чером написал в краевую газету:
«Товарищи, я извещал еще в тот момент, когда Ми-
шуков был председателем товарищества «Тюлень», что
он из той, явно кулацкой прослойки, как отец его зани
мался торгашеством, и на той почве происходит у
т. Мишукова перегиб. Ныне он заступил на место погиб
шего от кулацкой руки т. Селиверстова и, как предсе
датель сельсовета, по-прежнему гнет свою линию. Он
покрывает кулацких агентов, советует их подтягивать
до себя и полагаться на них в своей работе, что мне,
комсомольцу и милиционеру, выходцу из беднейших
слоев крестьянства, кажется двурушием и замаскиро-
ванностью истинного своего намерения...»
На следующий день разыскал на пашне Гришку Та-
ранина и посоветовал написать покаянную заметку в
уездную печать.
... И вот «крестник» сидел сейчас напротив, весь
благодушный и отмякший от стопки, хитро затаивший
голубенькие глазки под лохматое опушье бровей. Порой
румянощекий старик вскидывал на лоб брови, и по
трезвому холодноватому прищуру, по той цепкости за
таенного взгляда, с какой он упирался в гостя, было
видно, что хозяин настороже.
— Значит, больше не ходок в леса, да? А я полагал,
что ты меня по старой памяти сводишь в Кельи, —
внутренне усмехнувшись, сказал Иван Павлович.
— Отчего не сводить, уж кого-кого, а... — торопливо
отозвался хозяин, понимая просьбу, как некую недоро
гую плату за давнюю неоценимую услугу. — Вас-то. со
всей душой. Вы только крикните Гришу, а он уж тут
весь. Рыбки добудем, сеточки кинем, может, что и такое
ульнет, — с намеком кивнул на тарелку с семгой. — Там
порой такие бухают. Ой-ой! — раскинул руки на весь
отмах и ребром ладони побрякал по столетие. — Та
кие чураки дуриком ульнут — одно веселье душе, золо
тое дно.
— Люди болтают, мне помнится, будто в Кельях зо
лото зарыто, да? — внешне равнодушно, но с тайным
45
трепетом в душе коснулся Иван Павлович запретной
темы. — Или это, так сказать, человеческий ход мечта
ний и иллюзий?
Но Гриша Таранин в этом вопросе не уловил ничего
таинственного иль запретного, и потому в душе не ро
дился робкий интерес и не вспыхнул, чуть погодя, тре
вожный азарт.
— Ну почему... Колодец, небось, помнишь? Так и
стоит, все будто новый. Глянешь туда, послушаешь, а
оттуда колокольный звон. В бога не верую, тридцать
лет в море ходил, два раза смертельную рубаху наде
вал, но там — колдовское место. Там ведь богатые ста
роверы жили.
— Значит, сводишь? — поставил в разговоре точку
Иван Павлович и поднялся.
— Когда пожелаете... Вы уже пошли? Куда так ско
ро, уж ничего и не поели, не выпили, — захлопотала
баба Поля.
— Затруднил, затруднил вас, да.
Иван Павлович вышел, хозяева проводили его по
мосткам, Гриша Таранин забежал вперед и открыл ка
литку. Привалившись к изгороди, старики согласно и
долго глядели в спину гостя: как уходил он, твердо ста
вя ноги и колыхая опущенными бедрами.
— Уж никто на деревне про Ваню Соска доброго
слова не скажет, как ты ни лей на него меду, — вдруг
сказала старуха и длинно, жалеючи кого-то, вздохну
ла. — Прости ты, господи, на хитрости хотел прожить.
Своенравный был человек. На вышины возмечтал чис
литься. Порато возмечтал.
