героическая жизнь. Себя не щадили...
— А баба-то работает или как? У начальников боль
ших, сказывают, они завсе по дому. А может, и врут
всё.
— Работает...
— И детки, небось, выращены?
— Нет их,— снова раздражаясь, буркнул Иван П ав
лович и неприветливо просквозил Гришу немигающим
взглядом.
— Ты-то мне сколько дашь?— круто повернул раз
говор старик.
— Чего?
— Лет-то, говорю, сколько дашь?
— Полсотни, не больше. У вас воздух какой, море,
лес. Не наше городское житье.
— А мне семьдесят пять, во!— довольно хихикнул
Гриша, и его румяное лицо с белыми опушьями бровей
зарозовело еще больше.
— И неуж?— непритворно удивился гость, хотя и
представлял примерно, что лет на тринадцать, пожалуй,
будет помладше хозяина. И сразу вспомнил свою одыш
ку, и постоянную тяжесть в грудине, и частые запоры.
— Посидим на лавочке, пока бабка самовар приго
товит. Я ведь в прошлом годе чуть на тот свет не от
правился...
— Этого я не знал.
— Ну как же, одной ногой в голубом городке стоял,
да натура спасла.
— Ты и раньше ухватистый был.
— Бог не пообидел. Я еще и нынче на все гожий.
Гриша Таранин размяк душой, и слово у него по
текло легко, и в глазах родился живой блеск, и какая-то
гордость за себя и свою натуру, как бы приподняла его
и воспламенила всего.
— Бабка!— закричал вдруг пронзительным фальце
том, забыв о разговоре, и, казалось, готов был засту
чать калошами о половицы. Баба Поля приникла круг
38
лыми глазищами к стеколкам, уж открывать окно по
боялась, охраняя избу от мух.
— Ну чего тебе, дедко? — ласково спросила Гришу
и по взаимным взглядам даже постороннему было вид
но, как любят они друг друга.
— Сбегай в лавку, пока не закрылась.
— Не надо, зачем вы это. Лишнее все,— запроте
стовал Иван Павлович, но хозяин даже не повернулся
на его голос и только скрюченным пальцем сделал в
воздухе какую-то протестующую завитушку.
— Д ак у нас есть...
— Не помешает. Сбегони, сбегони. иль Сашку по
шли.
Баба Поля отправилась сама, размахивая цветастой
дерматиновой сумкой, и Гриша Таранин ревниво и лю
бопытно проводил ее взглядом до самой калитки, потом
не удержался и все же крикнул:
— Никуда не приворачивай! Чтобы одна нога там,
другая здесь,
Они замолчали, словно стыдясь друг друга после
взаимной исповеди. Ивану Павловичу захотелось уйти,
но он, конечно, никуда не ушел, потому что весь раз
говор, ради которого заявился, был впереди. Он достал
«беломорину» и, заткнув полый мундштук ваткой, еще
долго и сосредоточенно задвигал ее спичкой к самому
табаку, а потом прикурил, не заминая мундштук зу
бами...
Возвратилась баба Поля и позвала к столу. С а
мовар был уже подан, и все, что полагалось к нему,
было собрано, не бедно, но и не богато — обыкновенный
пенсионный стол: ставрида- в томате, банка комиссион
ной маринованной капусты и ладка с печеными ельца
ми. Баба исчезла за голубенькой дощатой загородкой
и явилась с бутылкой, обтирая ее сухой мозолистой л а
донью. Она так и подошла к столу, прижимая бутылку
к отвислой груди и обласкивая ладонью, словно бы
жалко было иль не хотелось спаивать мужиков.
— Ну, кажись, все,— сказала она, нерешительно
останавливаясь возле и вытягиваясь во фрунт, будто
ожидая для себя приглашения. Гриша поморгал задор
ными глазками и вопросительно поднял мохнатую
бровь: наверное, что-то ему мешало высказаться прямо.
