутылки, дак поди,
Германа понаведай, узнай, когда на тоню побежите.
А не станешь слушать, высуну живо к матери в город,
живи там.
Тут калитка отшатнулась, и шерсть на рыжей лай
ке встала торчком. Собака вопросительно ойкнула, мол,
кого там леший несет не ко времени, и насторожила
лохматый загривок. По мосткам направлялся солидный
мужчина в костюме из хорошего светлого материала —
как сразу прикинула баба Поля — и в соломенной про
зрачной шляпе. Старуха вытерла руки о подол, не
сделав их ни капельки чище, если не загрязнив еще
больше, и шагнула навстречу, протягивая ладонь. Б а
ба Поля держала руку на весу, но не решалась подать
первой. Гость неловко и торопливо коснулся повыше
бабкиного локтя и затеребил ситцевую кофту, словно
бы вытирая о нее пальцы.
— Баба Поля, Полина Кондратьевна, вы все преж
няя, и годы вас не берут.
— Иван Павлович, осподи!— всплеснула руками
старуха и сразу замялась, не зная, как поступить и что
сказать далее; спиной она прикрывала цинковую ванну
с бутылками: еще подумает гость, что она по всей де
ревне собирала.
— Чей парень-то, не ваш ли?
— Запоздали мы на таких. Внучек...
— Хозяин-то дома?— спросил гость, вглядываясь в
36
окна и сразу примечая верным глазом, что там колых
нулась прорезная занавеска и вроде бы кто подсматри
вает в дырочку узорного цветка. Иван Павлович насто
рожился, прислушался длинным вялым ухом, не стук
нут ли двери, не скрипнут ли половицы, но все было ти
хо. — Хозяин-то дома? — переспросил он.
— А где ему быть-то,— поколебавшись, ответила ба
ба Поля и крикнула пронзительно:— Хозяин, до тебя
гость тут! Слышь, Гриша, спишь, што ли?
Дверь сразу распахнулась, словно Гриша Таранин
спал в сенцах на полу, и в проеме появился бодрый ру
мяный старик.
— Кто тут до меня?— спросил хитровато и выжи
дающе, пряча светлые дробинки глаз под клочья бровей
и как бы становясь временно незрячим.
— Чирок?— тихо позвал Иван Павлович и шагнул
навстречу, словно бы намереваясь обнять старика.
— Сосок, Ваня?— громко узнал Гриша Таранин и
легко сбежал вниз. Они оказались вдруг одинакового
роста, но сухонький хозяин перед оплывшим гостем вы
глядел помладше.
— Помнишь, как тебя дразнили? Бывало, спросят,
какие птицы есть, да. Ты и начнешь: утка, лебедь, крив-
ка, крохаль, кулик. Всех назовешь, а про чирка всякий
раз забудешь будто. А тебе и напомнят. Смеху тут
сколько,— снисходительно похлопал по плечу Тяпуев.
— А вас-то, да...— что-то хотел припомнить Гриша,
но замешкался, проглотил слова.— Проходите, чего мы
тут встали. Бабка, ты бы самоварчик нам спроворила —
такой гость. Давно в родных местах?
— Со вчерашнего вечера.
— Ну да, ну да...
— Матушкину могилку решил понаведать. Тут мой
корень, весь тяпуевский род в голубом городке лежит.
Душа просит, поехал. Да... Ну а ты-то как, старая гвар
дия?—помешкав, спросил Иван Павлович и, уже скуч
нея, оглядел хозяина, его мешковатые брюки с пузыря
ми на коленях, ноги в толстых шерстяных носках и сит
цевую рубаху с узкой кожаной опояской.
— А чего я-то. Дети, слава богу, выучены. Одна
Дочка институт на учителя кончила, другая по медицин
ской части пошла, сын в Германии офицером служит,
А у тебя-то долгой ли отпуск?
37
— На пенсии я,— почему-то смущаясь и словно бы
стыдясь своего нового положения, ответил Тяпуев, осо
бенно болезненно почувствовав, что он нынче никто.
Нынче он просто пенсионер Иван Павлович Тяпуев. И
потому, раздражаясь, добавил:— Оставляли, уговарива
ли поработать — ушел. Сам знаешь, какая была наша