5
Ночь была тихой и прозрачной, она походила на ма
товое зеркало, чуть присыпанное серебристой пылью, и
оттого странно чудилось, что стоит только напрячь во
ображение — и можно вглядеться в это зеркало и запе
чатлеться в нем надолго. Издали все казалось прекрас
ным и четким, как тонко исполненная акварель: и чер
ный карбасок, похожий на большую рыбу, оставленную
приливом, и стенка тайника, еще пустая, не забитая
прозрачной капроновой сетью, и длинный волнистый
46
берег, чуть окрашенный сиреневым дымком, — и дума
лось, что за самым последним лбом уже край земли,
уже ничто.
Одевались быстро, но с какой-то опасливой осторож
ностью, словно шли на смертное дело, а может, ночь
накладывала свой отпечаток, потому как все было ти
хим кругом и каждый новый звук казался долгим и
чужим. Оранжевые робы скрипели, от них пахло рези
ной, они были новыми, эти куртки с капюшонами и
штаны-буксы, и даже не потрескались на сгибах. Толь
ко Коля База пренебрег этим одеянием, оставив его в
сенцах на гвоздике, и роба висела на стене, похожая на
тень человека. Он натянул на себя обтерханный черный
свитер, надел прямо на голое смуглое тело, и овсяного
цвета волосы на черном вороте казались еще бледнее;
носатое лицо напряглось, и в длинном разрезе губ легли
нетерпение и преждевременная усталость.
Скучая и ожидая товарищей, он вышел на кромку
берега и, сторонне оглядев море и тонкий извив берега,
почему-то вздохнул. В душе что-то саднило и раздра
жало, может, мешала недоговоренность с Зинкой, и в
памяти то и дело всплывало ее маленькое матовое лицо.
Ночная охладевшая тундра пахла пряно и сладко,
будто полили ее дурманным сиропом; днем вся розовая
от нежной клюквенной завязи и белая от дикого пуха,
она была сейчас туманно серой и безликой, утонувшей
в мгновенных сумерках; только ныла тундра на неуми
рающем выдохе, словно в огромном баяне запала самая
нижняя клавиша. Было безветрие, и чудилось, что меж
болотом и морем стояла прозрачная непроницаемая сте
на, сквозь которую мог просочиться лишь редкий на
стырный комар, да и тот устало садился на шею и не
жалил, словно боясь тишины. Коля База посвистел,
освобождаясь от навязчивой тоски, и его свист вплел
ся в комариный гул и стал неразличим.
Тут появились Герман Селиверстов и Сашка Тара
нин и отправились берегом, оставляя на отливе рубча
тые влажные следы. Говорить не хотелось, словно бы
берегли про запас силы, ведь сейчас до утренней зари,
пока не оживет вода, придется качаться в море. Изред
ка они пинали обветренных высохших крабов, похожих
на обглоданные скелеты птиц с жадно разинутыми клю
вами.
47
В карбас погрузили длинноногую скамейку и сетча
тый тайник, предварительно осмотрев его, потом подло
жили под белесое днище широкоскулой посудины катки
и со скрипом и придыхом потянули в дальнюю отмелую
воду. Герман сел на переднюю скамейку — уножье, по
хожий на идола: задубевшее крупное лицо его казалось
вырезанным из вяленой березы. Маленькие глазки по
темнели, налились суровостью, а ладони, словно бы
примеряясь, мяли сетное полотно и упругую, как верес
ковый корень, просоленную тетиву. Сашка Таранин си
дел на веслах, круто выгибая узкую длинную спину,
Герман изредка командовал, и тогда Сашка вскидывал
на него громадные глаза и согласно кивал. Коля База
торчал на куче сетей, нахохленный и посеревший; в мыс
лях он все еще объяснялся с Зинкой. Тихо было в ми
ре, и только непрозрачная вода белым бельмом вздыма
лась и хлопалась о днище; море было кругом, оно стоя
ло выше головы, и впереди не было различимой грани,
называемой горизонтом.