Потом перевел взгляд на гостя, на его соломенную
39
культурную шляпу, но, видно, поборол в себе сомнение,
страх и старческое скупердяйство и сурово прикрикнул
на хозяйку:
— Не жмись, не жмись, неси того-то!..
— Чего неси-то?— упорно не хотела понимать ста
руха.
— «Чего-чего» — рыбки, говорю, неси...
Потом баба Поля долго возилась за дощатой заго
родкой, лазала в подполье, не раз выбегала на поветь,
наконец, явилась с тарелкой, на которой арбузно розо
вела семга, нарезанная толстыми неровными звеньями.
— Г остинцем тут было принесли,— глухо сказал
Гриша, испытующе глядя на гостя, но Иван Павлович
особо не оживился, не выказал откровенного интереса,
только буравчики глаз просквозили старика, и тот по
ежился, почувствовав себя раздетым и виноватым.
— Хорошо живете, смотрю,— сказал Тяпуев.
— Чего хорошего-то. Гостинчиком дали, дак попро
буем,— уходил от вопросов Гриша, боясь, что его об
винят в браконьерстве.— ! мои-то годы только на печиВ
сохнуть. Разве когда яльчика иль сорожку упромыс-
лишь, и то хлеб.
— А в магазине одни банки: сабля да стеврида в
масле,— добавила бабка Поля, спасая старика,— Стев
рида в масле. Черт те что напридумывают.
— Ставрида, глупа баба,— поправил Гриша.
— Бог с ней. Только банками здорово не разъешься.
Разве только для гостя когда возьмешь. Вы пробуйте,
пробуйте, она порато скусна, эта рыбка, но, правда, до
рога.— Баба Поля пододвинула гостю банку со ставри
дой, а тарелку с семгой будто нечаянно потянула к себе
и каждый розовый кусок перебрала, подержала в ладо
ни, словно бы прицениваясь к рыбе. Иван Павлович
поморщился при виде консервов, от которых пахло под
солнечным маслом и чем-то затхлым: у себя в городе он
стороной обегал в магазине батареи этих ярких банок;
а сейчас вилкой потянулся к тарелке и под носом у
бабы Поли нанизал самое сочное звено семги, истекаю
щее прозрачным розовым жиром.
— Золотое дно,— сказал Иван Павлович, на что-то
намекая, но хозяин промолчал, видно, не понял, к чему
клонят, и потянулся навстречу со стакашком. — Везде
одна водка, — брезгливо поморщился гость.
40
Но выпил с интересом и вкусно.
— А как у вас с мясом?— снова спросил Тяпуев,
заново оглядывая стол.
— Выкидывают...
— Коров-то порезали было,— опять встряла в раз
говор вредная баба Поля.— Нынче взамен мяса хоро
шие деньги получают да все в магазине хотят взять, а
коровку-то держать не хотят. Д а и то сказать, ухлопа-
ешься с ней: сена поставь, на себе переволочи экую тя
жесть, осподи, здоровья-то сколько оставишь. А в лав-
ку-то пошел да и взял.
— В лавке-то нет, вы сказали...
— Для нас — был бы чай. Мы — чайку, мы, стары
люди,— чайку с сахарком. То и надо. А это у нас в лав
ке безвыводно. Да и дедко когда ерша достанет.
— Насчет коров-то тогда зря,— коротко сказал
Гриша Таранин.
— Установка такая была,— почему-то заволновался
Иван Павлович, и резкие глаза заволоклись паутиной.—
Ошибались? Ошибались... Так не ошибается лишь тот,
кто ничего не делает. А мы работали, какую великую
работу подняли, да. Куда подвинулись, чего достигли,
о таком и помыслить не мечтали. Ты вспомни, как жи
ли: невежество, мрак. Нет, ты вспомни...
— Да, всяко было.
— Так забыть надо, забыть пора, да. Нечего копать
ся в старье, вперед надо смотреть, не с навозной кочки,
а с горы. А то мы великие мастера в старье копаться,
и руки чистые, да.— Иван Павлович поперхнулся, хру
стнул пальцами, выпил рюмку, и глаза снова обрели
проницательную ясность.— Мы были первыми, и в этом
всё... А Мишка-то Вараксин идет,— мимо глядит, будто
не узнал, да. А я его хо-ро-шо узнал.
— Забыть все не может, как вы его с паперти в
тридцатом тол.конули. С того раза, сказывает, голова и
болит,— неожиданно напомнил Гриша, словно хотел
уязвить гостя.
— Забыть,забыть!— раздражаясь,прикрикнул
гость.
Он не любил, когда его перебивали, и, осердясь,
даже слишком шумно, как, бывало, у себя в кабинете,
придавил столешню кулаком, да так, что сгакашки по
валились, благо были пустые.
41
— А как у матушки могилка? Навестили могилку?—
вмешалась в разговор баба Поля.
— Да-да-да...
— Ну и ладно. Бедная, успокоилась. Великая была
работница.— Старуха подоткнула сухоньким кулачком
щеку, полыхающую неровным румянцем. А Иван Павло
вич кипел в себе, задыхаясь и чувствуя, как трудно
бьется сердце. Он сторонне посмотрел на хозяев, на их
затрапезный вид, на голубую рубаху Гриши Таранина
с засаленным воротом, на плохо промытую тарелку, в
которой лежала захватанная руками семга, на полысев
шую клеенку в сальных пятнах и почувствовал внезап
ную тошнотную брезгливость и застарелую неприязнь к
этому дому.
И вдруг понял, что прошлая их жизнь, осевшая в
извилинах памяти и в тайных закромах души, лишь на
время выпадает из постоянных воспоминаний, чтобы
однажды с внезапным озарением воскреснуть снова и
осветить содеянные поступки. Можно жить мирно и
сладко улыбаться в глаза, гоститься и хвалить друг
дружку на стороне, но никогда, до самой смертной ми
нуты, не растворить мутный осадок от прошлых столк
новений, обид и переживаний. Уж так устроена ущем
ленная в детстве человеческая душа: разве можно за
быть избушку, подбитую сквозным ветром, горестную,
рано постаревшую мать, суп из картофельных очисток,
пироги, сунутые у чужого порога, как жалостливое по
даяние... Но отчего тогда, под влиянием какой посто
ронней воли он, вазицкий милиционер Ваня Тяпуев, от
вел от справедливой кары Гришку Таранина, светлокуд
рого ловкача с выпяченными губами, которые теперь
мягко опушены толстым седым усом.
Помнится, что сначала написал в районную газетку
селькоровское письмо: «...Таранин Григорий сильно бьет
лошадь. Свистит ременка, скрипит зубами Таранин, а
кобылица и так отдает все, что может, ведь она хотя и
тихонько, но зато пахать мастерица, а Гришка вот лупит
по ней. Он выбил у ней жеребенка и по-видимому хочет
ее угробить. Нужно одернуть Гришку, а то и судить,
если будет здорово бить кобылу. Не тронь лошадь, Та
ранин Григорий! Держи туже руки и не давай волю
ременке. Безбахильный».
Была пора первой колхозной весны, и через неделю
42
заметку читала вся Вазица. Ваня Тяпуев с насторожен
ной радостью в душе шел по деревне и напротив хлеб
ной лавки увидел, как на кольях дерется светлокудрый
Гришка со своим двоюродным братом. Подбежал раз
нять, а те, будто нарочно дожидались, ударили мили
ционера по плечам в два кола. Досталось Ване до синя
ков, но он службу не оставил, не слег в кровать и на
следующий день вызвал Гришку в сельсовет. Тут же
сидел бывший «красный пахарь» Осип Усан, кряжистый
восьмидесятилетний старик с погнутыми от работы ру
ками; он вышел из колхоза и отказался оставить в хо
зяйстве сани и водовозную бочку. И сейчас Иван Тя
пуев вел по всей форме допрос:
— Какого вы мнения о Советской власти?