...Сперва подъехали к изначальному кутовому колу,
который стоял на якоре еще с весны и держал на своей
узкой спине весь тайник; потом проверили стенку, она
торчала из моря подобием черной вереницы казачьих
пик. В этой огороде было только две щербатины: штор
мом раскачало и повыбивало два кола, их подобрали
невдали от избушки и сейчас решили поставить на
прежнее место. Спустили с карбаса трехногую высокую
скамейку, и главный забивалыцик, второй по чину и ры
бацким паям на тоне Коля База, полез наверх. Море
подмывало шаткое сооружение, и парень потоптался на
площадочке, привыкая к зыбкой опоре. В штилевой
воде загнать кол в грунт — дело шутейное для стоящего
рыбака. Но когда зыбь в море, когда идет накатная
волна, близкая к штормовой, а тайник стягивать на бе
рег неохота — ведь семга любит подвижную воду, —
тогда зацепиться ой как трудно: обносит голову, того
и гляди скинешься вместе с кувалдой в море. Но обычно
выбирают тихую погоду, чтобы зря не рисковать, а уж
если приспичит, то руками зашатают кол в дно—и лады.
Коля База еще потоптался на площадке, и Герман
Селиверстов впервые за всю ночь улыбнулся и сказал:
— Как тебя баба-то уходила — беда, — и снова за
молчал, уже до самого конца работы.
48
Коля виновато улыбнулся, пожал плечами, — мол,
что поделаешь, такая наша жизнь, — обтерханным ру
кавом повозил над губой и, метя кувалдой-киюрой в
тонкую вершину, стал загонять кол в дно. Герман дер
жал кол посередке, помогая напарнику, и сопел, когда
забивалыцик промахивался и киюра пугающе свисте
ла возле уха.
Брешь в огороде починили, а там уж все пошло куда
проще и отлаженней: натянули тетиву, поставили завес-
ки — сетчатые стенки, котлы-ловушки — и к утренней
зорьке ставной невод был готов.
Солнце встало на корточки, все в мире пришло в
движение, стало парко, и рыбаки разделись до рубах.
По-прежнему тонко ныла тундра, вся белая от солнца
и цветущего багульника. В низинных озерках хлопали
утки, поднимаясь на крыло, еще далее синела щетка ле
са, и оттуда прозрачно и ледяно заманивала поздняя
кукушка. Ее зов таил смуту и обман, от ее плача веяло
несчастьем. Когда она выкликала по зорям, рыбакам
становилось как-то не по себе, они обычно чертыхались
и стреляли в ее сторону из ружь^. Может, потому тоню
прозвали— Кукушкины слезы, и на нее мужики сади
лись с большой неохотой, только когда нужда прижмет
или начальство пристанет, хотя и место добычливое тут:
семга мимо не обойдет, а под самым носом рыбные
озерки, просторный бор, полный птицы, ягоды на болоте
внавал — царствуй только, живи, а вот нет, не любо
это место. Да и что скрывать, редкий год не случится
тут какая беда.
— Сволочь, заладила, — выйдя на берег, суеверно
сплюнул Коля База, стянул через голову обтерханный
свитер, полил на себя, черпая ковшиком прямо из озер
ца, выпил кружку холодного чаю, повалился на нары
и будто утонул, даже правую ногу толком не уложил
на постели, так и висела она обочь, зацепившись за
подстолье. Сашка укладывался долго и, заметив, что
за ним никто не наблюдает, достал с полочки круглое
зеркальце и стал всматриваться в смутный свой облик,
облизывая маленькие пересохшие губы. Потом лег, а
глаза, устало осевшие в темные провалы, еще долго
не могли сомкнуться: все чудилось, что кругом море,
едва мерцающая свинцовая рябь, все колышется, дви
жется, куда-то проваливается, заполняясь водой. А мо
49
жет, он уже спал с открытыми глазами, потому что в их
глубине не было ни смысла, ни сознания...