— Какая власть есть, для меня все равно, той и
подчиняюсь.
— Как вы относитесь к распоряжениям Советской
власти?
— Хоть и состоял в колхозе, но некоторыми распо
ряжениями, правда, недоволен...
— Как вы относитесь к проведению единовременного
налога, особенно мясного?
— Раньше драли подать, хотя и мало, но были до
роги деньги, и теперь тоже самое дерут.
— Что вас вызвало агитировать за белых в 1919
году?
— Я за белых не стоял и не агитировал, а всегда
был против их.
— Состоите ли вы в коллективе верующих?
— Да, состою верующим членом...
— Были ли вы на собрании тринадцатого ноября и
что вас заставило быть там?
— Да, я был на собрании ввиду того, что была пе
редача церкви. Но я недоволен, что у нас опоганили
церковь.
— Признаете ли вы религиозные убеждения?
— Да, я верую и ни на что не променяю церковь...
— Иди, старик, домой и жди, когда позовем.
Осип Усан напряженно прошел к двери, словно бы
ожидая спиной, когда окрикнут его, и молча пересту
пил порог.
— Он скрытый кулак, это ведение подрывной работы
нам понятно теперь. Но такие Усаны опираются на
43
рвачей, лодырей, на своих людей. Ты слышишь меня,
товарищ Таранин? — чеканя слова, сказал милиционер.
Тут из соседней комнаты вышел председатель сель
совета Мишуков, закурил папироску, отвернувшись к
окну, настойчиво высматривал что-то на улице.
— Ты меня понял, Таранин? Ты, бедняк, главная
опора колхоза «Северный полюс», невольно льешь воду
на мельницу классового врага... Нет, ты помолчи пока,
дай мне высказать. И это в самое великое время, когда
весь мир взирает на нас. Мы так это дело не оставим.
Ты хотел сорвать посевную кампанию и обречь на
бескормицу государство. Так или нет?.. Ты помолчи, я
твое нутро насквозь вижу, как оно имеет постепенное
загнивание под агитацией кулака-тестя. Товарищ Без-
бахильный в своей статье правильно осветил данный
вопрос о принадлежности вас к колхозу. И отдельно бу
дет поставлен вопрос об избиении советского милицио
нера при несении службы...
Большие лопухастые уши, которые ^япyeв пытался
тщательно скрыть под русой волосней, сейчас тайно
полыхали, и какой-то непонятный, неизбывный восторг
почувствовал Ваня от своих слов, словно бы вознесло
его на огромную вершину, с которой он рассмотрел все
общее движение страны и в центре ее себя, крохотного,
но значительного человека. Но Тяпуев постарался по
давить в себе это ощущение, потому что в первую ми
нуту испугался его, и опустил пронизывающие глаза,
на дне которых мерцали порошинки зрачков. Он вдруг
открыл неожиданно для себя, что его боятся, но после
недолгого и смутного беспокойства он почувствовал д а
же некоторое удовольствие. «Нужнр быть бдительным,
враг ведет подрыв к развалу колхозов...»
— Вот такое дело, гражданин Таранин, — повторил
Тяпуев и вдруг запнулся, не зная, что сказать, потому
что разглядел па лице Гришки дрожащие от испуга вы
пяченные губы и усомнился в той праведной жестоко
сти, с которой хотел наказать мужика. Но тут его выру
чил председатель сельсовета.
— Ты выйди, пожалуй, поди домой, товарищ Тара
нин. Мы вынесем этот вопрос на народ. Народ осудит
тебя со всей строгостью и правотой.
А когда Гришка Таранин ушел, председатель сель
совета, будто между прочим, подсказал милиционеру:
44
— Ты, Ваня, мужика не трави. Ты его не доводи до
отчаяния. Ты лучше приблизь его и обопрись прочней,
и мужик тебя вывезет — мой тебе совет.
Но Ваня только хмыкнул, пряча взгляд, подумал:
«Мужик мужику рознь, знаю, на кого ты метишь». И ве