И только Герман еще долго стоял на берегу, смот
рел, как набухает море, наливаясь яростью: волна рож
далась будто из ничего, из едва заметной морщинки на
морском челе, словно с громадной тюленьей шкуры
кто-то невидимый сострагивал зверобойным ножом са
ло, — вот так же копилась волна, наплывала из марева,
наращивая мускулистую плоть и пушечно ударяясь в
берег. Вода подтопила ловушку, и наружу торчали лишь
черные мизинцы кольев. Все вроде было хорошо, но
Германа беспокоила сизая стена над морем, которая
становилась все гуще, разрезая его вдоль,— значит, там,
за этим маревом, копилась ветровая сила. Уж такое
нынче неспокойное было лето.
Герман почувствовал, как ветер толкнулся в заты
лок, распушил волосы, значит, потянуло с горы — вер
ный русский ветер, самый рыбный; хоть бы постоял
немного, дал взять план. Тут снова вскрикнула кукуш
ка, ее зов стал слышнее и гуще, знать, пришел с наро
дившимся ветром. Сразу загрустилось, вспомнилась
жена, ее каменное молчание, сухой желчный рот и
неулыбчивое лицо. «Уеду, к чертовой матери, уеду, —
подумал Герман, — уйду на тральщик. Надоедно
тут».
Он по-новому взглянул на море, и оно показалось
ему, по сравнению с тем буревым океаном, который жил
в воспоминаниях, лишь мутной болотистой лужей. «Каж
дый день одно и то же, глаза-то намозолит, леший по-
сунул сюда забраться. Задора пет того, задора...» Он
провел по лицу ладонью, как бы смахивая липкую лес
ную паутину, и вдруг почувствовал, что устал и хочется
спать. В избушке было светло. По черному, затоптанно
му полу пробежалась мышь и сделала стойку возле
пустующих нар. В углу стояла плита, заставленная
обувью, завешанная мокрыми портянками и ватниками,
у стены — трои пары, в центре — стол с двумя лавками
подле, вот и все убранство. Вновь подумалось, как это
убого все и надоедно, и эта картина будет маячить изо
дня в день, до поздней осени, а в следующем году опять
то же самое: три надоевших рыла, болото и море — и
так из года в год, до самой пенсионной старости, если
не загнешься раньше ее.
50
«И как тут люди живут, бог ты мой, мышеловка ка
кая-то! Уйду па тральщик, там весело».
И почему-то не вспомнились Герману тесный кубрик,
галдеж, немая усталость от бесконечной работы, когда
отваливаются руки, вахты и подвахты, река рыбы, в
которой утопаешь даже во сне, и до тошноты надоев
шие за полгода промысла лица ребят, когда туманно
грезится берег и кажется раем. А сейчас привиделось
ему, что вот рыбы взяли полно — темная сила этой ры
бы — и двое-трое суток не принимают ее на базу, а ты
лежишь на палубе под южным солнцем, пузо кверху, —
счастье-то какое! — а тебе и завтрак, и обед, и ужин —
никаких забот. Ты травишь с ребятами баланду, весе
лея от одной лишь мысли, что рыбы взяли два плана,
значит, на берегу закипит жизнь, на хлеб и «Солпцедар»
хватит, а там и девочка привяжется...
Рядом заскоркала мышь. Герман открыл пьяные от
бессонницы глаза и раздраженно кинул в нее домашний
шлепанец: гнусь амбарная испуганно пикнула и скати
лась в свою нору. Тут Германа будто ударили обухом
по затылку, так сразу он провалился в сон. Но и часу
не прошло, как очнулся от кошмара, будто на грудь ему
положили громадный валун, а Коля База наотмашь
дробит его кувалдой. В избушке было не продохнуть от
комарья, словно его согнали с болотины сюда и напроч-
но закрыли все щели. Окна были черными от гнуса и
едва пропускали свет; рыжая сука с острой длинной
мордой лежала посередке пола, тонко выла и была се
рой от комарья, ведь у нее нет рук, чтобы отмахнуться
от этой заразы. Сашка Таранин вскидывался на нарах,
как громадная белуха, но от сна очнуться не мог, и